Е.Пастернак. Борис Пастернак. Биография. М., 1997.

<...>

Первые экземпляры «Доктора Живаго» были отпечатаны в Милане 23 ноября 1957 года. Через месяц, 16 декабря Пастернак писал об этом Елене Благининой:

«Говорят, роман вышел по-итальянски, вскоре выйдет на английском языке, а затем на шведском, норвежском, французском и немецком, все в течение года. Я не знаю, известно ли Вам, что около года тому назад Гослитиздат заключил договор со мной на издание книги, и если бы ее действительно выпустили в сокращенном и цензурованном виде, половины неудобств и неловкостей не существовало бы. Но даже и теперь, когда преувеличивая значение создавшейся нескладицы, тем самым способствуют возникновению шума по поводу этого случая в разных концах света, даже сейчас выпуск романа в открыто цензурованной форме внес бы во всю эту историю тишину и успокоение. Так в двух резко отличных видах выходило Толстовское «Воскресение» и множество других книг у нас и за границей до революции, и никто ничего не стыдился, и все спали спокойно, и стояли и не падали дома»*.

Сразу после выхода романа в Италии Отдел культуры ЦК решил устроить встречу Пастернака с иностранными журналистами. Предполагалось привезти Пастернака в Общество культурных связей для того, чтобы он выразил свой протест против публикации «неоконченного» произведения. Поликарпов вновь вызывал его к себе, но
тот категорически отказался участвовать в подобном спектакле. Орудием воздействия послужили обещания выплатить задержанные гонорары, напечатать остановленные издания. Встреча с журналистами состоялась 17 декабря 1957 года на даче Пастернака в Переделкине.

На следующий день газета «Lе Моndе» сообщала, что Пастернак сказал группе западных журналистов:

«Я сожалею, что мой роман не был издан у нас. Но принято считать, что он несколько отходит от официальной линии советской литературы. Моя книга подверглась критике, но ее даже никто не читал. Для этого использовали всего несколько страниц выдержек, отдельные реплики некоторых персонажей и сделали из этого ошибочные выводы».

В западной прессе сразу начала обсуждаться возможность выдвижения Пастернака на Нобелевскую премию. В связи с этим вновь были предприняты попытки задержать появление романа во Франции и Англии. Сурков на этот раз был послан в Париж к Галлимару, а Федор Панферов — в Англию. Панферов проходил курс лечения в госпитале в Оксфорде и завязал знакомство с сестрами Пастернака. запугивая их тяжелыми последствиями, которые будет иметь для их брата публикация романа у Коллинза. Но поездки высокопоставленных писателей, «обеспокоенных судьбой своего друга», также не имели никакого результата. Издательства не могли и не хотели прерывать юридические отношения с Фельтринелли и отсылали посредников к нему.

Было пущено в ход Всесоюзное общество «Международная книга» — монопольная организация по изданию и книготорговле за границей. Оно предлагало возбудить против Галлимара судебный процесс, опираясь на телеграммы Пастернака и интервью 17 декабря. Для этого им понадобилось новое письмо Пастернака к Галлимару,
в котором, кроме требования вернуть рукопись и остановить издание, автор должен был подтвердить юридическое посредничество «Меж. книги» в ведении его дел. Пастернак категорически отказался подписать присланный ему проект письма, сославшись на полученный месяц назад ответ от Галлимара.

Судебный процесс не был возбужден, но угрозы «Меж. книги» отразились на планах издательства Мутона в Голландии, которое отказалось от своих намерений. К тому же они столкнулись с желанием Фельтринелли сделать собственное русское издание «Доктора Живаго».

6

По мере окончательной отделки Пастернак переписывал новые стихи в большую сшитую тетрадь, получившую название «Когда разгуляется». На обложке ее был выписан эпиграф из последнего тома прозы Марселя Пруста «Обретенное время». Отдельные книги Пруста Пастернак читал еще в 20-х годах. С того времени сохранился первый том «В сторону Свана» издания 1925 года, на форзаце которого Пастернак сделал выписку из письма Рильке о смерти Пруста. Он писал тогда, что не может спокойно читать «В поисках потерянного времени», — «слишком близко». Лишь после завершения работы над романом «Доктор Живаго» он мог позволить себе внимательно прочесть всего Пруста, задавшись целью понять, что значило для него потерянное и обретенное время. Он рассказывал нам летом 1959 года, что у Пруста прошлое есть всегда часть настоящего и существует в нем, в образах и мыслях живущего в данный момент человека, как его воспоминания. Такое же отношение к прошлому составляет существо и смысл последней книги стихов Пастернака «Когда разгуляется».

Эпиграф из Пруста называет книгу старым кладбищем с полустертыми надписями забытых имен, что прежде всего соотносит содержание стихотворной книги Пастернака с жизнью «бедной на взгляд, но великой под знаком понесенных утрат», В свете слов Пруста особое значение приобретает образ «души-скудельницы» из соответствующего стихотворения.

Картины и темы этой книги озарены светом и опытом пережитого. ощущением близости конца и верности долгу, радостным сознанием независимости своего пути. Пастернаку хотелось найти и выделить в настоящем жизнеспособные моменты близкого будущего. поскольку, по его мнению, правильно понятое настоящее уже и есть будущее.

Оправившись после нового приступа болезни. Пастернак 2 мая 1958 года писал Марине Баранович:

«Дорогая Марина Казимировна, как я перед Вами виноват! Но не обижайтесь на меня, я только-только еще стал оживать. На разговоры о болезни не стоит тратить слов. но измерьте, каким ужасом обрушиваются эти боли. больницы и из жизни вырванные месяцы без надежды, что это снова когда-нибудь кончится благополучно, при каждом новом возобновлении.

Мне сейчас много хочется и нужно сделать. Все так благоприятствует и так обязывает!.. Надо набраться духу на большую новую прозу, надо будет написать нечто вроде статьи о месте искусства в жизнеустройстве века, может быть, по-французски, для французского издания, в виде предисловия. А вместо того пробуждающаяся работа мысли начинается, как всегда, со стихов. Надо будет написать и их, на серьезные, на глубокие, важные темы. А крутом грязь. весна, пустые леса. одиноко чирикающие птички, и все это лезет в голову в первую очередь, отсрочившая более стоющие намерения, занимая понапрасну место и отнимая время. И мне нечего Вам послать, кроме прилагаемых двух. и Вы. как всегда, опять будете правы, что они с первого взгляда Вам не понравятся, так эти «птички» непростительно банальны и слабы. Целую Вас. Ваш Б. П.»2.

Вместе с письмом были посланы два стихотворения марта 1958 года — «За поворотом» и «Все сбылось», в которых отчетливо слышна жизнеутверждающая тема реально ощутимого, обретенного будущего. Сохранилось много набросков, — страниц подготовительной работы, первоначально весьма датских по замыслу от окончательных вариантов. В них сквозила тревога, вызванная трагической двойственностью положения. С одной стороны — издание романа за границей и возрастающее внимание к нему во всем мире, с другой — рассыпанный набор сборника и отказ от печатания романа в Гослитиздате. Постепенно в неотделанных строфах стихов Пастернак переходил от взволнованных инвектив к полному отказу от осужде ния кого бы то ни было, к теме будущего и веры в него.

И я не дам себя в обиду,
Как я ни хром,
Я с будущим в дорогу выйду,
Как с фонарем.

Эти стихи наполняют символическим смыслом название книги «Когда разгуляется», причем мысли о близкой смерти не противоречат устремленности в будущее, они вызывают чувство радостного соприкосновения с вечностью.

Когда я с честью пронесу
Несчастий бремя,
Означится, как свет в лесу,
Иное время.

Я вспомню, как когда-то встарь
Здесь путь был начат
К той цели, где теперь фонарь
Вдали маячит.

И я по множеству примет
Свои дом узнаю.
Вот верх и дверь в мой кабинет.
Вторая с краю.

Вот спуск, вот лестничный настил,
Подъем, перила,
Где я так много мыслей скрыл
В тот век бескрылый.

Постепенно наброски концентрировались вокруг образа маленькой птички, своей песней охраняющей «преддверье бора». Опасность, которая ее подстерегает со всех сторон, роднит ее с той, которую нечаянно подстрелил Пастернак на Урале в 1916 году. В статье «Несколько положений» он сделал символом беззащитности искусства «оглушенного собой и себя заслушавшегося» глухаря на току. Он рассказывал нам, как охотники убивали с двух шагов этих птиц. ничего не видящих и не слышащих в состоянии экстаза. «Рослый стрелок, осторожный охотник...» предстал для Пастернака в 1928 году поэтической аналогией насильственной смерти:

Дай мне подняться над смертью покорной.
С ночи одень меня в тальник и лед.
Утром спугни с мочежины озерной.
Целься, все кончено? Бей меня влет.

Желание сохранить в неприкосновенности, «не исказить голоса жизни. звучащего в нас», отразилось во многих набросках стихотворений весны 1958-го. которые получали названия «Далекая слышимость», «Готовность», «Будущее», «За поворотом» и «Все сбылось».

Не надо следовать наветам
Ничьих эпох.
Вся жизнь со всем ее секретом
Как этот вздох...

Чтобы подслушать эту душу
И клад унесть,
Я не один закон нарушу,
А все как есть.

Из многочисленных этюдов, рисующих тему во всей ее глубине и серьезности, постепенно выделились два стихотворения, включенные в книгу и датированные мартом 1958 года.

Пастернак писал Нине Табидзе 1 1 июня 1958 года:

«Я чувствую себя хорошо, нога болит гораздо меньше, но все-таки болит, когда я засиживаюсь. ... Но самочувствие у меня очень хорошее и зевать некогда, надо пользоваться здоровьем н свободой и что-то делать!.. О. В. <Ивинской>. Банникову и многим кажется, что мне надо писать сейчас стихотворения в моем последнем духе,
прерванном болезнью. Я кое-что записал, но не только не уверен, что они судят правильно, но убежден в обратном. Я думаю, несмотря на привычность всего того, что продолжает стоять перед нашими глазами и мы продолжаем слышать и читать, ничего этого больше нет, это уже прошло и состоялось, огромный, неслыханных сил стоивший период закончился и миновал. Освободилось безмерно большое, покамест пустое и не занятое место для нового и еще небывалого, для того, что будет угадано чьей-либо гениальной независимостью и свежестью, для того, что внушит и подскажет жизнь новых чисел и дней... Эта трудность есть и для меня. «Живаго» это очень важный шаг. это большое счастье и удача, какие мне даже не снились. Но это сделано, и вместе с периодом, который эта книга выражает больше всего написанного другими, книга эта и ее автор уходят в прошлое, и передо мною, еще живым, освобождается пространство, неиспользованность и чистоту которого надо сначала понять, а потом этим понятым наполнить. И откуда мне взять на это сил, а заменять это, единственно нужное, старыми мелочами — близоруко и бесцельно. Поэтому меня не радует возобновившееся мое стихописание, да и слабо это все, что я Вам посылаю. Наверное, если уж на то пошло, требуется более резко разграниченный, новый, объединенный сильно отличным, новым признаком, раздел стихов»3.

Высказанные в этом письме мысли отразились в стихотворении «После грозы», датированном июлем 1958 года:

Не подавая виду, без протеста,
Как бы совсем не трогая основ,
В столетии освободилось место
Для новых дел, для новых чувств и слов.

Со всей определенностью рождалось желание новой большой работы, Пастернак опять, как во время войны, захотел попробовать себя в драматургии, написать пьесу. Выполнив основной долг своей жизни, он вновь, как в молодые годы, был полон смутными замыслами. В письмах того времени широко обсуждаются различные художественные предположения.

7

С 1956 года возобновилась переписка с Европой. Регулярней стали письма к сестрам в Англию. Завязывались новые знакомства, письма шли через иностранную комиссию Союза писателей. После публикаций нескольких журналистов, в том числе Жана Невселя (Дмитрия Вячеславовича Иванова), корреспондента газеты «France soir», которые посетили Пастернака в Переделкине летом 1958 года, письма пошли неудержимым потоком, по прямому короткому адресу: «Переделкино под Москвой. Борису Пастернаку». Посылались книги, вырезки из газет и журналов, бандероли с подарками, возобновились оборванные в 20-х годах знакомства с уехавшими в эмиграцию писателем Борисом Зайцевым, философом Федором Степуном, музыковедом Петром Сувчинским, французским философом Брисом Пареном. После выхода в свет «Доктора Живаго» и Автобиографического очерка летом 1958 года во Франции, осенью в Англии, Америке и Германии Пастернак стал получать восторженные письма от незнакомых людей, многочисленных читателей романа во всем мире.

«Появление романа во Франции, полученные оттуда письма, главным образом, личные, головокружительные, захватывающие, — все это само по себе целый роман, отдельная жизнь, в которую можно влюбиться, — писал Пастернак 8 июля 1958 года Жаклин де Пруаяр. — Быть так далеко от всего этого, зависеть от медлительности и капризов почты, трудности иностранных языков!»4.

Пастернак, на десятилетия отлученный от читателя, с радостью отзывался на эти проявления симпатии и интереса) отвечая по-французски, по-английски и по-немецки на каждое полученное письмо. Это отнимало много сил и времени, приходилось пользоваться словарем, так как он чувствовал себя неуверенно в чужом языке, ли-
шенный практики общения.

«Я получил письма от Рене Шара, дю Буше, Анри Мишо, — сообщал он Жаклин де Пруаяр 9 июня 1958 года. — Этот разговор с людьми разных течений во Франции, Западной Германии и т. д. много для меня значит, но я сейчас настолько беспомощен и слаб, что не могу воспользоваться представившимися возможностями. Трагедия и страдания, из которых возник Доктор, сделали меня на время великим. Теперь, когда наступила передышка, это кончилось»5.

Для того, чтобы не привлекать внимания почтовой цензуры, которая часто нарушала ход переписки, задерживая письма, летом 1958 года Пастернак стал прибегать к маленьким хитростям и писать открытки, покрывая их поверхность бисерным почерком, подчас трудно читаемым. Название романа, издательств и собственные имена заменялись первыми буквами или русифицировались. Так, голландское издательство Мутона называлось в письмах баранами, к которым надо было возврашаться вновь и вновь, а нетерпеливое ожидание французского и английского изданий (у Галлимара и Коллинза) представлялось затянувшимся путешествием Юры к Гале и Коле. Открытки шли без подписи и, как уже говорилось, на иностранных языках.

«Мысль о пропаже писем заставляет Вас, по Вашим словам, топать ногами, — писал Пастернак Жаклин де Пруаяр 3 августа 1958. — Насколько же больше мое огорчение по этому поводу. Но эта грусть отступает перед более сильным чувством вмешательства третьей силы, враждебной случайности, которая хочет нас разлучить и становится между нами... Однако почти физически ощущаемое вмешательство не может оторвать нас друг от друга, а только еще теснее связывает общим чувством горечи и отвращения... Кроме того, эта враждебная сила огорчений и помех сама служит нам на пользу, сохраняя живым то, что мы испытали и почувствовали в своей победе и без чего она, вероятно, выродилась бы в пустую отвлеченность и напыщенные фразы»6.

Петр Сувчинский в письмах к Пастернаку обсуждал возможность выдвижения его на Нобелевскую премию. Формальным препятствием было то, что роман не был издан по-русски, на языке оригинала, а только в переводах. Для этого Сувчинский предполагают составить и перевести на французский сборник стихов Пастернака. Но эта задача оказалась нереальной, переводчики, с которыми он сговорился, плохо знали или совсем не знали русского языка. Но именно этому кругу лиц Пастернак был обязан своим знакомством с Альбером Камю, который 9 июня 195^ года написал Пастернаку, что в его лице он нашел ту Россию, которая его питает и дает ему силы. Он послал Пастернаку «Шведские речи» с дарственной надписью, в одной из речей он. перечисляя значительные для него имена русских писателей, называл «великого Пастернака». Пастернак отозвался взволнованной открыткой7. Благодаря Сувчинского за знакомство, он писал ему, что Камю стал для него «сердечным приобретением».

Не все французские друзья Пастернака склонялись к мысли о необходимости такого сборника стихов. По мнению Жаклин де Пруаяр плохие переводы не могли способствовать получению Нобелевской премии. «Тут все дело в Вас, — писала она 19 июля 1958 года, — в Вашем значении и в том, что сумеет сделать для Вас Камю».

Секретарь Нобелевского фонда Ларе Гилленстен утверждает, что Пастернак выдвигался на Нобелевскую премию восемь раз: ежегодное 1946-го по 1950 год, в 1953-м и в 1957 году8. Альбер Камю, лауреат Нобелевской премии 1957 года. предложил его кандидатуру в 1958 году.

Неожиданной помощью оказалось незаконное издание русского «ДоктораЖиваго» у Мутона в августе 1958года,Узнав об этом в последний момент, Фельтринелли вылетел в Гаагу и потребовал, чтобы поставили гриф его издательства внизу титульного листа. Книга не поступала в продажу, удалось отпечатать немногим более 50 экземпляров, Но это «пиратское» издание сделало свое благое дело. Разрешилась неестественная ситуация, которая затрудняла решение Нобелевского фонда. Одновременно Фельтринелли обеспечил себе всемирное авторское право, разослав по издательствам отпечатанные русские экземпляры романа.

Эти обстоятельства вызывали усиленное внимание к Пастернаку со стороны официальных органов в Москве. Чаше пропадали письма. Ольгу Ивинскую вызывали в ЦК и Министерство Гос. безопасности.

«Вы должны выработать свое отношение к тем неподвластным нам изменениям, которым подвергаются иногда наши планы, самые, казалось бы. точные и неизменные, — писал Пастернак 6 сентября 1958 года Жаклин де Пруаяр. — При каждой такой перемене возобновляются крики о моем страшном преступлении, низком предательстве, о том, что меня нужно исключить из Союза писателей, объявить вне закона. Эти угрожающие веяния всегда направлены так, что первым гибельным порывом захватывают моего друга 0<льгу>... Она договаривается с ними и заклинает их. До каких пор она, бедная, сможет их утихомиривать? И это никоим образом не мистическое наблюдение, это — чистый реализм. Но все было бы также фантастично и без этого постоянного нажима... Я боюсь только, что рано или поздно меня втянут в то, что я мог бы, пожалуй, вынести. если бы мне было отпущено еще пять-шесть лет здоровой жизни»9.

8

В последнем туре голосования в Шведской академии кандидатура Пастернака получила большинство, и 23 октября 1958 года секретарь Нобелевского фонда Андерс Эстерлинг известил его телеграммой о присуждении премии по литературе с формулировкой: «за выдающиеся достижения в современной лирической поэзии и продолжение благородных традиций великой русской прозы». Пастернак был приглашен в Стокгольм на торжественное вручение премии 10 декабря. Он поблагодарил Шведскую академию и Нобелевский фонд телеграммой: «Бесконечно признателен, тронут, горд, удивлен, смущен».

Вечером, уже после 1 1 часов, услышав по радио о присуждении премии Пастернаку, с соседней дачи к нему пришли с поздравлениями Ивановы. Казалось естественным, что уважение к высшей литературной награде мира защитит Пастернака от придирок, и никакие угрозы ему уже более не страшны. Премия должна была стать
гордостью для всей страны и ее литературы. Предыдущие выдвижения были основанием считать, что премия не связана впрямую с публикацией «Доктора Живаго».

Но, вопреки доводам здравого смысла, на следующее утро была предпринята попытка заставить Пастернака отказаться от премии. В письме Поликарпова М. А. Суслову красочно передается разговор Федина с Пастернаком. Не поздоровавшись с Зинаидой Николаевной и не поздравив ее с именинами, на которых он традиционно
бывал в этот день. Федин прошел в кабинет к Пастернаку.

«Поначалу Пастернак держался воинственно, категорически сказал, что он не будет делать заявления об отказе от премии и могут с ним делать все, что хотят, — сообщал Поликарпов, который сидел в это время на фединской даче и ждал возвращения хозяина. — Затем он попросил дать ему несколько часов на обдумывание позиции. После встречи с К, А. Фединым Пастернак пошел советоваться с Вс. Ивановым. Сам К. А. Федин понимает необходимость в сложившейся обстановке строгих акций по отношению к Пастернаку, если последний не изменит своего поведения»10.

Федин пригрозил Пастернаку серьезными последствиями, которые начнутся завтрашней кампанией в газетах, на что тот ответил, что ничто не заставит его отказаться от оказанной ему чести и стать неблагодарным обманщиком к глазах Нобелевского фонда, которому он уже ответил.

Потрясенный тем. что впервые Федин разговаривал с ним не как старый друг, а как официальное лицо, облеченное высшими полномочиями, Пастернак пошел к Всеволоду Иванову. На него рассказ Пастернака произвел сильное впечатление, но тем не менее он подтвердил свое мнение, что Пастернак — лучший поэт современности и достоин любой премии мира.

В этот день к Пастернаку приходил с поздравлениями Корней Чуковский с внучкой Еленой, сменялись репортеры и журналисты западных газет. Узнав об угрозах Федина, Чуковский посоветовал Пастернаку тотчас же поехать к Е. А. Фурцевой с объяснениями. Пастернак отказался поехать, но тут же написал ей письмо:

«Я думал, что радость моя по поводу присуждения мне Нобелевской премии не останется одинокой, что она коснется общества, часть которого я составляю. Мне кажется, что честь оказана не только мне, а литературе, ккоторойя принадлежу... Кое-что для нее, положа руку на сердце, я сделал. Как ни велики мои размолвки с временем, я не предполагал, что в такую минуту их будут решать топором. Что же, если Вам кажется это справедливым, я готов все перенести и принять... Но мне не хотелось, чтобы эту готовность представляли
себе вызовом и дерзостью. Наоборот, это долг смирения. Я верю в присутствие высших сил на земле и в жизни, и быть заносчивым и самонадеянным запрещает мне небо»11.

Такой текст показался Чуковскому нарочно рассчитанным, чтобы ухудшить положение. Письмо осталось неотосланным.

К вечеру того же дня Пастернаку была вручена повестка на завтрашнее заседание правления Союза писателей, посвященное вопросу «О действиях члена СП СССР Б. Л. Пастернака, не совместимых со званием советского писателя». Чуковский заметил, как потемнело у него лицо, как он схватился за сердце и с трудом поднялся по лестнице к себе в кабинет. Он увидел также, что посыльный поехал дальше с такой же повесткой на соседнюю дачу к Иванову12.

Заседание правления было перенесено на 27 октября, надо было подготовить единодушие публики, чтобы застраховать себя от неожиданностей. Для этого 35 октября в «Литературной газете» был опубликован двухлетней давности отзыв «Нового мира» о романе «Доктор Живаго», послуживший основанием отказа от своевременного издания, и редакционная статья под характерным названием «Провокационная вылазка международной реакции» — так оценивалось присуждение Пастернаку Нобелевской премии. В тот же день
«Правда» напечатала статью известного политического фельетониста Д. Заславского «Шумиха реакционной пропаганды вокруг литературного сорняка», в которой он доказывал, что Пастернак, некогда бывший талантливым поэтом, никогда не «числился среди мастеров первого класса». Открытая политическая кампания, повторяющая традиционные образцы 30-х годов, сразу включала общественность в привычные нормы бездумного шельмования. Начинал работать условный рефлекс, снимавший необходимость самостоятельно думать и поступать сообразно чувству н здравому смыслу.

«Чтобы сохранить рассудок и сберечь здоровье». Пастернак, как он писал Жаклин де Пруаяр. взялся за срочную работу и, не меняя обычного ритма, день за днем переводил с польского драму Юлиуша Словацкого, третью «Марию Стюарт» в своей жизни.

Состоявшееся 27 октября совместное заседание президиума правления Союза писателей СССР, бюро Оргкомитета Союза писателей РСФСР и президиума правления Московского отделения стало следующим шагом, легшим на уже подготовленную почву Оно проходило в набитом до отказа белом зале Союза писателей. Председательствовал старый друг Пастернака Николай Тихонов. Докладывал Георгий Марков, секретарь правления Союза писателей. Присутствовал Поликарпов. Пастернак в последний момент предупредил о
том, что не приедет, сославшись на нездоровье.

В обсуждении с горячностью принимали участие давние знакомые Пастернака и его бывшие поклонники: Валентин Катаев, Николаи Чуковский, Мариетта Шагинян, Вера Панова, Иван Анисимов, Александр Прокофьев, Ираклий Абашидзе. Открыто признаваясь в том, что не читали романа, они убежденно поносили эту вещь и ее автора. Их особенно возмутило письмо, полное независимости и чувства собственного достоинства, которое Пастернак написал в президиум заседания. Мы неоднократно пытались найти его текст в архиве Союза писателей, но безуспешно. Вероятно, письмо было впоследствии уничтожено. Отец рассказывал о нем, заехав к нам перед возвращением в Переделкино. Оно состояло из 8 пунктом, среди которых запомнились слова об «оттепели» 1956 года, когда был передан роман за границу, о готовности принять издательское редактирование его текста и дружественную критику. Он писал, что, посылая благодарственную телеграмму в Нобелевский фонд, не считал, что премия присуждена только за роман, но за всю совокупность сделанного, тем более, что предыдущие выдвижения его кандидатуры приходились на то время, когда роман еще не существовал и никто о нем не знал.

«Я не ожидаю, чтобы правда восторжествовала и чтобы была со блюдена справедливость. Я знаю, что под давлением обстоятельств будет поставлен вопрос о моем исключении из Союза писателей. Я не ожидаю от вас справедливости. Вы можете меня расстрелять, выслать, сделать все, что угодно. Я вас заранее прощаю. Но не торопитесь. Это не прибавит вам ни счастья, ни славы. И помните, все равно через некоторое время вам придется меня реабилитировать. В вашей практике это не в первый раз», — заканчивал он свое письмо.

Константин Ваншенкин вспоминает, что заседание тянулось чуть не целый день. Они с Твардовским, Рыленковым и Сергеем Смирновым несколько раз покидали зал и возвращались, ходили в буфет, сидели в коридоре. Из слышанных им выступлений он вспоминает, что двое, Твардовский и Николай Грибачев были против исключения. «Твардовский напоминал, что есть мудрая пословица по поводу того, сколько раз нужно отмерять и сколько отрезать». А Грибачев, часто ездивший в то время за границу, боялся, что это «повредит нам в международном плане». Ваншенкин пишет, как нервничал по поводу происходившего Поликарпов, который приехал «контролировать исключение». Внезапно покинув заседание, он пригласил сидевших в коридоре в отдельный кабинет и, сомневаясь «в целесообразности этого акта», решил конфиденциально выяснить их мнение, которое совпало с его собственным.

«Сам он, — пишет Ваншенкин, — разумеется, не могхотя бы приостановить события и отправился звонить Суслову, пославшему его, а по дороге для большей уверенности поинтересовался мнением еще нескольких писателей. Суслова на месте не оказалось, н Поликарпов вернулся в зал, где дело шло к концу»13.

Собрание единодушно поддержало постановление президиума о лишении Пастернака звания советского писателя и об исключении его из числа членов Союза писателей. На следующий день постановление было опубликовано в «Литературной газете», через день — в «Правде».

В эти дни я ежедневно ездил к отцу в Переделкино. Он был бодр и светел и не читал газет, говорил, что за честь быть Нобелевским лауреатом готов принять любые лишения. Шутил и был в приподнятом состоянии духа. Интересовался тем, не сказываются ли эти события какими-нибудь неприятностями для меня на работе. Я всячески успокаивал его. От Эренбурга я узнавал и рассказывал о том, какая волна поддержки в его защиту всколыхнулась в эти дни в западной прессе. Его собственная переписка была полностью блокирована. Он иронизировал по поводу присланного ему по распоряжению ЦК врача, который дежурил в доме во избежание попытки самоубийства.

О такой возможности стало известно через Ивинскую, приходившую к Федину с рассказом о крайности, в которой находится Пастернак. Федин сообщил об этом Поликарпову, и в тот же день литфондовская поликлиника прислала даму с набором лекарств, необходимых для оказания скорой помощи. Ее поселили в маленькой гостиной. У отца болела левая рука, плечо и лопатка. Причину этого она видела в чрезмерном утомлении и попросила временно перестать работать.

Но именно большая нагрузка давала ему силы выдерживать напор глумлений. Он рассказывал нам, как когда-то его отец носил в кармане пузырек с цианистым калием на случай, если заботы о семье и детях станут помехой в его занятиях искусством, и уверял нас, что сам он совершенно далек от мыслей о чем-либо подобном, что чувство опасности придает ему силы и уверенность в себе.

Вероятно, в эти дни Пастернак написал открытку в Париж Жаклин де Пруаяр, в которой предлагал ей. воспользовавшись его старой доверенностью, поехать в Стокгольм 10 декабря вместо него и принять участие в церемонии вручении премий. Как потом выяснилось, открытка была перехвачена на почте, и Жаклин ее не получила.

Но все это совершенно перестало его интересовать 29 октября, когда, приехав из Переделкина, он позвонил Ивинской по телефону, а затем пошел на телеграф и отправил телеграмму в Стокгольм:

«В силу того значения, которое получила присужденная мне награда в обществе, к которому я принадлежу, я должен от нее отказаться. Не сочтите за оскорбление мой добровольный отказ».

Другая телеграмма была послана Поликарпову в ЦК:

«Благодарю за двукратную присылку врача отказался от премии прошу восстановить Ивинской источники заработка в Гослитиздате».

Через несколько лет, вернувшись из заключения, в котором она после смерти Пастернака провела три года. Ольга Ивинская рассказала нам, что обрушилась в тот день на Пастернака с упреками в легкомыслии и эгоизме. «Тебе ничего не будет, а от меня костей не соберешь». — сказала она ему по телефону. Ее тогда очень напугал отказ в издательстве дать ей работу. Эти упреки переполнили чашу его терпения.

В тот день в «Правде» появилась статья о выдающихся открытиях советских физиков И. М. Франка, П.А. Черенкова и И. Е.Тамма, награжденных Нобелевской премией по физике. Подписанная шестью академиками, статья содержала двусмысленный абзац о том, что присуждение Нобелевской премии по физике было объективным, а по литературе — вызвано политическими соображениями. Академик М. А. Леонтович попросил меня поехать с ним в Переделкино. Он счел своим долгом уверить Пастернака в том, что физики так не считают, и тенденциозные фразы были вставлены в текст помимо их воли. Мы встретили отца на улице. Его было не узнать. Серое, без кровинки лицо. измученные, несчастные глаза, и на все рас сказы — одно:

— Теперь это все не важно, я отказался от премии.

На обратном пути я хотел объяснить Леонтовичу, что подавленность и смятение отца были для меня полной неожиданностью, но тот, перебивая меня, восхищался высотой его духа и благородством поведения,

Жертва, которую принес Пастернак, отказавшись от премии, уже никому не была нужна. Ее не заметили. Она ничем не облегчила его положения. Все шло своим заранее заготовленным ходом.

Отказа от премии не заметили на торжественном пленуме ЦК комсомола, где его секретарь В. Е. Семичастный сопоставлял Пастернака со свиньей и пожелал, чтобы его отъезд за границу освежил воздух. Не заметили этого и на общемосковском собрании писателей, которое состоялось 31 октября и которое, единодушно одобрив решение секретариата об исключении Пастернака из Союза писателей, обратилось к Президиуму Верховного Совета с просьбой о лишении его гражданства и высылке. Никто не упомянул об этом на последовавших за тем страницах газет, залитых «гневом народа», возмущенного предательством отщепенца, продавшегося за тридцать сребреников.

Тамара Иванова вспоминает, что в эти дни Пастернак шутил, что перед приходом к ним должен принимать ванну, — так поливают его грязью.

Высылка за границу обсуждалась с Поликарповым в ЦК. Пастернак болезненно воспринял отказ Зинаиды Николаевны, которая сказала, что не может покинуть родину, и Лени, не захотевшего разлучаться с матерью. Чтобы не оставлять заложников, он письменно должен был просить разрешение на выезд Ольги Ивинской с детьми. Он спрашивал меня, согласен ли я поехать с ним вместе и обрадовался моей готовности сопровождать его, куда бы его ни послали. Высылка ожидалась со дня на день.

За границей поднялась широкая волна защиты. Плохо представляя себе позицию Союза писателей, к нему с просьбой вступиться за Пастернака и спасти его от нападок обратился Пен Клуб, возглавляемый Андре Шамсоном. Одновременно «Союз писателей в защиту Истины» выступил с открытым обвинением советских писателей в предательстве благородных традиций русской литературы. Коллективные письма прислали писатели Австрии, Дании и Нью- Йорка. отдельные — Джон Стейнбек, Грем Грин, Олдос Хаксли, Со мерсет Моэм.

По словам Ильи Эренбурга, который приехал в те дни из Швеции, где в раскаленной атмосфере международного скандала вручал Ленинскую премию мира шведскому писателюЛундквисту, внезапный перелом в ходе событий произошел после телефонного звонка Джавахарлала Неру Хрущеву по поводу притеснений Пастернака, ТАСС тотчас же гарантировал неприкосновенность личности и имущества Пастернака и беспрепятственность его поездки в Швецию.

Чтобы спустить все на тормозах. Пастернаку предложили подписать согласованные тексты обращений Хрущеву и в «Правду», опубликованные 2 и 6 ноября 1958 года.

Дело не в том, хорош или плох текст этих писем и чего в них больше — покаяния или высоты духа. — пугает сказавшееся в них насилие над волей и человеческим достоинством. При том, что унижение. которому подвергся Пастернак, было совершенно лишним. Сохранилось некоторое количество машинописных заготовок с рукописной правкой совместного авторства Ивинской, Поликарпова и Пастернака. Можно вычленить из них собственные пастернаковские вставки и его замечания на полях.

Вместо предложенных ему слов: «Я являюсь гражданином своей страны» — Пастернак просил сделать, если это можно: «Я связан с Россией, и жизнь вне ее для меня невыносима». Или в другом месте, вычеркнув просьбу о том, чтобы к нему не применяли высылки, как «крайней меры», он приписал свое робкое пожелание, чем вызвал неудовольствие Поликарпова:

«Я это обещаю. Но нельзя ли на это время перестать обливать меня грязью».

«Не надо увлекаться переделкой и перекройкой, — писал Пастернак Поликарпову. — Это до неприличья искренно».

Но Поликарпову не нужны были такие советы. В текстах использованы ранее написанное письмо Пастернака Фурцевой и некоторые пункты его письма в президиум правления Союза писателей. Но перевешивают казенные формулы чиновного образца. Может быть, было бы лучше, если бы Пастернак не старался их приспособить для выражения своих мыслей. Чужое авторство он вынужденно прикрывал своим стилем и, вписывая требуемые слова, добавлял от себя:

«В продолжение бурной недели я не подвергался судебному преследованию, я не рисковал ни жизнью, ни свободой, ничем решительно. Если благодаря посланным испытаниям я чем и играл, то только своим здоровьем, сохранить которое помогли мне совсем не железные запасы, но бодрость духа и человеческое участие. Среди
огромного множества осудивших меня. может быть нашлись отдельные немногочисленные воздержавшиеся, оставшиеся мне неведомыми. По слухам (может быть, это ошибка), за меня вступились Хемингуэй и Пристли, может быть, писатель-траппист Томас Мертон и Альбер Камю, мои друзья. Пусть воспользовавшись своим влиянием, они замнут шум, поднятый вокруг моего имени. Нашлись доброжелатели, наверное, у меня и дома. может быть, даже в среде высшего правительства. Всем им приношу мою сердечную благодарность.

В моем положении нет никакой безысходности. Будем жить дальше, деятельно веруя в силу красоты, добра и правды. Советское правительство предложило мне свободный выезд за границу, но я им не воспользовался, потому что занятия мои слишком связаны с родною землею и не терпят пересадки на другую»14.

Отец не посвящал меня в эту кухню, слишком мучительную для него. Но самый поверхностный взгляд на опубликованные в газетах письма выдает их смешанное авторство. Никоим образом нельзя причислять их к кодексу текстов Пастернака, как делают издатели собраний его сочинений.

«Очень тяжелое для меня время, — писал он 11 ноября 1958 года своей двоюродной сестре М. А. Марковой. — Всего лучше было бы теперь умереть, но я сам, наверное, не наложу на себя рук»15.

9

Согласием подписать письма в правительство Пастернак выторговал себе возможность отказаться от пресс-конференции, которую предполагалось провести у него на даче. Он видел страшные последствия «бурной недели» и, естественно, мог ожидать прямого насилия. Он знал о демонстрации студентов Литературного института, которые намеревались ехать к нему в Переделкино бить окна. Он предупреждал Поликарпова о возможных эксцессах в случае встречи с иностранными корреспондентами. Просил восстановить его переписку.

«Темные дни и еще более темные вечера времен античности или Ветхого Завета, возбужденная чернь, пьяные крики, ругательства и проклятия на дорогах и возле кабака, которые доносились до меня во время вечерних прогулок: я не отвечал на эти крики и не шел в ту сторону, но и не поворачивал назад, а продолжал прогулку. Но
меня все здесь знают, мне нечего бояться», — так описывал Пастернак в письме Жаклин де Пруаяр от 38 ноября 1958 года обстановку своих будней.

Встревоженная этим, Зинаида Николаевна попросила его гулять только по дорожкам своего участка. В эти «страшные дни» были сделаны первые наброски стихотворения «Нобелевская премия».

Я пропал, как зверь в загоне.
Где-то люди, воля, свет,
А за мною шум погони,
Мне наружу ходу нет...

Что же сделал я за пакость,
Я убийца и злодей?
Я весь мир заставил плакать
Над красой земли моей.

Но и так, почти у гроба,
Верю я, придет пора —
Силу подлости и злобы
Одолеет дух добра.

Перенесенное давление и сделанные уступки причиняли непрерывную душевную боль. Как он и предполагал, все это оказалось ненужной жертвой.

Наступившие вслед за тем глухая тишина и тревожная неизвестность были еще труднее. Гонорары были остановлены. Оконченный перевод «Марии Стюарт» Словацкого лежал в Гослитиздате без движения, денег за него не платили. Не были получены деньги из Грузии за изданную в Тбилиси маленькую книжку его грузинских стихов и переводов, за участие в различных сборниках. Только грузинская задолженность составляла более 20 тысяч рублей. Из собрания сочинений Шекспира срочно были изъяты переводы Пастернака и заменены другими. Договоры расторгались, сделанные в типографиях наборы рассыпались, театральные спектакли, поставленные по
его переводам Шиллера и Шекспира, перестали идти. То, чем ему грозили и чего он боялся не за себя, а за близких, которые зависели от его заработков, произошло.

Ольга Ивинская обращалась с жалобами в Управление по охране авторских прав и к Федору Панферову, который, по рецептам 30-х годов предлагал Пастернаку для примирения с властями поехать на Каспийское море и описать трудовые подвиги советских нефтяников. Удостоверившись в том, что блокирование денег санкционировано ЦК. она настояла, чтобы Пастернак 16 января обратился с письмом к Поликарпову. Он спрашивал, будут ли вообще
давать ему работу и оплачивать ее, как обещали, когда заставляли подписывать письма в правительство и давать интервью. Писал, что в противном случае будет вынужден прибегнуть к денежному обмену с Хемингуэем, Лакснессом или Ремарком, книги которых издаются в Москве,

«...Помнится, я расписывал, что я не подвергался никаким нажимам и притеснениям, что от роскошной поездки (без оставления заложников), любезно предоставленной мне, я отказался добровольно, — я бессовестно лгал под вашу диктовку не затем, чтобы мне потом показывали кукиш. Я понимаю, я взрослый, что я ничего не могу требовать, что у меня нет прав, что против движения бровей верховной власти я козявка, которую раздавить, и никто не пикнет... Я опять-таки понимаю, что если я на свободе и меня не выгнали с дачи, это безмерно много, но зачем в придачу к этим сведениям, соответствующим истине, два ведомства Министерство Культуры и Министерство Ин<остранных> дел дают заверения, что я получают и получаю заказы на платные работы».

«Никому выше Вас я писать не буду. ничего другого предпринимать не стану», — заканчивал он свое обращение16.

Но вопреки сказанному, в бумагах Пастернака осталась машинописная копия его письма к Хрущеву, датированного 21 января 1959 года. Кроме того. сохранились отдельные заготовки для него, сделанные рукою Ивинской, что говорит о ее участьи и вероятной инициативе в написании этого письма.

«Суд вынесен о книге, которой никто не знает. Ее содержание искажено односторонними выдержками. Искажена ее судьба... Раз это не разобрано, значит, такой разбор нежелателен...

В дни потрясений, когда я обращался к Вам за зашитой, я понимал, что должен чем-то поплатиться, что в возмездие за совершившееся я должен понести какой-то ощутимый, заслуженный ущерб. Я мысленно расстался со своей самостоятельной деятельностью, я примирился с сознанием, что ничего из написанного мною самим никогда больше не будет переиздано и останется неизвестным мо лодежи, Это для писателя большая жертва. Я пошел на нее.

Но благодаря знанью языков я не только писатель, но еще и переводчик. Я не думал, что эта полуремесленная деятельность, ниче го общего не имеющая с кругом личных воззрений и служащая мне средством заработка, будет мне закрыта. Надо попросту желать мне зла, чтобы лишать меня и этой безобидной, безвредной работы.

Не хочу утомлять Вас ни перечнем сделанного мною в этой области... ни перечислением тех крайностей, до которых доходят в редакциях и издательствах, нарушая договоры, рассыпая готовые наборы и заменяя мои труды другими работами, чтобы изгладить всякий след моего существования в далеком прошлом...

По последствиям я догадаюсь о Вашем решении, они будут мне ответом. Если же они не последуют, даю Вам честное слово, я без чувства личной горечи и обиды приму судьбу и расстанусь с ненужным заблужденьем»17.

Оставалось черпать утешенье в переписке, сильно возросшей после Нобелевской премии. Каждый день приносил от 20 до 50 писем. От незнакомых людей Пастернак получал пожелания не падать духом. чтобы его не покидали здоровье, чистота сердца и легкость совести художника. Те, кому удалось прочесть роман, в списках и фотокопиях ходивший по рукам, благодарили его за правду и мужество, восхищались смелостью в борьбе за право писателя выражать свое мнение. В дни разыгравшейся вокруг него политической кампании они присылали ему свои поздравления с Нобелевской премией, радовались тому. что он остался на родине.

«Бури и анафематствования местного происхождения ничто по сравнению с тем, что ко мне приходит и тянется со всего мира. Я утопаю в грудах писем». — писал он 12 декабря 1958 года Лидии Александровне Воскресенской18,

Он подбодрял тех, кто боялся своим участием нарушить неустойчивое равновесие его положения и советовал ему быть более осмотрительным. Он писал об этом 28 ноября Жаклин де Пруаяр:

«Что до предосторожности в отношении меня самого, я скажу Вам вот что. То, что со мной случилось и что без моего ведома, на недоступном расстоянии чудесным образом управляет моим существованием, — так широко и безмерно выше меня, что любой шаг, любой поступок, даже безотчетный, который сделаете Вы или совершу я, теряется бесследно. Когда в моем положении я получаю столько писем из-за границы, со всех концов земли (однажды, например, их было 54 за один раз), писать мне обычной почтой или не писать, не составляет почти никакой разницы. Пусть мне пишут. Я думаю, что при этих условиях делать все лучше, чем не делать ничего»19.

Участились письма к сестрам, очень тяжело переживавшим травлю. Пастернаку написал также его бывший воспитанник Вальтер Филипп. Прямо и косвенно доходило внимание Э.Хемингуэя, Т С. Элиста, Ст.Спендера, Дж. Неру. Томаса Мертона. Завязывались новые эпистолярные отношения и нежные дружбы.

Слова поддержки, выражение любви и гордости в одних письмах перемежались в других просьбами о материальной помощи. Газет ная ложь о полученных миллионах толкнула к нему находящихся в крайности и нуждаюшихся. Теперь он ничем не мог им помочь, вы нужденный сам изыскивать способы, чтобы обеспечить своих близких, и занимать деньги у друзей, не зная, когда сможет вернуть.

— Неужели я недостаточно сделал в жизни, чтобы в 70 лет не иметь возможности прокормить семью? — спрашивал он у меня в эти дни. Он жаловался, что не получил никакого ответа на свои письма, посланные «на верх».

— Ведь даже страшный и жестокий Сталин считал не ниже своего достоинства исполнять мои просьбы о заключенных и по своему почину вызывать меня по этому поводу к телефону. Государь и великие князья выражали письмами благодарность моему отцу по разным негосударственным поводам. Но разумеется, куда им всем против нынешней возвышенности, — говорил он.

Пастернак не представлял себе общей суммы, которую принесли ему издания романа за границей.

«Я не хочу этого знать, — писал он Жаклин де Пруаяр 31 января 1959 года, — потому что и без того мое положение в обществе мифически нереально, как положение нераскаявшегося предателя, от которого ждут, что он признает свою вину и продаст свою честь, чего я никогда не сделаю»20.

Первым применением западных гонораров за издание «Доктора Живаго» стало распределение 120 тысяч долларов переводчикам романа на разные языки, сестрам, живущим в Англии, и нескольким друзьям, с которыми Пастернак поддерживал интенсивную переписку. Список денежных подарков был составлен в январе, Фельтри-
нелли выполнил просьбу только к концу года.

10

В 20-х числах января 1959 года были дописаны четыре заключительных стихотворения книги «Когда разгуляется». Два из них про никнуты не свойственной Пастернаку глубокой горечью.

Будущего недостаточно,
Старого, нового мало.
Надо, чтоб елкою святочной
Вечность средь комнаты стала.

«Зимние праздники» — любимая тема поэзии Пастернака вместо привычной радости и приподнятости отличалась теперь оттенком неудовлетворенности и даже раздражения. Если елка в 1941 году представала взволнованной актрисой, которой автор признавал ся в любви, то в 1959 году:

Вот, трубочиста замаранней,
Взбив свои волосы клубом,
Елка напыжилась барыней
В нескольких юбках раструбом.

«Дом, точно утлая хижина» содрогается от храпа, сумерки следуют за сумерками, солнце уродина и пьяница с «образиною пухлой».

К стихотворению «Нобелевская премия» 20 января были приписаны строки, в которых отразились тревожные обстоятельства середины января. В одном из писем того времени он писал, что чувствует себя, как если бы жил на луне или в четвертом измерении. Всемирная слава и одновременно одиозность его имени на родине, безденежье, неуверенность в завтрашнем дне и сотни писем с просьбами о денежной помощи в счет тех средств, которыми он не мог пользоваться. Ко всему добавлялась настойчивость О. Ивинской, стремившейся к легализации их отношений, а он не мог и не хотел ничего менять в своем сложившемся укладе.

Причиной этого нажима Ольга Ивинская называет угрозы ее ареста, которым она постоянно подвергалась. В это время Пастернак придумывают варианты шифрованной телеграммы, которую он собирался послать Жаклин де Пруаяр, если арестуют Ивинскую.

«В этом случае,— писал он 3 февраля 1959 года,— надо бить во все колокола, как если бы дело шло обо мне, потому что этот удар в действительности направлен против меня»21.

Возможно, что причиной возобновившихся угроз была публикация из номера в номер с 12 по 26 января 1959 года Автобиографического очерка Пастернака в эмигрантской газете «Новое русское слово». Пастернак не был никоим образом причастен к этому событию, редакции газеты пришлось вести переговоры с Фельтринелли по поводу злоупотребления авторскими правами.

Но вскоре в газете «Daily Mail» появилось стихотворение «Нобелевская премия», что имело для Пастернака достаточно серьезные последствия. Вместе с тремя другими «Январскими дополнениями» 30 января 1959 года Пастернак отдал его английскому журналисту Энтони Брауну и просил переслать их Жаклин де Пруаяр. Стихотворение было опубликовано 11 февраля 1959 года в сопровождении тенденциозного политического комментария. Несломленность автора и его вера в победу добра были представлены как нетерпеливое ожидание свержения существующего строя.

Следствием этой неосторожности был сигнал из Управления государственных тайн при Совете министров. На время визита в Москву премьер-министра Англии Гаролда Макмиллана Пастернаку было предписано покинуть Переделкино.

Как ни трудно было отрываться от заведенного распорядка и переписки, душевно его поддерживающей, слушаться было нельзя. Отказавшись от приглашения Паустовского пожить у него в Тарусе вместе с Ольгой Ивинской. Пастернак выбрал Тбилиси, вызнанный тревожными известиями от Нины Табидзе. Зинаида Николаевна просила сохранить их приезд в тайне и не устраивать торжественной встречи. 20 февраля Пастернак вдвоем с Зинаидой Николаевной прилетел в Тбилиси. Нина Табидзе постаралась создать привычную обстановку работы и тишины в доме. Он взял с собой Пруста и Фолкнера для чтения. Много ходил по городу. В прогулках его сопровождала дочь Тициана Нита Табидзе. По вечерам в доме собирались ее молодые друзья.

Пастернака заинтересовала Мцхета и роль этого города в истории возникновения христианства в Грузии. Ему рассказывали о недавних археологических раскопках, о находке гробницы Серафиты, юной девушки, чей прах чудом сохранил свою живую красоту до наших дней. Симон Чиковани посвятил ей цикл стихов.

Продолжилось и укрепилось знакомство с семейством художника Ладо Гудиашвили, устроившего в честь Пастернака вечер в музейной обстановке своего дома, при свечах, В альбом хозяина Пастернак вписал cтихотворение «После грозы»:

Рука художника еще всесильней
Си всех вещей смывает грязь и пыль.
Преображенней из ею красильни
Выходят жизнь, действительность и быль.

У Пастернака завязалась нежная дружба с молоденькой дочерью художника Чукуртмой. Своими разговорами он пытался развеять странности ее характера и постоянную грусть, а после отъезда посылал ей удивительные письма.

«...Если к тому времени, как я умру. — писал он 8 марта 1959 года. — Вы меня еще не забудете, и я Вам чем-нибудь еще буду нужен, помните, что я поместил Вас в первом ряду моих лучших друзей и дал Вам право сожалеть обо мне и думать, как очень близкому человеку»22.

Это знакомство толкнуло Пастернака на мысли о работе, посвященной археологическим раскопкам в Грузии и новой жизни, воскресшей через тысячу лет. Вернувшись домой 6 марта, Пастернак вскоре писал в Грузию с просьбами прислать книги, относящиеся ко времени апостольства Святой Нины и ее сподвижницы Сидонии.

Однако 14 марта он был вызван к генеральному прокурору Р. А. Руденко, Прямо на улице во время прогулки его забрала машина и отвезла в прокуратуру Ему было предъявлено обвинение в государственной измене и поставлено условие полностью прекратить всякие встречи с иностранцами.

На дверях его дачи появилась записка:

«Я никого не принимаю. Отступлений от этого решения сделано быть не может. Прошу не обижаться и извинить».

Приезжающие брали записку на память в качестве автографа, ее приходилось писать снова.

Пастернак жаловался Жаклин де Пруаяр в письме от 30 марта 1959 года:

«Мой бедный дорогой друг, мне надо сказать Вам две вещи, которые решительным образом изменили мое теперешнее положение, еще более стеснив его и отягчив. Меня предупредили о тяжелых последствиях, которые меня ждут, если повторится что-нибудь подобное истории с Энт. Брауном. Друзья советуют мне полностью отка-
заться от радости переписки, которую я веду, и никого не принимать.

Две недели я пробовал это соблюдать. Но это лишение уничто жает все, ничего не оставляя. Подобное воздержание искажает и разлагает все составные элементы существования, воздух, землю, солнце, человеческие отношения. Мне сознательно стало ненавистно все, что бессознательно и по привычке я до сих пор любил. Итак, для того, чтобы существовать, я должен позволить себе дышать и в разумных пределах рисковать головой»23.

11

Пастернак сообщал Жаклин де Пруаяр в том же письме, что получил извещение из Юридической коллегии по иностранным делам об имеющихся на его счету в Швейцарии и Норвегии крупных суммах. Сведения были почерпнуты из шведской газеты «Dagens Nuheter». Понимая, что его согласие на получение денег может быть расценено, как плата за предательство, он предпочитал, чтобы большая часть денег оставалась за границей, а меньшая была переведена сюда и разделена поровну между Зинаидой Николаевной и Ольгой Ивинской. Если бы этот эксперимент удался, он мог бы передать некоторую сумму в дар фонду престарелым писателям, то есть соб-
ственно тому самому Союзу писателей, который его громил и исключил из своих членов.

По совету Ивинской Пастернак 1 апреля 1959 года написал Поликарпову с просьбой позволить ему получить некоторую часть этих денег, причем выделить 10 тысяч долларов Литературному фонду. В ответ пришло категорическое требование полностью отказаться от каких-либо денег, но перевести все гонорары в Москву и передать их во Всемирный совет мира, советскую организацию пропаганды на Западе.

«Дорогая Жаклин, — писал он 17 апреля 1959 года, — неотвратимая и злополучная новость. Под видом «примирения» со мною государство хочет присвоить плоды, которые приносят мои работы во всем свободном мире.

Вы недостаточно знаете, до каких пределов за эту зиму дошла враждебность по отношению ко мне. Вам придется поверить мне на слово, я не имею права и это ниже моего достоинства описывать Вам, какими способами и в какой мере мое призвание, заработок и даже жизнь были и остаются под угрозой...

Насколько возможно, я буду отказываться подписать неограниченное право нашего Государственного банка на все будущие и настоящие суммы, размеры и местонахождение которых мне даже неизвестны. Дело вовсе не в том, что я хотел бы скрыть деньги от их грязного, хитрого вынюхивания! Все мое существо восстает против подобной расписки, против этого договора Фауста с Дьяволом о своем будущем, обо всей божественной благодати, которую невозможно предвидеть, против ужасной системы, которая захватывает и подчиняет живую душу, делая ее своею собственностью, системы еще более отвратительной, чем былая крепостная зависимость крестьян».

Помимо угроз и политического давления угнетало безденежье. Пастернак влезал в новые долги у друзей, взял деньги у немецкого корреспондента Герда Руге (который издал его фотобиографический альбом) в надежде, что ему компенсирует эту сумму Фельтринелли, и согласился на условие Серджио д'Анджело, который предложил ему частным путем посылать в рублях деньги из западных гонораров. Но осуществление этого плана было отложено на год. Жертвой этой авантюры стала Ольга Ивинская, которая была арестована за получение денег через два с половиной месяца после смерти Пастернака.

Тамара Иванова вспоминает, что как-то в это время ей позвонила по телефону Ивинская с просьбой, чтобы Пастернака немедленно вызвали с соседней дачи для разговора. У Пастернака на даче своего телефона не было. Оказалось, что он получил приглашение в шведское посольство, — но, посоветовавшись, Ивинская получила указание непременно передать Пастернаку, что если он откажется и не пойдет, ему уплатят гонорар за перевод «Марии Стюарт» Словацкого и издадут сборник стихотворений, задержанный в печати два года назад.

Вернувшись из Грузии, Пастернак напряженно думал над замыслом будущей работы. Он вскоре отказался от грузинского сюжета и сосредоточился на теме крепостного права в России.

С мучительной остротой он чувствовал себя в тисках крепостного рабства системы, которая стремилась к полному уничтожению творческих способностей, лишая возможности работать, заинтересованная исключительно в духовном закабалении. Он широко делился своими мыслями о будущей пьесе, которую начал писать летом 1959 года. Пьеса должна была быть посвящена судьбе талантливого крепостного актера и драматурга, вроде Щепкина, Мочалова или Иванова-Козельского, который получил образование в Париже и был знаком с европейскими знаменитостями. В своем стремлении к художественной самостоятельности он наталкивается на унизительные ограничения своего рабского состояния.

Для работы над пьесой Пастернак читал разные книги по истории крепостного театра и подготовки реформ 1860-х годов. Делались конспекты и выписки из книг «Из эпохи великих реформ» Г А. Джаншиева (1892), «Падение крепостного права в России» И. И. Иванюкова (1882).

Первые наброски были написаны в мае-июне 1959 года. Пьеса сначала должна была называться «Благовещенье», развитие ее действия приурочивалось к последним годам перед освобождением крестьян в России. Потом время действия было расширено и работа получила название «Слепая красавица», символизирующее исторический образ России.

В октябре 1959 года замысел пьесы приобрел более широкие очертания. Действие должно было охватить три периода. Пролог относился к николаевскому времени жестокого крепостничества, разбоя и крестьянских восстаний. Центральная часть — к подготовке реформы, борьбе мнений на заседаниях губернских комитетов. Третья часть должна была происходить в конце века. Герой пьесы, Петр Агафонов, стал к этому времени главой знаменитого театра. Ему удалось найти врача, вроде Филатова, который вернул зрение его матери, ослепшей после несчастного случая.

Такой охват давал возможность показать развитие мысли и рост творческих сил общества, — пробуждение России — спящей красавицы.

Как рассказывал мне отец. название основывалось на символическом чтении, которое придавал Андрей Белый «образу спящей пани Катерины, душу которой украл страшный колдун» в «Страшной мести» Гоголя. «В колоссальных образах Катерины и старого колдуна. — писал А. Белый в своей статье 1910 года «Луг зеле-
ный», — Гоголь бессмертно выразил томление спящей родины — Красавицы»24.

Основываясь на трактовке Белого, А. Блок во второй главе поэмы «Возмездие» рисовал Россию спящей красавицей, околдован ной Победоносцевым:

Он дивным кругом очертил
Россию, заглянув ей в очи
Стеклянным глазом колдуна;
Под умный говор скажи чудной
Уснуть красавице не трудно, —
И затуманилась она,
Заспав надежды, думы, страсти...

17 октября 1959 года Пастернак писал Нине Табидзе:

«Я успел полюбить работу над пьесой и в нее поверить. Если я доживу и не помешает что-нибудь непредвиденное, это будет вещь не хуже и не меньше романа... Пьеса какое-то живое будущее вместе со всем, что от этого ответвляется и с ним связано, моя единственная страсть и забота. Остальное совершенно меня не интересует,
точно оно было двести пятьдесят лет тому назад»25.

Зимою 1959—1960 года Пастернак читал первые сцены пролога и рассказывал нам о задуманном им центральном моменте пьесы, — стихотворном монологе Агафонова, который должен был быть посвящен судьбе таланта при крепостном праве. Альтернативным героем пьесы становился Прохор Медведев, вернувшийся с каторги и открывающий свое дело, — фигура, аналогичная знаменитым купцам-промышленникам вроде Морозовых или Мамонтовых. Их положительный вклад в плодотворные преобразования пореформенной России Пастернак хотел противопоставить разрушительному началу народнического движения, основанного на обиде и возмездии.
Это должно было быть показано на характере учителя в барском доме, нигилиста Саши Ветхопещерникова.

В конце апреля Гослитиздату было разрешено заключить с Пастернаком договор на переиздание «Фауста». На театральных афишах появилось имя Пастернака как переводчика. Николаю Любимову удалось устроить Пастернаку новый перевод в издательстве «Искусство». Он должен был к осени перевести мистерию Кальдерона «Стойкий принц».

Сначала Кальдерон разочаровал Пастернака и показался бледным по сравнению с Шекспиром, глубина и богатство мысли которого были для него привычной нормой. Первые наброски были сделаны летом. Но постепенно вживаясь в мир испанского католицизма, Пастернак был поражен открывшейся ему высотой и чистотой
его форм.

«Перевожу бешено с утра до вечера, как когда-то Фауста, Кальдерона, — писал Пастернак в октябре 1959 года Нине Табидзе. — Мне после такой долгой жизни и знакомства с такими разнообразными литературами разных эпох было приятно натолкнуться на совсем неведомое явление, такое ни с чем не схожее. Это совершенно особый мир, очень высоко разработанный, гениальный и глубокий»26.

Перевод «Стойкого принца» был закончен 5 ноября 1958 года.

12

Много времени отнимала обширная переписка. В нее хотелось вложить все недосказанное в жизни, продуманное и понятое. Основные положения своей ненаписанной статьи о «Фаусте» он послал в Штутгарт, в Музей Фауста. О Рабиндранате Тагоре писал исследователю его творчества Чаттерджи, через индийского поэта Алша Чакраварти, бывшего секретарем Тагора, передавал благодарность Джавахарлалу Неру «за благодетельное влияние» на его судьбу. Во Францию шли письма о назначении современной поэзии, об отживших новаторских приемах в искусстве, как «изнанке души» и болезни индивидуальности. О своем отношении к музыке он писал немецкой корреспондентке Ренате Швейцер. Внезапно он узнал о намерении некоего Хозе Виллалонга устроить ему поездку по Европе и Америке с циклом лекций о русской поэзии и теории литературы и просил друзей «пресечь эту трепотню». Бесчисленные письма он получал от бельгийского инженера-электрика А.Мато, который регулярно оповещал Пастернака о содержании прессы и предлагают перевести «Охранную грамоту» с английского языка на французский. Он переслал Пастернаку «горячую, вдохновенную» статью о романе бельгийской писательницы А. Диаз Лозано и отклики поэтессы Веры Фости.

В отличие от простых читательских отзывов публикации критических статей о романе по большей части огорчали Пастернака своим многословием и путаницей в самых простых вещах.

«И я неожиданно вспоминаю об истоках романа, — писал он 4 августа 1958 года Жаклин де Пруаяр. — Нужно ли, чтобы мы любили друг друга просто так, или нужно, чтобы мы любили друг в друге бессмертное и единственно достойное? Единственное, что встает между мной, мастерами моего времени, критиками и друзьями. единственное, что я ношу в себе, настолько физически, с такою страстью и так по-земному. Это часть русской земли и то. что. мне кажется, хотел от нас Христос»27.

Пастернака огорчал возросший интерес к его прошлому, многочисленные переводы его ранних стихов и прозы.

«Ничем от этого нельзя ни защититься, ни отменить, ни исправить. ни ограничить, — писал он Жаклин де Пруаяр 30 января 1959 года. — Все, что было достигнуто на пути ко всепобеждающей красоте (что составляет душу романа), все расстроено и разрушено кучей необдуманных публикаций плохих и плохо переведенных стихов. незрелой и слабой прозы, фотографий, которые уродливее карикатуры, предельной невозможностью отделить красивое от безобразного»28.

В прессе главным образом обсуждался вопрос о стиле романа, его приемы находили устаревшими, в сравнении с современной европейской прозой.

«...Не могу я понять рассуждений вокруг «Доктора Живаго», — писал Пастернак Сувчинскому 14 августа 1958 года. — Самобытно ли это или устарело? Отказался ли я от оригинальности по уважительным причинам или, напротив, никогда не обладал ей, незнакомый с западными ее образцами, я, вышедший в прозе из Андрея Белого и прошедший через распад форм в их крайнем выражении. А «Доктор Живаго» был бурей чувств, наблюдений, ужасов и пожеланий, и единственной заботой во время его писания было не потонуть в нем»29.

Английский поэт Стивен Спендер опубликовал в своем журнале «Encounter» несколько статей Эдмунда Уилсона с аналитико-аллегорической интерпретацией романа «Доктор Живаго». Узнав стороной, что Пастернака удивляет толкование Уилсона, он попросил его написать в журнал о своих взглядах на искусство. Во избежание новых претензий и политических обвинений Пастернак ответил ему личным письмом.

Он писал, что не может признать искусством существование изолированных символов, но в то же время настоящее искусство не может исчерпываться только тем. что в нем непосредственно сказано, что в нем должно быть еще что-то сверх написанного, но это «что-то» может быть только общим качеством произведения, духом, дви жением, которое пронизывает его все целиком и делает его тем или другим. И в «Докторе Живаго» кроме русской реальности последних 50 лет он хотел передать атмосферу реальности как таковой, реальность как философскую категорию.

Если проза XIX века, Флобер, Толстой, Мопассан, выделяли глубину заднего плана, подчеркивал причинность происходящего и рисуя четкие ясные характеры, то для Пастернака всегда казалось важным поколебать идею железной причинности и передать жизнь, как свободный выбор, как одну возможность из множества других, не
как судьбу, а как произвол. Отсюда те «недостатки», которые отмечают у него критики: отказ от определенности, стирание очертаний, произвольность совпадений.

Три письма Пастернака Спендер опубликовал в августе 1960 года.

Жаклин де Пруаяр для издательства Галлимара начинала тогда писать книгу о Пастернаке. Его смущали и огорчали ее вопросы и интерес к биографическим подробностям.

«Меня удерживает в таких случаях не должная скромность, — отвечал он ей 2 августа 1959 года, — (наверное, ее у меня недостаточно). Не страх политических недоразумений, который подстерегает каждую мою публикацию, каждый литературный шаг. Положение мое таково, что ничто не может его ухудшить, предел достигнут. Несоразмерно нарушено равновесие между сделанным и отраженным в обсуждениях и толкованиях. Небольшая горсточка твердого вещества (в моей книге) растворена в многословии написанного и пишущегося о ней и обо мне»30.

В письмах к Жаклин де Пруаяр Пастернак рассказывал о главном, что составляет существо его романа, то, что он хотел сообщить своим читателям, какой жизненный опыт передать. Он писал ей о неожиданном возвращении язычества рабов и гладиаторов со всеми пытками, казнями, массовыми убийствами и богами, ходящими по земле, которое казалось таким абсолютно прошлым и невероятным при современном укладе, вдруг вновь возродилось в XX веке с возникновением двух царств: «того, которое у нас и царства Адольфа». Понимание этого создает новые условия сохранения подлинной жизни, полной откровения и связанной с опасностью. В список ее действующих лиц не входят воители, мятежники или Дон Жуаны, но напротив, — это Бог, женщина, природа, призвание, смерть.

«Вот кто по-настоящему мне близки, мои друзья, соучастники и собеседники. Ими исчерпывается все существенное, — писал Пастернак 20 августа 1959 года. — Я не только сам всегда хотел ограничить ими свое тайное общество, круг тех, кто поистине играет плодотворную и значительную роль в моем существовании, но своими
работами и характером поведения я предлагал и другим этот способ духовного счастья. Если мое скромное искусство безмолвно несет в себе этот образ существования, если мне удалось его показать, если я это сделал, то работы, которые пишутся обо мне, меня запутывают, стремятся это разрушить обилием мелких фактов и подробно-
стей, которые я давным-давно рад был забыть и сознательно вычеркнул из памяти»31.

Он считают, что сейчас не время для него отдыхать, описывать. заниматься воспоминаниями.

«Мне нужно еще раз сделать усилие, оторваться от земли, сделать рывок вперед, ухватить кусок будущего», — писал он Жаклин де Пруаяр 22 декабря 1959 года, увлеченный своей работой над пьесой.

Журнал «Magnum» в Кельне просил ответить на анкету с вопросом «Что такое человек?». Надо было при этом сформулировать свое отношение к Фридриху Нищие. Возобновив в памяти юношеские впечатления и подкрепив их новым чтением. Пастернак «вновь наткнулся на старое недоразумение. Его отрицание христианства само взято из Евангелия. Таким слепым может быть только полный дилетант, дилетант во всем. Как удалось все это понять бедному, менее начитанному и образованному Сорену Киркегору?».

За риторическими ходулями воспевания человека и «мистики сверхчеловеческой морали» Пастернак видит пустоту и бесчеловечность. Для него человек — «герой постановки, которая называется историей или историческим существованием».

«Человек реален и истинен, когда он занят делом, когда он ремесленник, крестьянин или великий, незабываемо великий художник или же ученый, творчески постигающиий истину.. Каждый человек, каждый в отдельности единственен и неповторим. Потому что целый мир заключен в его совести... Это знали греки, это понято в Ветхом завете. Что означает чудо самопожертвования, рассказано в Новом завете»32.

Обещания регулярного заработка и примирения, на которые Пастернак рассчитывают весной, остались неосуществленными. Он очень обрадовался присылке денег из Франции. «Как кстати они пришли!» — благодарил он Жаклин де Пруаяр 13 августа 1959 года.

«Нам обещают, например, переиздать Фауста. На первый взгляд кажется, что осуществление этого произойдет за один день, за неделю. Но проходят месяцы, а о данном слове и не вспоминают. Это не предумышленная ложь. Это соответствует теперешнему состоянию всей окружающей жизни. Она приговорена бесповоротно. Так жить нельзя. Она бесчестна и бесполезна. Время не идет вперед, оно тащится по инерции. Сколько просится этот завершающий период? Годы, десятилетия?»33.

Договор на переиздание «Фауста» был подписан только в сентябре. Тогда же получены были и первые деньги за него. Но выхода книги в свет Пастернак уже не дождался. Она была издана только после его смерти.

В начале сентября 1959 года в Москву приезжал американский дирижер и композитор Леонард Бернстайн. Вместе с женой 12 сентября они приехали в Переделкино. Бернстайн рассказывал о своем вчерашнем концерте и столкновении с министром культуры Павловым.

— Как вы можете жить при таких министрах! — воскликнул он.

— Что вы говорите. — ответил Пастернак, — при чем тут министры? Художник разговаривает с Богом, и тот ставит ему различные спектакли, чтобы ему было что писать. Это может быть фарс. как в вашем случае, может быть трагедия, — это второстепенно.

Бернстайн пришел в восторг от такого понимания вопроса.

В декабре 1959 года в Москве проходили гастроли Гамбургского драматического театра. Пастернак был приглашен 12 декабря на «Фауста» с Густавом Грюдгенсом в роли Мефистофеля. Сделанные тогда фотографии запечатлели рукопожатие реальных биографических воплощений двух героев гетевского замысла.

Сохранились воспоминания индийского поэта и профессора Бостонского университета Амиа Чакраварти о встрече с Пастернаком 28 декабря 1959 года. По дороге из Дели в Америку он посетил его в Переделкине. Пастернак говорил с ним о близости смерти и о том, что без веры в Христа он не вынес бы ее ожидания34.

Вместе с поздравлениями с Новым годом Пастернак узнал о трагической смерти в автокатастрофе Альбера Камю. «Теоретик абсурда нашел абсурдную смерть». — писала ему Жаклин де Пруаяр 5 января 1960 года и жалела, что не успела познакомиться с Камю, который хотел этого, так как собирался поставить у себя в театре пьесу Пастернака.

«Это очень тяжелая потеря для меня, — отвечают Пастернак в письме от 17 января. — крушение одной из самых прекрасных надежд. Я так мечтают, что смогу когда-нибудь познакомиться с ним в Париже».

«Жаклин, мне так мало осталось жить!» — писал он на следующей странице. Чувство нависающей смерти усугублялось ощущением постоянной «замаскированной зависимости, в которой тайная поли ция (МГБ) постоянно держит» его самого и всю семью Ольги Ивинской, «ее сына, дочь и ее саму, как заложников, все время следя и
шпионя, судя по собственным открытым и бесстыдным признаниям этого учреждения»35. При этом Пастернак ссылаются на свидетельство Жоржа Нива, французского студента, который часто встречался с ним в то время в доме у Ольги Ивинской и мог это подтвердить.

Из обрывочных сообщений Жоржа Нива, переписывавшегося с Жак-тин де Пруаяр, действительно вырисовывается картина регулярных вызовов Ольги Ивинской в Министерство безопасности, то по поводу ее сына Дмитрия, то по поводу дружбы и переписки с иностранцами ее дочери Ирины.

С другой стороны. Пастернака очень волновал конфликт, возникший между его alter ego за границей Жаклин де Пруаяр и издателем Фельтринелли.

Договор с Фельтринелли 1956 года давал ему право на итальянское издание «Доктора Живаго», но он не мог предусмотреть всего объема возросших к этому времени вопросов авторского права. Издание в Милане сделало Фельтринелли владельцем всемирного права на роман. Он чинил всяческие препятствия на пути издательских
инициатив Жаклин де Пруаяр, которая намеревалась по просьбе Пастернака опубликовать русский текст романа. Фельтринелли сделал это сам в апреле 1959 года и также взял на себя издание Автобиографического очерка и стихотворений из книги «Когда разгуляется». Русские публикации Фельтринелли грешили ошибками, которые очень огорчали Пастернака. По его просьбе Жаклин де Пруаяр вычитала напечатанный Фельтринелли текст романа, но ей не дали править корректуры, и в следующем издании, вышедшем в Америке в Мичиганском университете, все опечатки были вновь повторены.

Сложности отношений возрастали по мере того, как пьеса Пастернака «Слепая красавица» приобретала реальные черты.

С августа 1959 года, когда стали определяться первые ее очертания, Пастернак писал Жаклин де Пруаяр, что мечтает о том, что она оценит ее литературные достоинства и, в случае одобрения, подпишет всемирный договор с Фельтринелли на ее издание.

«Но это делается от Вашего имени, Вы подписываете договор, не упоминая меня и без моего ведома, все это Выделаете по Вашей воле в силу права, которое Вам дает старая забытая доверенность, неведомо какого времени, какого содержания и на каких условиях составленная»36.

С ноября 1959 года после окончания перевода Кальдерона с новыми силами и увлечением пошла работа над пьесой. Многочисленные исследования по истории крепостного театра и реформам были оставлены. Герои начинали жить своей собственной жизнью, обретали характеры. Вводилось в действие путешествие Александ-
ра Дюма по России.

Временами казалось, что все волнения и опасности остались в прошлом.

«У меня все хорошо в видимой и невидимой части жизни, — писал Пастернак Чукуртме Гудиашвили 15 января 1960 года. — Вещи, ее составляющие, давно переросли ту область, где что-то могут сделать и что-то изменить глупость, влияние, случайности, сплетни и слепота. Эти силы мне больше не грозят.

Моя новая работа сейчас в том состоянии, когда художник начинает любить свой новый замысел и ему кажется, что его медленно развивающееся произведение больше и важнее его самого, что если бы пришлось выбирать и уступать, жить скорее должно оно, а не он. Так было и раньше, когда все было так ясно. Так теперь, и с этой новой работой. Но как медленно она подвигается! Как далеко еще до конца.

Это будет некоторый отрывок русской истории девятнадцатого века, протяжением лет в пятьдесят, в драматической форме. Насколько она будет сценична, где и когда ее будут играть, меня даже не занимает. Меня подчиняет и держит надежда, что это будет своего рода сжатое и напряженное творческое свидетельство подлинности и достоверности внутреннего порядка. Больше ничего мне не надо»37.

Чувство ограниченности сил и времени подгоняло работу над пьесой. Мешала возраставшая решительность Фельтринелли. который прислал Пастернаку на подпись новый всеобъемлющий текст договора, по которому автор должен был передатьему права на все, когда-либо им написанное в прошлом и будущем. Пастернак неоднократно давал ему понять, что, находясь в весьма неустойчивом положении, он не имеет права подписывать никаких договоров, — непрестанная слежка собирала материал для его судебного обвинения. Фельтринелли придумал выход из этого положения. Он предложил подписать этот договор задним числом и сделать его таким образом старым дополнением к первоначальному, 1956 года. Но тем самым он ставил под угрозу права и деятельность Жаклин де Пруаяр.

Настойчивость Фельтринелли и неуступчивость Жаклин де Пруаяр, отстаивавшей интересы Пастернака, как она их понимала, подталкивали его к тому, чтобы согласиться на условия Фельтринелли. Желание передать ему все права Пастернак объяснял опасностью, которую представляла для него затянувшаяся переписка по этому вопросу. Бесконечные обсуждения в письмах денежных и правовых вопросов не только мешали работе, но угрожали его дальнейшему существованию. Подписание контракта, предложенного Фельтринелли, должно было решительным образом оборвать поток письменных объяснений и положить этому решительный конец.

«Вы будете говорить мне, что он ведет себя низко по отношению ко мне, зачеркивая или решаясь зачеркнуть мою собственную сущность, которая была полезна ему самому. Как будто я спорю с Вами. Но не это интересно. Гораздо интереснее, как Вы своими силами сумеете предотвратить действие его низких поступков. Нам недостаточно быть правыми. Надо добиться успеха. Может быть Вы скажете и будете правы, что я полностью продаюсь в рабство к
Фельтринелли. Но что Вы знаете о рабстве?! Если бы мне можно было решать, я пошел бы на зависимость от Фельтринелли в тысячу раз большую, лишь бы не быть вечным рабом Н. Хрущева!»38.

13

В переписку с Пруаяр н Фельтринелли зимой 1959—1960 года решительным образом включилась Ольга Ивинская, желавшая примирить обе стороны. Но никто из троих не принимал в расчет стремительно развивавшуюся в эти месяцы смертельную болезнь Пастернака.

В это время у него появились острые боли в спине. Приходилось чередовать работу с лежанием. Он торопился окончить первый акт, чтобы прочесть его друзьям. Последнее письмо Чукуртме Гудиашвили написано 5 февраля 1960 года. В нем звучат прощальные ноты и понимание серьезности предстоящего:

«...какие-то благодатные силы вплотную придвинули меня к тому миру, где нет ни кружков, ни верности юношеским воспоминаниям, ни юбочных точек зрения, к миру спокойной непредвзятой действительности, к тому миру. где, наконец, впервые тебя взвешивают и подвергают испытанию, почти как на страшном суде, судят и измеряют и отбрасывают или сохраняют; к миру, ко вступлению в который художник готовится всю жизнь и в котором рождается только после смерти, к миру посмертного существования выраженных тобою сил и представленний»39.

В письме от 12 апреля 1960 года к Жаклин де Пруаяр слышатся приглушенные и смягченные лаской слова прощания, прерывающиеся приступами усиленного серцебиения и неровного пульса,

По ее просьбе Пастернак посылал ей бумагу, отменяющую ее полномочия доверенного лица. Он писал ей также о планах собрания сочинений в Мичиганском университете, в котором она принимала участие вместе с Г П. Струве и Б. А. Филипповым. На этот раз он не ополчался на эту идею с негодованием, как обычно, по поводу сделанного им в ранние годы, мысль о собрании неожиданно вызывает у него серьезное отношение. Он как бы отодвигается и смотрит на него со стороны.

Его сверстники поэты неоднократно при жизни выходили собраниями сочинений: Маяковский, Асеев, Тихонов. Пастернак готовил свои собрания дважды, в 1920 и 1932 году, но оба раза безрезультатно. Теперь этим занимались без его участия в далекой Америке. Они уже издали «Доктора Живаго». и теперь шла работа по сбору
следующих трех томов. Пастернак услышал в этом звуки посмертной славы, — веяние бессмертия, — скажем его словами, — и устранился.

Он переписывал в это время последние сцены пролога и начало первого акта пьесы. В перебивающемся темпе и неровном почерке рукописи чувствуются перепады усиливающейся боли под лопаткой, которые заставляли его часто прерывать работу. Полежав некоторое время, он вновь находил в себе силы и, стоя за конторкой, продолжал писать. Долго сидеть за столом он уже не мог Он торопился, чувствуя, что сил остается меньше, перерывы учащались.

На Пасху приезжала к нему в гости его немецкая корреспондентка Рената Швейцер. В гостях были грузины, он был оживлен и взволнован встречей. Но не смог, как хотел, пойти с Ренатой в театр на «Марию Стюарт» во МХАТе. Через несколько дней после ее отъезда он позволил себе лечь в постель. Он сам поставил себе страшный диагноз и, вопреки менявшимся и иной раз обнадеживавшим медицинским прогнозам, оказался прав.

Поначалу врачи говорили о радикулите. Он не мог подниматься по лестнице к себе на второй этаж. Его положили в маленькой гостиной, гдестоял рояль. Лежа, он последний раз просматривал перебеленные сцены своей пьесы, рукопись которой ему приносили из верхней комнаты. Он окончил переписывать беловую редакцию пролога н двух сцен первого акта и теперь иногда, когда боль отпускала его, набрасывал что-то дальше.

Мы с женой были у него 2 мая. Он рассказывал нам о пьесе, переписанную часть которой он 27 апреля переслал с Вячеславом Ивановым Ольге Ивинской. Его интересовало, что они скажут о ней, но он просил ее не перепечатывать, потому что считал, что придется сильно сокращать.

Не желая пугать меня. он сказал тем не менее, что лучше врачей представляет себе серьезность своего заболевания.

Кардиограмма показала инфаркт, но врачей пугало ухудшающееся с каждым днем состояние. Была прислана машина, чтобы везти его в больницу. Он вызвал меня и просил отослать машину назад.

— Ты знаешь, в чьи руки я там попаду, — сказал он мне, давая понять, что не хочет видеться с Ольгой Ивинской. Его последние записки к ней. несмотря на нежность, тоже полны просьб не искать встречи с ним. Он хотел умереть дома.

Литфонд прислал постоянного врача, у постели менялись де журные сестры. Зинаида Николаевна устраивала консилиумы и приглашала самых лучших докторов.

Мужественно и в полном сознании конца Пастернак переносил страдания, стараясь утешить родных, врачей и сестер, которые за ним ухаживали. 26 мая был сделан рентген и поставлен диагноз рака легких, распространенного на желудок, печень и сердце.

За день до смерти, когда после полной потери пульса инъекциями его вернули к сознанию, он жаловался мне, как мучит его сознание незначительности им сделанного и двусмысленности мирового признания, которое в то же время — полная неизвестность на родине, испорченные отношения с друзьями. Он определял свою жизнь как единоборство с царствующей и торжествующей пошлостью за свободный и играющий человеческий талант.

— На это ушла вся жизнь, — грустно закончил он свой разговор.

Мы ждали приезда его сестры Лидии и надеялись, что желание увидеться с нею придаст ему сил. Она сидела в Лондоне в ожидании визы, которую ей не выдавали, а мы ездили ее встречать в аэропорт.

Вечером 30 мая он ясным голосом вызвал нас с братом, чтобы проститься. Он сказал нам, что закон защитит нас, как законных наследников, и просил оставаться совершенно безучастными к другой, незаконной части его существования. — к его заграничным делам.

— И это вынужденное безучастие не лишение, — скажут он, — и не обида, а моя забота о вас.

На исходе 30 мая 1960 года он скончался.

 

Примечания:

1«Огонек». 1987. № II. С. 29-30

2 Собрание Л. Л. Поливановой.

3 Литературный музей Грузии.

4 «Новый мир». 1992. № 2. С. 144.

5. «Новый мир». 1992. № 2. С. 143.

6. «Новый мир»ю 1992. № 2. С. 145.

7. «Canadian Slavonic papers». 1980. Июнь. № 2.

8. Lars Gillensten. Несколько замечаний по поводу Нобелевской премии Пастернака в 1958 году. -- "Artes". # 1, forum 1983. С. 112-113.

9. «Новый мир». 1990. № 2. С. 149.

10. «Литературная газета». 26 февраля 1992.

11. ЦГАЛИ, фонд № 379.

12. «Вопросы литературы". 1990. № 2. С. 137.

13. «Вопросы литературы*. 1990. № 2. С. 161.

14. ЦГАЛИ, фонд № 379.

15. Собрание А. В. Курсина.

16. ЦГАЛИ, фонд № 379.

17. «Литературная газета». 5 сентября 1990.

18. Б. Пастернак. Из писем разных лет. 1990. С. 46.

19. «Новый мир». 1990. №2. С. 152.

20. «Новый мир». 1990. № 2. С. 155.

21.«Новый мирт. 1990. № 27 С. 157.

22. «Литературная Грузия». 1980. № 2. С. 37.

23. «Новый мир». 1990. №2. С. 159-160.

24. А. Белый. Луг зеленый. М., 1910. С. 6.

25. Литературный музей Грузии.

26. Литературный музей Грузии.

27. «Новый мир» 1990. № 2. С. 146.

28. «Новый мир» 1990. № 2. С. 155.

29. «Revue des etudes slaves». 1990. Т. 72. F. 4. P. 752.

30. «Новый мир». 1990. №2. С. 171.

31. «Новый мир». 1990. №2. С. 174.

32. «Век ХХ и мир» 1989. № 5. С. 32.

33. «Новый мир». 1990. № 2. С. 172.

34. «Indian Litteral New Daily». 1969. № 2.

35. «Новый мир». 1990. № 2. С. 183.

36. «Новый мир». 1990. № 2. С. 173.

37. «Литературная Грузия. 1980. № 2. С. 38-39.

38. «Новый мир». 1990. №2. С. 184.

39. «Литературная Грузия». С. 40.

• ПОЭТЫ

• КРИТИКА

• ХРОНОЛОГИЯ

ПЕРИОДИКА

КРУГИ

INTERNET

Мария Левченко