1. Информативность языка поэзии.
Эти тексты можно понимать по-разному. Возможно, они говорят о том, что казенный язык имеет тенденцию вытеснять нормальную человеческую речь и обозначать чувства в стиле милицейского протокола и делопроизводства.
Но такой язык может использоваться и для имитации несуществующей реальности. Если для стихов Вишневского и Гаврильчика актуальна эта его функция, то в них речь идет не о любви, а ее подобии: поэты иронизируют над собой и над ситуацией.
Эти тексты можно воспринимать и как следование постмодернистскому запрету на прямое лирическое высказывание.
В любом случае, они хорошо иллюстрируют высказывание Гасана Гусейнова:
Метафора бэтээр запряженный зарею содержит цитатный намек на романс Пара гнедых, запряженных с зарею... (слова А. Апухтина, музыка Я. Пригожего). Надо сказать, что в сочетании с зарею предлог фонетически сливается с существительным. Из-за повышенной многозначности творительного падежа без предлога, при восприятии романса образовалась метафора, не предусмотренная Апухтиным, и никак не мотивированная в его стихах. Сочетание запряженных зарею можно понимать не только, как ‘запряженных утром’, но и как ‘зарю запрягли’, и как ‘заря запрягла’.
У Кривулина слово зарею, попадая в систему военных образов, активизирует метафорическое восприятие слова с неопределенностью его субъектно-объектного употребления и напоминает как о мифологической Авроре, так и о названии крейсера, с которого был дан сигнал в октябре 1917 года. Эта цепочка ассоциаций, а также само слово бэтээр побуждают заметить фонетическую близость слов запряжённый и заряжённый.
Эти слова содержат в себе анаграмму заря.
Заря — один из самых известных символов обновления и радостных надежд, в русском языке есть фразеологическое сочетание заря свободы. Как известно, в риторике войны всегда провозглашается борьба за освобождение. Вполне вероятно, что в стихотворении заря — это обозначение огня, производимого орудиями. Существенно также, что бронетранспортеры и их снаряды имеют названия град, вихрь. Слово заря семантически сопоставимо с такими наименованиями.
Но что может предвещать заря (в прямом или в любом из метафорических значе-ний слова), тянущая за собой бронетранспортер (если зарю запрягли) или заря, которая управляет бронетранспортером (если она его запрягла)?
Слова куда он к чему в стихотворении Кривулина говорят о бессмысленности и безнадежности военных действий. Обратим внимание на отсутствие пунктуации, в том числе вопросительного знака: это вопросы, направленные безадресно и не рассчитанные на ответ. Вместе с тем, вопросительному местоимению куда соответствует заглавие стихотворения На деревню. В буквальном смысле это означает, что бронетранспортер едет в деревню. Но сочетание на деревню и вызывает представление о военном наступлении на населенный пункт, и вносит в текст второй цитатный элемент: в рассказе Чехова Ванька обиженный мальчик жалуется и просит о спасении, адресуя письмо на деревню дедушке. Эта фраза стала поговоркой, выражающей безнадежность. В стихотворении есть строка расстоянье доступное разве письму
В тексте отчетливы мотивы обиды и неудачи: на языке военных попасть в молоко — значит ‘неудачно выстрелить по мишени, попасть в ее незачетное пространство’. Буквальное значение слова молоко тематически связано с деревней, поэтому сочетание в молоко на деревню становится многомерным. В нем можно заметить также взаимную мену предлогов по отношению к выражению на молоко в деревню (так говорят о городских жителях, едущих в деревню, чтобы пить там свежее молоко). У Кривулина просматривается и такой смысл упоминания молока, как ‘тайнопись’. Он определяется соседством слов молоко, и письмо: широко известен тюремный обычай писать секретные письма молоком, чтобы они читались только при нагревании.
В поэтическом языке с молоком традиционно сближается туман, а слово туман употребляется и как языковая метафора недостаточной ясности.
У Кривулина туман, называемый в конце стихотворения, перекликается с дымом первой строфы. Слова за прежние крымы в дыму фразеологически связаны с поговоркой бой в Крыму, все в дыму, ничего не видно — так говорят о непонятных изображениях и вообще о непонятном.
Сравнение слов с опадающими листьями — вполне традиционное, а уподобление листьев фрагментам паззла – новое (больше всего напоминают паззл кленовые листья). Само слово листья, звено, связывающее такие далекие сущности, как слова и паззлы, в тексте отсутствует. В результате создается сильное напряжение между поэтическим клише — опадающими листьями как символом осени — и совершенно новыми образами листья — паззлы и слова — паззлы.
Конечно, особая роль принадлежит в этом случае заимствованиям. Свое и чужое слово имеют совершенно разные коннотации, особенно заметные на первых порах употребления иноязычной лексики. И, естественно, поэты, часто не просто пользуются заимствованными словами, а выставляют их напоказ.
9. Языковая игра с лексическими заимствованиями.
Владимир Вишневский издевается над вхождением в русский язык чужого междометия:
Слово болдинг произведено опосредованно от названия села Болдино: сочетание болдинская осень давно стало термином пушкиноведения и метафорой творчески плодотворного периода вообще. Вместе с тем, производящей основой слова болдинг легко можно представить себе английское слово bold, которое имеет несколько значений, и среди них встречаются вполне подходящие к изображению Пушкина и его творчества: ‘смелый, ‘дерзкий’, ‘крутой, обрывистый’, ‘отчетливый (о почерке, шрифте)’. Словом bold называют также полужирный шрифт и широкие мазки в живописи.
Но в английском языке есть еще слово bald — ‘лысый’ и соответствующее причастие balding — ‘лысеющий’, а этот образ традиционен в поэтических изображениях осени. В результате слово болдинг является одновременно и псевдоанглицизмом, образованным от культурного символа болдинская осень, и настоящим англицизмом, транскрипцией причастия balding.
Последняя строчка текста П. Мижурицкого ясно соотносится с поговоркой моя хата с краю, демонстрирующей намеренное отстранение человека от чужих проблем. Очень возможно, что англицизмы текста — знаки такого отстранения. А если учесть многомер-ность мотивации слова болдинг, то в упоминании окраины можно видеть образ не только творческого уединения, но и возрастного одиночества.
Виктор Кривулин в стихотворении Где же наш новый Толстой? напоминает о том, что словосочетание в натуре — не только яркий признак жаргона в его вульгарной разновидности (выражение согласия, одобрения, уверенности), но и нормальное сочетание существительного с предлогом, содержащее слово из латыни, западных языков и русской словесности XVIII века:
странно две уже войны
минуло и третья на подходе
а Толстого нет как нет
ни в натуре ни в природе
есть его велосипед
ремингтон его, фонограф
столько мест живых и мокрых
тот же дуб или буфет
но душевные глубины
будто вывезли от нас
в Рио или в Каракас
в африканские малины
прапорщик пройдя афган
разве что-нибудь напишет
до смерти он жизнью выжат
и обдолбан коль не пьян
Вот такому образу нового «пролетарского Толстого» и соответствует жаргонное выражение в натуре, исказившее буквальный смысл этого словосочетания, подобно тому, как произошла вульгаризация личности и творчества Толстого, а также представления о натуральном человеке.
10. Заключение.
Итак, языковые изменения последних двух десятилетий отражаются в современной поэзии весьма многообразно, с разной степенью глубины. Поэзия часто фиксирует новые явления гораздо оперативнее словарей. Поэты испытывают слово не только на осмысленность, но и на жизнеспособность. Во многих случаях новые слова приобретают функцию социокультурных знаков.
Иногда в текстах видна простая, но отнюдь не пустая забава языковыми новшествами. В таких играх поэты собственными средствами анализируют явления, во многом подсказывая лингвистам направление исследования.
Естественно, что новые элементы языка вовлекаются в существующие системные связи, и не только сами развиваются, но и влияют на те элементы, которые давно находятся в системе.
Во многих текстах, как например, в рассмотренных стихах Юнны Мориц, Виктора Кривулина, Сергея Стратановского, новые слова становятся основой глубокого многомерного образа с выходом в интертекстуальное и мифологическое пространство.
Метаязыковая информативность слова в поэзии оказывается более высокой, чем во всех других речевых сферах, включая художественную прозу, по той причине, что ускоренному и более полному усвоению информации способствует стиховая структура.
Поэтому стихи оказываются превосходным источником информации о живых процессах, происходящих в языке, и об отношении неравнодушных носителей языка к этим процессам.
Примечания
Впервые опубликовано: Зубова Л. В. Новые слова в поэтическом восприятии // Landslide of the Norm: Language Culturre in Post-Soviet Russia / Ed. by Ingunn Lunde & Tine Roesen. Bergen, University of Bergen, 2006. P. 159-193.