ПОСЛЕДНИЙ ЭКЗАМЕН, ПОСЛЕДНИЙ УРОК… ¹
Несколько слов о Романе Осиповиче Якобсоне^*

Ю. М. ЛОТМАН

18 июля 1982 года в Кембридже (США, штат Массачусетс), не дожив нескольких месяцев до своего 86-летия, скончался один из виднейших мировых лингвистов, славистов, энциклопедический по своим интересам исследователь-гуманитар Роман Осипович Якобсон.

Научное наследие Р. О. Якобсона огромно: вышедшая в 1971 году библиография его трудов² насчитывает 828 номеров (среди них монографии в сотни страниц). А кипучая научная деятельность проф. Якобсона не прекращалась буквально до последнего дня, и список его трудов за последние десять лет увеличился еще намного. Вышедшие до сих пор пять обширных томов (по 700–800 страниц in quarto)³ не охватывают еще значительной части его трудов. Но главное не в этом, а в том, что каждая — буквально каждая — из этих сотен книг и статей, каждый доклад на той или иной конференции, каждое интервью было научным событием, сенсацией, разрушавшей сложившиеся научные представления и открывавшей новые, совершенно неожиданные научные перспективы. Он никогда не был продолжателем. Даже продолжателем самого себя…

Когда осенью прошедшего года я получил от редакции журнала «Keel ja Kirjandus»⁴ заказ на статью об Якобсоне, я вставил лист в пишущую машинку… и понял, что писать не могу. Причин было несколько. Первая состояла в следующем: для того, чтобы писать некролог, надо привыкнуть к мысли, что человек умер, почувствовать эту мысль. Некролог легко писать о человеке, который давно уже пережил себя, чей человеческий, научный, творческий путь закончился задолго до того, как жизнь покинула его тело. Но как «подводить итоги» научной жизни исследователя, который до последних дней напоминал гейзер, готовый в любую минуту взорваться целым извержением гипотез, идей, блестяще подобранных неожиданных фактов.

Я встретился с Р. О. Якобсоном в последний раз два года тому назад в Москве, и он был все тот же: блестящая память, исключительная умственная энергия, новые идеи. Никакого следа умственной старости. Он не кончал путь, он был в пути. Как тут «подводить итоги»?..

Но еще важнее другое. Смерть для того, кто умирает, — последний экзамен. Весь труд жизни, вся жизнь целиком вдруг приобретает для тех, кто остался, совершенно новый смысл. Умерший уже не среди нас — он среди тех, чьи имена написаны на корешках книг, чьи мысли, труд и вдохновение стоят на полках. Его — по крайней мере если речь идет об ученом, поэте или мыслителе, — сопоставляют уже не с коллегами по институту или товарищами, как и он, претендующими на место в квартирной очереди или на путевку в дом отдыха, а с теми, кто ни на что не претендует: с Ньютоном, Пушкиным, Эйнштейном. Как ему там?

Для тех, кто остается, смерть — последний урок. То, что человек делал, обретает финал, в свете которого его поступки получают новый смысл: жалкий или величественный, но всегда простой и загадочный одновременно. Этот смысл надо понять. Чтобы понять — надо подумать. Я бы никогда не торопился писать некрологи. Их должно писать время.

И вот вчера ночью я внезапно понял, что могу писать о Якобсоне. Мне стал ясен основной смысл, «идея» его творческого пути, то, что объединяет его юношеские стихи и книги по фонологии, фольклору, поэтике «Слова о полку Игореве» и поэтике Маяковского, детской афазии и функциональной асимметрии больших полушарий человеческого мозга, поэзии грамматики и грамматике поэзии.

Наука имеет свои стили. Роман Осипович Якобсон всю жизнь был романтиком в науке.

Р. О. Якобсон при всей разносторонности своих дарований прежде всего был лингвистом. Не случайно он любил повторять переделанное им изречение: «Linguista sum; linguistici nihil a me alienum puto»⁵.

Но вначале у него было и другое призвание — он был поэтом. Соединение поэзии и лингвистики привело его закономерно в круг тех поэтов 1910-х годов, которые группировались около Хлебникова и Маяковского. Кровную любовь к Маяковскому, который в стихах и в жизни называл его «Ромкой Якобсоном», ученый сохранил до последних дней. Наш прощальный разговор в Москве был о Маяковском. В кружке молодых футуристов 1910-х годов господствовал дух бунтарства. Преклоняться перед авторитетами считалось постыдным, свергать идолы — было повседневным занятием. Этот дух бунтарства группа молодых филологов, вышедших из недр футуризма, перенесла в науку. Наука виделась им не как сложенный из вековых камней храм, а как несущийся автомобиль (автомобиль казался тогда пределом техницизма и скорости).

Рассматривая пути ученых, вошедших в науку одновременно с Якобсоном, часто наблюдаешь, как юношеский романтизм их научных идей с годами — добровольно или под влиянием обстоятельств — сменялся научным классицизмом, добропорядочным академизмом, а иногда просто усталостью, старые идеи делались привычными, на научных баррикадах 1920-х годов возникали уютные академические квартиры (хотя немало было и могил). Якобсон не старел, не уставал, не делался «добропорядочным» — он был и оставался бунтарем в науке, ниспровергателем, тем, кто будоражит, вносит смуту, не дает уютно устроиться в привычных, обжитых идеях, а тащит в степь, в пургу новых, ошеломляющих и непривычных мыслей и гипотез.

Научный труд Р. О. Якобсона прежде всего ассоциируется с созданием, совместно с Н. С. Трубецким, В. Матезиусом и рядом других выдающихся лингвистов 1920-х годов, Пражского лингвистического кружка и превращением лингвистического структурализма в целостную концепцию, сыгравшую авангардную роль в мировой лингвистике. Общеизвестно, что Пражский кружок вырос на научном фундаменте, заложенном Ф. де Соссюром и женевской школой в конце прошлого века. Менее привлекало внимание то, что продолжение принципов женевской школы для Якобсона на практике означало преодоление этих принципов. Так, для соссюрианской лингвистики фундаментальным положением было противопоставление в языке синхронии и диахронии. В интерпретации Якобсона, этот принцип должен быть принят и преодолен. Необходимо выделять эти аспекты и одновременно демонстрировать относительность этого выделения. Само понятие синхронии было, по сути дела, фундаментально пересмотрено. Уже в 1931 году Якобсон писал: «Было бы серьезной ошибкой утверждать, что синхрония и статика — это синонимы. Статический срез — фикция: это лишь вспомогательный научный прием, а не специфический способ существования. Мы можем рассматривать восприятие фильма не только диахронически, но и синхронически: однако синхронический аспект фильма отнюдь не идентичен отдельному кадру, вырезанному из этого фильма. Восприятие движения наличествует и при синхроническом аспекте фильма. Точно так же обстоит дело с языком»⁶.

Стремление внести динамику в само понятие структуры языка характеризует лингвистическую мысль Якобсона с самого начала.

Женевская школа выдвинула принцип — также весьма плодотворный — имманентности языковой структуры. Верный тезису «преемственность есть преодоление», Якобсон истолковал его так: язык функционирует как имманентная структура, только благодаря этому он может выполнить свою социальную функцию. Он с полным основанием может считаться одним из основоположников социолингвистики. Так, например, в исследованиях, посвященных деятельности славянских просветителей IX века Кирилла и Мефодия, Якобсон продемонстрировал тонкий анализ социокультурной функции созданного ими церковнославянского языка, одновременно продемонстрировав виртуозное владение техникой анализа средневекового документа.

Как один из создателей семиотики Якобсон и в эту сферу внес дух динамики. Статические модели теории информации в его исследованиях преобразились в увлекательную картину взаимоотношений, конфликтов, перекодировок, превращающих семиотическое исследование в динамический портрет духовной жизни общества.

С этим связана еще одна особенность научного «почерка» Якобсона — его интерес к интердисциплинарности. Мертвое разграничение «областей компетенции» ему было органически чуждо: грамматика у него вторгалась в поэтику, поэтика — в живопись или кинематограф. Поэтому, в частности, ему было так близко искусство XX века с его духом интеграции.

Научный динамизм, романтическую вражду к всякому застою Якобсон сохранил до конца своих дней. Редко можно указать на пример такой чуткости к новому в других областях науки и — даже более того — интуитивное предчувствие будущих открытий в областях, казалось бы, совсем далеких от лингвистики. Глубокие соображения о связи лингвистики и семиотики с молекулярной генетикой и новейшими исследованиями функциональной асимметрии больших полушарий головного мозга человека стали возможны в последних трудах Якобсона лишь потому, что еще в начале 1940-х годов в его работах стали появляться мысли, свидетельствовавшие об огромной научной чуткости и о таланте «научного предчувствия».

Мне случалось читать медицинские работы, утверждавшие, что талант — это болезнь. Глядя на творческий путь Р. О. Якобсона, хочется сказать, что это болезнь заразительная: куда бы Якобсона ни забросила трудная судьба человека середины XX века, вокруг него неизменно возникал научный кружок, который скоро превращался в исследовательский центр мирового значения. Это делает научную биографию Якобсона неотделимой от истории гуманитарной науки нашего века.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Впервые — на эстонском языке: Môni sôna Roman Jakobsonist // Keel ja Kirjandus. 1983. № 4. Lk. 188–190. На русском языке: Вышгород, 1995. № 3. С. 36–40.

² Roman Jakobson. A bibliography of his writings, with a foreword by C. H. van Schooneveld, The Hague-Paris, 1971. Примеч. Ю. Л.

³ Jakobson R. Selected Writings, 1962–1981, Mouton, The Hague; vol. 1: Phonological Studies, 1962, Second expanded edition, 1971; vol. 2: Word and Language, 1971; vol. 3: The Grammar of Poetry and the Poetry of Grammar, 1981; vol. 4: Stavic Epic Studies, 1966; vol. 5: Verse: Its Masters and Explorers, 1981. Примеч. Ю. Л.

⁴ «Keel ja Kirjandus» (эст.) — «Язык и литература». Эстонский филологический журнал, выходящий в Таллине.

⁵ Homo sum; humani nihil a me alienum puto. Я человек; ничто человеческое мне не чуждо. Здесь: я лингвист и т. д.

⁶ Jakobson R. Prinzipien der historischen Phonologie // Travaux du Cercle Linguistique de Prague. 1931. № 4. P. 264–265. Пер. с нем. Ю. М. Лотмана.

^* Лотман Ю. М. Воспитание души. СПб., 2003. С. 74–77.

© М. Ю. Лотман, 2003