ОПЫТ ВВЕДЕНИЯ В СИСТЕМУ Ю. М. ЛОТМАНА^*

Игорь Чернов

Я намерен вообразить человека, чьи проявления должны казаться столь многообразными, что, если бы удалось мне приписать им единую мысль, никакая иная не смогла бы сравниться с ней по широте. Я хочу также, чтобы существовало у него до крайности обостренное чувство различения вещей, коего превратности вполне могли бы именоваться анализом. Я обнаруживаю, что все служит ему ориентиром: он всегда помнит о целостном универсуме — и о методической строгости.

Поль Валери

Вероятно, мудрость каждого человека проявляется не столько в профессиональной сфере, даже если речь идет об ученом, сколько в самой жизни, в разговорах о жизни, осознании своего «я» в этом мире, открытости миру и вместе с тем в сохранении своей индивидуальности. Житейская мудрость — дар сам по себе редкий — меркнет пред мудростью духовной и душевной, пред теми ее проявлениями, которые и писать-то следует, вероятно, с прописной буквы: столь редки наши встречи с такой мудростью, столь велико наше желание хотя бы прикоснуться к ней, побыть возле, озариться щедростью ее света.

Ученикам Юрия Михайловича Лотмана в этом отношении повезло — все его уроки были уроками жизни, каждый урок озарял и продолжает озарять светом истинной духовности, каждая встреча с учителем — высокий урок нравственности и душевности.

Профессионально Ю. М. Лотман — филолог, педагог по призванию, известнейший профессор Тартуского государственного университета, одна из самых ярких личностей университетского города.

Ю. М. Лотман окончил Ленинградский университет. Как и его любимые герои XIX в., он учился долго — почти десять лет. По крайней мере формально картина предстает именно такой: он поступил в университет в 1939 г. и окончил его в 1950-м. Все это правда, кроме одного: в «промежутке» — семь лет службы в армии, в том числе годы войны, простым связистом в артиллерии, от начала и до конца. Два ордена и семь медалей. До и после — напряженнейшая учеба под великолепным руководством. Учеба в университете, сама научная, культурная и человеческая атмосфера того периода, способствовала формированию личности и классности специалиста. Еще студентом он опубликовал первое серьезное исследование, уже практически через год после окончания университета им защищена кандидатская диссертация.

Сам пройдя отличную школу, Ю. М. Лотман создает свою кафедру. Естественно, не на пустом месте. Естественно, не сразу. Кафедра русской литературы Тартуского университета — детище его рук — ныне известна всему славистическому миру. А его собственными учителями были те, кто составляет гордость и славу отечественной науки, — Н. И. Мордовченко, Г. А. Гуковский, М. К. Азадовский, В. Я. Пропп, Б. В. Томашевский и Б. М. Эйхенбаум. Именно в их семинарах и на их лекциях формировалась его личность как ученого и человека. Если к этому списку добавить имена В. М. Жирмунского, Ю. Н. Тынянова, Л. В. Пумпянского и О. М. Фрейденберг, которых Ю. М. Лотман считал своими «заочными» учителями, то станет ясно, что школа действительно великолепная. Ни до, ни после ни один университет Европы не мог похвастаться такой плеядой первоклассных специалистов, одновременно преподававших в одном университете. Сама живительная атмосфера Ленинграда была, пожалуй, главной питательной средой, которая дала ряд ныне живущих ученых крупного масштаба. Именно воспитанники Ленинградского университета этого периода составляют основное ядро гуманитарных кафедр Тартуского университета, ведущих преподавание на русском языке.

И чтобы понять эту атмосферу, необходимо помнить, что практически все литературоведы-учителя в той или иной мере прошли «формальную школу», то есть умели анализировать литературные произведения, умели работать с самым разнообразным материалом, обладали действительно академической подготовкой. Ю. М. Лотман был любимцем многих своих учителей и унаследовал лучшие черты этой научной традиции. Может быть, именно эта школа научила его быть открытым к новым проблемам науки, самому смело ставить их и предлагать их оригинальное решение. Вся самостоятельная, уже тартуская, научная деятельность как раз и свидетельствует о сохранении духа, а не буквы школы, — практически все проблемы, которыми Ю. М. Лотман занимался в Тарту, еще не были известны науке 1940-х гг. Уже будучи профессиональным педагогом, он постоянно доучивался, переучивался, а чаще всего — сам создавал новые учения. Уча, учусь!

Оглядывая научную эволюцию, которую Ю. М. Лотман проделал за тридцать лет активной и необычайно продуктивной научной деятельности, с внешней точки зрения хотелось бы выделить несколько (не всегда совпадающих с внутренней историей) моментов.

По натуре, образу мысли, подходу к материалу — вплоть до почти феноменальной исторической памяти — Ю. М. Лотман является историком. Именно поэтому первые работы были больше историческими, чем собственно литературоведческими, и по материалу, и по характеру его интерпретации. Основной научный интерес лежит в это время в сфере истории общественной мысли, не только русской, но и западноевропейской. Любимые лекционные темы — французские просветители и их влияние на русскую культуру. Из этого исторического интереса вырастает и первая монография — о профессоре Дерптского университета А. С. Кайсарове, одном из виднейших идеологов штаба Кутузова в войне 1812 г. Но это далеко не локальное исследование (и в смысле Дерпта/Тарту, и в плане изучения личности Кайсарова) — это новая концепция развития русской литературы начала XIX в., книга, вошедшая в учебники по русской литературе этого периода. И так происходит практически с каждой исторической работой тех лет, — объемные, содержательные, свежие, они легли в основу докторской диссертации (1961) в то время самого молодого доктора филологических наук по литературоведению. Филология в принципе есть тонкое и динамичное явление. И каждый раз бывает довольно трудно провести четкую границу между историческим, теоретическим или каким-либо другим ракурсом изучения литературы. Говоря же о такой яркой и многогранной фигуре, как Ю. М. Лотман, это сделать практически невозможно. Ведь именно в это время он читал полный курс истории русской литературы (от древнерусской до советской) и вел теоретические курсы «Введение в литературоведение» и «Теория литературы». Однако пафос и доминанта научного поиска продолжают лежать в сфере историко-идеологического изучения литературы.

Начало 1960-х гг. было не только периодом взлета общественной мысли, но и ознаменовалось целым рядом интересных событий: именно в это время прошел ряд принципиальных для развития филологической науки конференций и дискуссий. Наиболее важной, вероятно, явилась многолетняя дискуссия о структурализме в языкознании. Это была первая попытка поставить филологию в один ряд с так называемыми точными науками. И статья Ю. М. Лотмана «О разграничении лингвистического и литературоведческого понятия структуры» (1963, впоследствии переведена на многие языки) была одной из первых работ в этом направлении.

Научная жизнь Тартуского университета была необычайно интенсивной; в кабинете ректора состоялись совещания по вопросам объединения усилий гуманитариев и математиков, X. Рятсеп вел большой факультативный курс по структурной лингвистике, Ю. М. Лотман читал впоследствии изданные «Лекции по структуральной поэтике», на отделении кибернетики велся годовой курс семиотики. В это время начинает выходить ряд известных серий «Ученых записок», и среди них самое известное издание Тартуского университета — «Труды по знаковым системам». Первый выпуск этой серии и составили «Лекции по структуральной поэтике» Ю. М. Лотмана. Теперь они переведены на целый ряд иностранных языков. Начиная с 1964 г. проводились Летние школы по этой новой, быстро развивающейся области знания. Именно с этого времени принято говорить о существовании тартуской или, более точно, тартуско-московской школы — объединения филологов (а также представителей других наук) разных специальностей, изучающих мифологию, фольклор, литературу, искусство и культуру в целом как знаковое явление. Без преувеличения можно сказать, что это лучшие силы отечественной гуманитаристики.

Первый этап семиотических штудий был связан и с определением основных понятий этой, по существу, новой области гуманитарного знания, и с широкой экспансией семиотических идей и методов в попытке охватить максимально широкий материал. По сути дела, все продукты духовной и материальной культуры рассматривались как знаковые образования, и вполне естественно, что в трудах Ю. М. Лотмана эта широта дала себя знать. Но если в работах некоторых семиотиков она была проявлением дилетантизма, то огромный «исторический» опыт помог ученому и в этой ситуации остаться на высоком профессиональном уровне. Центральной идеей этого этапа было обоснование самостоятельности «языка» искусства, то есть язык понимался в широком семиотическом смысле, а не как объект лингвистического изучения.

Несколько позднее, уже в конце 1960-х — начале 1970-х гг., в качестве ключевого стало выступать понятие «текст» в значении семиотического термина, а не объекта специфически филологического изучения. Текст есть результат и продукт семиотической деятельности, произведение языка, искусства, культуры. Он является организующим началом культуры, в более специальном отношении — ее моделью. Именно понятие текста помогло установить тот факт, что культура не является неким статическим, синхронно существующим целым. Культура состоит из противоборствующих текстов, которые, даже в разных пластах культуры, находятся в постоянном взаимодействии и столкновении. Обнаружение этого факта потребовало самого тщательного изучения феномена текста, выявления его функций в рамках литературных культур разного типа, описания динамики смены функций текста в процессе исторической эволюции словесности. Эти теоретические положения привели и к значительным практическим результатам — была выработана (и не одна) методика монографического анализа текста, которая уже достаточно широко проникла в систему вузовского и школьного преподавания литературы. И опять-таки наиболее яркое явление этого этапа развития структурно-семиотических исследований — монография Ю. М. Лотмана «Анализ поэтического текста» (1972).

Выявление динамической активности текста даже внутри одной культуры побудило обратиться к изучению не жестких, статических структур, а мягких, размытых, то есть перенести акцент изучения на периферию функционирования текста. Выявление новых закономерностей поведения текста (в широком семиотическом смысле) позволило перекинуть мостки уже к совсем далеким (на первый взгляд) от филологии проблемам — деятельности человеческого мозга, построению моделей искусственного интеллекта, так как оказалось, что именно на основе текстов культуры проще и эффективнее строить модели, имитирующие человеческий разум. Были предприняты попытки выделения особой области знания — «артоники», призванной рассматривать поведение роботов по моделям, созданным на основе изучения памятников культуры.

Предшествующий этап исследовательской деятельности был связан с представлением о том, что язык порождает текст, является его генератором. Теперь точка зрения меняется: именно текст порождает язык и существует практически столько языков, сколько существует самих художественных текстов. Синхронная, воспринимаемая нами непосредственно структура на самом деле создается в процессе нашего описания (менее строго — практического восприятия), реальный же механизм состоит в столкновении текстов и языков, ими порождаемых. Поэтому необычайно важным становится выявление роли доминирующих текстов и текстов, вынесенных культурой на периферию. Изучение именно последних подчас дает более интересные результаты, чем изучение основных, «классических» текстов.

Кажущаяся «разбросанность» семиотических исследований конца 1960-х — середины 1970-х гг. имела и свои положительные аспекты: с одной стороны, оттачивалась методика семиотического анализа, с другой — расширение материала описания выявляло новые, ранее не замечавшиеся особенности конкретных знаковых систем. Требовалась общая теория, которая дала бы удовлетворительное объяснение специфики «материалов». Такой теорией на долгие годы становится теория культуры, точнее — семиотическая теория культуры. Если выход на теорию культуры первоначально был связан с осмыслением механизма функционирования культуры, то в дальнейшем рассмотрение явлений литературы и искусства, быта и поведения через культурологическую призму позволило создать единую концепцию семиотического механизма культуры, ее обобщенную модель. Заслуги Ю. М. Лотмана в этом деле широко известны.

Параллельно с эффективными занятиями семиотикой успешно развивались и исторические исследования. Многие из них были опубликованы, другие — зрели и ждали своей очереди. Представляется, что обогащение семиотическими идеями и результатами позволило и собственно историческим работам засверкать новыми гранями. Приложение теоретико-семиотической концепции культуры к материалу начала XIX в. дало необычайно плодотворные результаты. Конец 1970-х гг. дал ряд замечательных исследований об А. С. Пушкине. Во-первых, принципиально новый комментарий к наиболее изученному, но от этого не менее сложному «Евгению Онегину». Комментарий к этой «энциклопедии русской жизни» сам стал энциклопедией русской культуры и литературы начала XIX в. И если в этой книге семиотическая концепция не «выпирает», то специалист несомненно почувствует силу и глубину теории, которая стоит за этим огромным фактическим материалом и не дает ему распасться, как это не раз случалось с произведениями, написанными в жанре комментария. Во-вторых, новая биография Пушкина, новая научная концепция и самого творчества Пушкина, и литературы начала XIX в. Главное же — это в полной мере новаторские работы, которым суждена долгая жизнь в русской культуре.

«Нistoria sub speciae semioticae» — вот, вероятно, наиболее лапидарное определение научного статуса и интересов Ю. М. Лотмана. В предложенной здесь схеме «внешней» эволюции системы имеются существенные лакуны: не сказано об огромной текстологической работе — публикации произведений Карамзина, Мерзлякова, поэтов конца XVIII — начала XIX в. в известной серии «Библиотека поэта», не упомянута одна из самых переводимых книг Ю. М. Лотмана «Семиотика кино и проблемы киноэстетики», которая вышла в 1973 г. в Таллине и переведена на дюжину языков, вообще не упомянута его методическая и дидактическая помощь эстонским школам (а между тем издан школьный учебник по литературе XIX в.)… Такого рода удивительный синтез — совершенно уникальное явление не только отечественной филологической традиции. Эмпирик, прекрасный знаток фактов и текстов, смелый концепционист и теоретик, владеющий многими методами исследования, — таков Ю. М. Лотман. Но это только факты, то, что лежит на поверхности и видно невооруженным глазом. Когда же мы имеем дело с мыслителем, всегда хочется заглянуть внутрь, попытаться понять, что же движет этой удивительной системой.

Описать историческую и концептуальную систему Ю. М. Лотмана довольно сложно. И не только потому, что сами концепции находятся в постоянном развитии, он легко отбрасывает их и заменяет новыми, не заботясь о судьбе своих недавних идей, но и потому, что их трудно представить как систему. Без сомнения, такая система существует, но ее выявление осложнено и необычайной широтой материала, на котором и для объяснения которого она создана, и боязнью упустить нечто существенное, характерное для Ю. М. Лотмана как мыслителя.

Разумно, вероятно, в качестве особого этапа выделить период учебы в Ленинграде и первое десятилетие тартуской жизни. Доминанта этого периода — изучение идеологии как целостной системы. Наиболее характерное проявление ее — интенсивное изучение Гегеля, автора, как мы помним, системообразующего и системосозидающего. Именно идеи Гегеля дают общий стержень для описания идеологической системы, каковой являются литература и искусство. Основная задача исследователя в это время представляется как демонстрация и осмысление единства художественного и идеологического начала, куда искусство входит своей неспецифической частью. Второй момент, который, вероятно, следовало бы отметить, это интерес к социальной детерминированности мира литературы. Наиболее явно это проявляется в творчестве писателей и философов, принимавших непосредственное активное участие в общественной жизни и оставивших яркий след в гражданской истории России, — просветителей и декабристов.

Второй период в эволюции системы целесообразно выделять с начала 1960-х гг., когда результаты внутренней рефлексии Ю. М. Лотмана, вызванные глубокой неудовлетворенностью положением дел, совпали с общественно-научным движением этого периода. Характерно и то, что методико-методологическая переориентация была прежде всего результатом внутренней теоретической рефлексии, поскольку контактов с учеными, позднее составившими костяк тартуской школы, еще не было, а западная литература была недостаточно известна. Ю. М. Лотман большее удовольствие и большие импульсы получал от чтения источников (то есть художественной литературы), чем от чтения научных работ. Может быть, именно эта «неначитанность» (если этот термин даже в кавычках вообще может быть применен к работам одного из самых эрудированных современных ученых) и, с другой стороны, совпадение результатов внутренней рефлексии с потребностями научного развития в масштабе более широком, чем личность одного ученого, привели к появлению глубоко оригинальной и выдержавшей испытание временем научной теории.

Характерной чертой этого периода было выделение именно художественной специфики искусства. Естественно, это не означало отказа от завоеваний предшествующего периода, но доминанта научного подхода сместилась теперь на описание языка искусства и структуры текста. И теория художественного языка, и теория текста базировались на более глубокой и менее явно выраженной концепции, хотя именно она стала боевым лозунгом тартуской школы. Эта концепция получила название «вторичных моделирующих систем». Поскольку основным объектом изучения этого периода был язык искусства, то потребовалось уточнить, что он не просто рассматривается как объект, на который можно экстраполировать лингвистическую методику изучения, но его системность является системностью надстроечного порядка, так как первичным языком, в котором человек ориентируется в мире (то есть моделирует мир для себя и коллектива), является естественный язык, а все остальные надстраиваются над ним, то есть являются вторичными по отношению к нему, хотя они также принимают участие в формировании модели мира данного коллектива и личности. Концепция вторичных моделирующих систем оказалась необычайно плодотворной и стимулирующей в создании обобщающих концепций. Одной из специфических черт третьего этапа, намечаемого, как и два предшествующих, с большой долей условности, было выделение в качестве самостоятельных областей науки «лингвистики текста» и «культурологии». Как же все-таки представить себе сегодняшнее состояние концептуальной схемы Ю. М. Лотмана?

Основная задача гуманитария — увидеть единое в разном и разное в едином. Это глубоко диалектическое положение в сфере науки о литературе реализуется в скрупулезнейшем анализе текста и его максимально широкой типологической ориентировке. Последовательное проведение в каждом исследовании принципа контраста (увидеть и показать различие близких или похожих явлений) и вместе с тем установление их изоморфизма в рамках человеческой культуры необходимо для эффективных занятий филологией. Именно владение материалом исследования и методом его изучения составляет сущность филологического и — шире — культурологического, общегуманитарного профессионализма.

Возможно, формированию такой позиции способствовало и своеобразное положение русской культуры — «быть на границе», на рубеже Востока и Запада в плане истории человечества. Это «пограничное» положение всегда побуждало к сопоставительной рефлексии в сфере исторического мышления, было внутренне присуще традициям русской литературы и философским медитациям. Для европейской традиции мышления Россия находилась на периферии цивилизованного мира, на его границе, для русской истории были более характерны мысли об особом пути и месте Руси в мировой истории, то есть она рассматривала себя как некий центр культуры. И эта черта национального филологического подхода в определенной мере (теперь уже ретроспективно) проявилась в понимании современного состояния и задач гуманитаристики. Небезынтересно указать на то обстоятельство, что данное положение имеет и глубокий семиотический смысл — знак возможно воспринять только на определенном фоне, и чем выше контрастность фона, тем лучше воспринимается сам знак. Но и само восприятие знака оказывается возможным только при определенном изоморфизме перцептивных структур.

Если литературоведение предшествующих этапов преимущественно оперировало понятиями, то современная стадия его развития характеризуется тем, что оно оперирует противопоставлениями, ибо смысл явления проясняется не заданием (или приданием) понятию некоторого строгого смысла, а скорее сам смысл возникает на фоне того, что противостоит этому явлению, на фоне чего оно существует и в рамках какой традиции воспринимается. Но ограничиться только выяснением механизма функционирования культуры еще явно недостаточно. Необходимо изучать и сам механизм, и принцип его действия.

*   *   *

Стилистическое своеобразие изложения концепции, необычность взгляда на изучаемый текст или автора, умение неожиданно свежо связать далекие произведения легко выделяют исследования Ю. М. Лотмана из океана филологической литературы. И это явно ощущаемое своеобразие мысли, подчас несколько архаизированный язык изложения, обстоятельность и академичность создают вполне определенный образ Ю. М. Лотмана. С другой стороны, его лекционная практика, когда каждый ежегодный курс в университете давал совершенно новую модель, казалось бы, уже известного явления, заставляет усомниться в этом академическом спокойствии. Фактически каждая историческая работа, какой бы фактографической она ни была по своему характеру, всегда содержит и очень сильный общетеоретический заряд. Если же предстояло слушание научного доклада, никогда нельзя было заранее предвидеть, к каким общеисторическим, философским, теоретическим выводам придет Ю. М. Лотман в итоге, — настолько сильно в ученом было импровизационное начало. Не случайно не только многие студенты, но и преподаватели годами ходили на лекции профессора Лотмана, так как каждый год в них совпадало только название общего курса. Специальные курсы (число которых, прочитанных за сорок тартуских лет, не поддается никакому учету) собирали еще более широкую аудиторию — на них приезжали из других городов, причем не только филологи. Если же курс читался в Москве или Ленинграде, то попасть туда было почти невозможно — столь велик был интерес к идеям и системе ученого.

Интерес и внимание к научным идеям Ю. М. Лотмана давно перешагнули границы страны. По данным официальной статистики, он является самым переводимым русскоязычным литературоведом. На иностранных языках опубликовано большинство его монографий. Статьи печатались более чем в пятидесяти зарубежных периодических изданиях. Основные работы переведены на английский, немецкий, французский, японский, шведский, испанский, финский, португальский, новогреческий, польский, чешский, венгерский, сербский, итальянский и другие языки. Свидетельством огромного интереса к системе идей Ю. М. Лотмана является и то, что ему первому из современных отечественных гуманитариев посвящена обширная специальная монография, выпущенная издательством Оксфордского университета, по его научным трудам проводятся специальные конференции, о нем написаны диссертации и готовятся новые.

Благодаря Ю. М. Лотману национальная филологическая традиция (а благоговейное отношение к научной традиции, школе, учителям всегда характеризовало личность Ю. М. Лотмана) вновь предстала как самостоятельное и могучее научное явление.

Тарту, 1982.

© Игорь Чернов, 1982