«ПОЭТИКА ДАТЫ» И РАННЯЯ ЛИРИКА АЛ. БЛОКА^*

Использование в текстологии, эдиционной и комментаторской практике даты создания текста для дешифровки его содержания, а содержания — для его датировки — приемы достаточно традиционные. Реже обращают внимание на то, что дата под произведением искусства, если она проставлена самим автором, а не публикатором или издателем, входит в композицию художественного текста, то есть оказывается знаком со своей особой эстетической семантикой и функцией.

Художественная природа авторской даты под текстом проявляется уже в том, что датирование / недатирование произведения не есть акт автоматический. Писатель может проставить / не проставить дату в момент окончания работы над произведением и / или перед его публикацией, может датировать его точно или приблизительно, поставить дату реальную или фиктивную и т. д. и т. п.

Вместе с тем наличие / отсутствие даты не является универсальным релевантным признаком художественного текста. Возможность появления (и. следовательно, значимого непоявления) даты в тексте связана с чувством включенности текста в ту или иную хронологическую последовательность (а не, например, в чисто жанровое единство).

Авторская дата в художественном тексте, следовательно, приобретает «вторичную» семантику. С одной стороны, она ориентирует текст во внетекстовом, историческом времени, с другой — сополагает разнообразные реальные события, так или иначе соотносимые с временем создания текста, с его имманентным содержанием и структурой. В обоих случаях авторская дата обнаруживает свойства метонимического знака pars pro toto, представляя целостный текст в первом и целостную внетекстовую ситуацию во втором случае.

Вместе с тем такая дата имеет и структурный внутритекстовый смысл (например, композиционный: ср. дату под текстом, в заглавии текста или членящую текст на части). Этот смысл особенно заметен внутри сложно построенных текстовых единств (цикл, сборник, серия произведений) и интертекстуальных пространств¹.

Создание типологической классификации авторских дат и их художественных функций — дело будущего. В предлагаемой статье будет сделана попытка показать некоторые особенности эстетического отношения авторской даты к внетекстовому миру на примерах из ранней лирики Ал. Блока (цикл «Стихи о Прекрасной Даме» — ниже: СПД — январь 1901-го — 7 ноября 1902 г.).

I

Глубокий символизм, философская насыщенность, мистический настрой и остро «мифологическое» переживание жизни в лирике Блока начала XX в. способствуют восприятию его стихотворений как связанных не с сиюминутным, а с вечным, с панхронной или циклической картиной мира. Однако особенность мироощущения Блока (отличающая его от других младосимволистов) в том, что одно из значений символа в его творчестве (их «первый», «словарный» смысл) очень часто отсылает не только к фактам и явлениям «земной» жизни, но и — уже — к каким-то вполне конкретным событиям жизни поэта или окружающей его действительности². Иными словами, все мистические События, все, относящееся к трансцендентному миру «ноуменов», в СПД оказывается символизацией (и мифологизацией) каких-то «феноменальных» событий и обстоятельств (см. в настоящем издании: «“Случившееся” и его смысл в “Стихах о Прекрасной Даме” Ал. Блока»). Всякое событие есть символ События, но, с другой стороны, Событие может реализовать себя только через событие.

Соотнесенность ранней лирики Блока с тем, что «реально» происходило в начале XX в., была очень важна для поэта, и чем дальше, тем больше осознавалась им. Это нашло отражение в том, что с каждым последующим изданием СПД — все четче хронологический принцип композиции и все больше число датированных стихотворений. В последнем прижизненном (пятом, 1921) издании цикла Блок дает сплошные датировки. Еще показательнее попытка Блока написать в 1918 г. комментарий к СПД. Этот незавершенный текст, задуманный в традиции комментария Данте к «Vita nuova», систематически отмечает все реальные события, так или иначе отображенные в цикле, что приводит к установлению весьма интересных закономерностей, касающихся «поэтики даты» в СПД.

Так, например, Блок, вспоминая о событиях января 1901 г., пишет: «25 января — гулянье по Монетной (улица в Петербурге. — З. М.) к вечеру в совершенно особом состоянии» (VII, 342). В этот день написано стихотворение «Я вышел. Медленно сходили…» (I, 75). В нем исключительно точно воспроизведено то (внешне малозначительное) событие, в котором Блок ощутил отблеск События мистического (ситуация предчувствия грядущей Встречи с Вечной Женственностью): «гулянье» («Я вышел») «к вечеру» («… сходили / На землю сумерки») январского дня («сумерки зимы») «в совершенно особом состоянии» («… младые были <…> / пришли <…> / И пели <…> о весне»). Дата этого (как и значительного числа других) стихотворения обозначает одновременно и день создания текста о Событии и время соотнесенного с ним реального события. Реальными событиями в этот период для Блока оказываются различные перипетии его встреч с Л. Д. Менделеевой, истолковываемые поэтом как символы мистической Встречи с «душой мира».

Временная близость некоей реальной ситуации и процесса ее творческого воссоздания для лирического стихотворения — отнюдь не редкость. Однако в СПД она приводит к достаточно уникальным последствиям. Приведем один пример.

Как известно, 1 августа 1898 г. в имении Менделеевых в Боблово состоялся спектакль — были поставлены сцены из «Гамлета» (Блок играл Гамлета, Л. Д. Менделеева — Офелию). Спектаклю и сопутствующим ему обстоятельствам суждено было сыграть особую роль в последующей жизни и творчестве поэта: они задали на много лет вперед «ключ», в котором будут восприниматься и осмысляться отношения «я» — Гамлета и «Ты» — Офелии. Важнейшими событиями, сопровождавшими спектакль и с ним как бы слившимися, были разговор Блока с его будущей невестой перед началом спектакля и прогулка после его окончания. Не только Блок, уже в 1898 г. склонный к мистическому истолкованию всего им переживаемого, но и вполне «реалистически» настроенная Любовь Дмитриевна восприняла разговор на сцене и ночную прогулку по саду как исполнение каких-то чрезвычайно важных предзнаменований. Позже Л. Д. Блок писала: «Первый и единственный за эти годы мой более смелый шаг навстречу Блоку был вечер представления “Гамлета”. Мы были уже в костюмах Гамлета и Офелии, в гриме. Я чувствовала себя смелее. Венок, сноп полевых цветов <…> Мы сидели за кулисами, в полутайне, пока готовили сцену. Помост обрывался. Блок сидел на нем, как на скамье, у моих ног, потому что табурет мой стоял выше, на самом помосте. Мы говорили о чем-то более личном, чем всегда <…> мы были ближе, чем слова разговора <…> Был вот этот разговор и возвращение после него домой… Как-то так вышло, что еще в костюмах <…> мы ушли с Блоком вдвоем <…> и очутились вдвоем Офелией и Гамлетом в этой ночи. Мы были еще в мире того разговора, и было не страшно, когда прямо перед нами в широком небосводе прочертил путь большой, сияющий голубизной метеор»³.

На следующий после спектакля день Блок пишет стихотворение «Воспоминание о Гамлете. 1 августа в Боблове». Стихотворение окаймлено датами: под текстом помета: «Шахматово, 2 августа 1898» (см. I, 649–650), задающая точное отношение времени изображаемого события и времени его «запечатления». В нем, в уже известной нам манере точного воссоздания наиболее важных, «роковых» событий жизни, рисуется ночная прогулка под звездным небом («Вверху сверкал незримый мир духов»), встреча с Офелией «в безмолвной, мрачной, темной зале», тщетное ожидание «желанного, сладостного ответа» и — падающая звезда, предчувствие чего-то бедственного:

И вдруг звезда полночная упала,
И ум опять ужалила змея.

В этом раннем стихотворении уже видны основные художественные функции даты как элемента текста в лирике Блока конца XIX – начала XX в. Дата, с одной стороны, становится (как указание на место изображаемого и место его «запечатления») знаком неоспоримой укорененности реального события и текста о нем в «земном» времени, то есть знаком его внеличностности, объективности (последнее чувство у Блока еще только зарождается, но станет господствующим в СПД).

С другой стороны, так как все изображенное ощущается как исполненное неясного, но огромного, провиденциального смысла (позже оно осмыслится как мистическое), то и время события оказывается символом внеземных «ноуменальных» Сроков каких-то «ноуменальных» Свершений («приблизились сроки» — скажет Блок позже об этом не феноменальном, а «ноуменальном» времени, связывая его с эсхатологическими чаяниями конца старого, «земного» мира и сотворения «нового неба и новой земли»). Поэтому дата — символ Даты. В-третьих, подчеркиваемая синхронность «случившегося» и стихотворения о нем дает возможность их взаимозамещения и слияния их временных параметров в единую символическую Дату. Дальнейшее становление Блока-лирика существенно усложняет «поэтику даты». Основные, символические события, по Блоку, подчинены законам мифологической цикличности, «вечного возвращения» (Ф. Ницше); психологически этому соответствуют постоянные мысленные и эмоциональные возвращения поэта к (не очень многочисленным) наиболее важным событиям 1898 г., а также 1901–1902 гг., поэтому реальным «событием» целого ряда стихотворений становится «воспоминание о событии», память о Первособытии, которое, возобновляясь в сознании поэта, по-прежнему сохраняет для него безусловную реальность.

В воспоминаниях поэта о событиях 1898 г. в годы создания СПД происходят существенные изменения: 1) значение Случившегося все более символизируется; личные аспекты изображаемых событий отступают на второй план перед ощущением их всемирного мистического значения; 2) восприятие Случившегося как сакрального усиливает стремление зашифровать рассказ о нем, сделать его понятным только «посвященным»; 3) по мере отдаления времени создания стихотворений от времени, когда происходили изображаемые в них события, происходит отсеивание некоторых подробностей (они утрачивают для Блока мистический смысл и забываются); оставшиеся оказываются в центре события и вспоминаются все ярче, во всех своих, тоже символизированных, подробностях.

Все это переносится и на дату как pars pro toto целостного текста: она все отчетливей становится метонимическим символом Случившегося, смысл ее зашифровывается, время описывается намеком («когда-то», «в тот день» и т. д.), а содержание сводится к воспоминаниям: 1) о разговоре перед спектаклем и 2) о падающей звезде (второй из этих мотивов постепенно оттесняет первый).

Сказанное имеет самое непосредственное отношение к пониманию ряда стихотворений СПД, связанных с воспоминаниями о Первособытиях эпохи постановки «Гамлета». Ни проставленная под текстом дата (время не события, а поэтического воспоминания о нем), ни имманентное содержание таких «зашифрованных» стихотворений не дают возможности понять, «о чем идет речь». Однако и для самого автора, и для тех, кому адресовалась эта энигматическая лирика, она имеет и разгадку (можно узнать «житейский» пласт изображаемого и затем попытаться осознать его мистический смысл), и механизм разгадывания. Восходя по путям памяти поэта (оставившей в текстах «материальные следы» — повторяющиеся символические мотивы) от позднейших стихотворений ко все более ранним, мы доходим до текста, синхронного Первособытию. Его (уже исполненная символического смысла) дата и содержание (как правило, при всей зашифрованности, дающее все же достаточно подробное, связное и опознаваемое описание «случившегося») ведут нас к самому событию. Семантика самого раннего стихотворения и его дата — «шифры» для понимания целого ряда последующих текстов.

Таково, например, стихотворение «Тебя скрывали туманы…» (май 1902 г.), все построенное на отдельных, внешне мало связанных, мотивах, не создающих текста, подлежащего единой интерпретации. (Не случайно в учебнике русской литературы для X класса конца 1930-х–1940-х гг. как пример принципиально не разгадываемого, «таинственного» символистского текста приводится строфа из этого стихотворения:

Кто знает, где это было?
Куда упала Звезда?
Какие слова говорила,
Говорила ли ты тогда? — I, 195.)

Имманентный анализ этого стихотворения не раскрывает его семантики, но дает, по образному выражению самого Блока, «указанье следа» (I, 229): слова из первой строфы («Я помню эти обманы, / Я помню, покорный раб») дают возможность предположить, что внешне не связанные образы произведения («корона», «ступени трона», «бледные платья», «лилии», «белый речной цветок» и др.) составляют парадигму — «образы припоминаемого события». Известную роль в осмыслении стихотворения играет (как и всегда в ранней блоковской лирике) опознание вкрапленных в текст цитат. Так, первый стих («Тебя скрывали туманы») — отзвук важного для Блока стихотворения Вл. Соловьева «В тумане утреннем неверными шагами…» (1884), а также популярного романса А. Л. Гурилева на слова А. Кольцова «На заре туманной юности…» — позволяет воспринять художественное время текста как время юности «я» и «ты». Такую же роль играют «инкрустированные» в текст общие для всей «новой поэзии» символы: например, постоянно повторяемые эпитеты «белый», «бледный» вводят мотив смерти.

Однако только обращение к «первотексту» и — через его дату и поэтическое содержание — к отраженному в нем Первособытию придает разрозненным образам единство значений. Таким «первотекстом» оказывается уже рассмотренное выше стихотворение «Воспоминание о Гамлете». Ответ на загадочные вопросы:

Куда упала Звезда?
Какие слова говорила,
Говорила ли ты тогда? —

как бы звучит в строках, написанных на четыре года раньше:

И вдруг звезда полночная упала

и:

Я ждал желанный, сладостный ответ.
Ответ немел (I, 650).

И наконец, последний шаг в осмыслении стихотворения (когда-то доступный только близким поэту «избранным», но теперь возможный и для широкого читателя, и для исследователя) — сопоставление (через дату написания «первотекста» и дату в его заглавии, отмечающую время «случившегося») стихотворения «Тебя скрывали туманы…» и событий, сопровождавших постановку «Гамлета» в 1898 г.

Раскрываются и совсем неясные намеки, оказывающиеся неожиданно конкретными реалиями. Ср., например, строки:

Я помню ступени трона
И первый твой строгий суд —

и воспоминание о первом серьезном разговоре Блока и Л. Менделеевой за кулисами, вблизи декораций к «Гамлету».

Воссоздание целостной ситуации, в которой для Блока и Л. Менделеевой неразрывно слились эпизоды романтической беседы и прогулки, детали готовящейся постановки и шекспировские образы «мотивируют» и соседство в стихотворном ряду «павшей звезды» и «белого речного цветка» — детали из сцены безумия Офелии. Объясняются и загадочные метафоры, также строящиеся на соположении деталей бытового и «шекспировского» ряда. Ср.: «корона / Еще рассветных причуд», где «корона» — отзвук каких-то впечатлений от «королевской» линии «Гамлета», а «рассветные (юные, см. выше. — З. М.) причуды» — характеристика, навеянная образом «живой» Л. Менделеевой. Ср. также: «И лилий полны объятья» — где так же «склеены» воспоминания о сцене с безумной Офелией, собирающей цветы, и о выходе Любови Менделеевой, после окончания спектакля, с большим букетом цветов в руках⁴.

Итак, дата Первособытия и первого стихотворения о нем оказываются указанием на код, дешифрующий целый ряд позднейших стихотворений Блока.

Впрочем, наиболее значимые символические мотивы могут и отрываться от породивших их событий и слитого с ними «времени свершений». Так случится с образом «падшей звезды» — одним из доминантных образов блоковского творчества 1906–1910 гг. (драма «Незнакомка», 1906; цикл «Снежная маска», 1907 и др.). В этих случаях появятся и другие коннотации (биографические, исторические, литературные и др.), и другие дешифрующие даты. Правда, сакрализация и символизация дат, «сроков» в это время уже не будет играть в поэтике Блока столь важную роль.

II

В приведенном выше примере дата, при всей ее значимости для Блока, в процессе интерпретации художественного текста читателем играет вспомогательную роль (до нее еще надо «добраться» через целый ряд текстов с «протекающими» образами; основная линия сопоставлений — «текст — текст»). Однако в лирике Блока 1901–1903 гг. немало случаев, когда именно дата — основной знак, указывающий на коды, при помощи которых читается текст.

Блоку (особенно в молодости) было присуще яркое «календарное» чувство. Особенно это касалось «календарных эмоций» Рождества и святок.

Семья Бекетовых, где прошло детство Блока (дед, бабка, тетки будущего поэта) отличались явным равнодушием к церковной обрядности⁵, однако Рождество и Пасха там, конечно, справлялись (как позже в семье матери и отчима Блока), — и справлялись, в значительной мере, именно как праздники для детей. Рождество и Пасха (но Рождество в особенности) навсегда слились в эмоциях и памяти поэта с ощущением радостного праздника. В письме Блока Андрею Белому от ноября – декабря 1904 г. рождественское чувство определяется не только тонко, но и точно: «Не правда ли — ничего не произошло? 1904 год = 1902 <…> Сегодня падает снег так же мягко. Я такой же молодой сегодня и розовый мальчик, как <…> даже в 1888 году. У меня только в бороде ужасно смешная серебряная ниточка. А картинки в сказках Андерсена для детей означают то же самое. Скоро будет елка, и ты подарил мне заранее книжку с картинкой <…> а на елке повесим золотые орехи и золотой дождь… так и всегда будет»⁶. Рождество — радостный праздник, уводящий в детство, несущий мифологическое чувство «вечного возврата» и (так как возврат цикличен) вечной неизменности основ бытия. Такое ощущение (скорее память о нем) Блок сохранял и в 1906 г. (статья «Безвременье», где Рождество — «самый чистый и светлый праздник», «воспоминание о золотом веке», апогей «чувства домашнего очага» — праздник семейный и детский — V, 66). Рождество — миги детства, а детство — вечное Рождество:

И было как на Рождестве,
Когда игра давалась даром (II, 74).

Это переживание праздника отразилось во всем творчестве Блока от ранней лирики до «Снежной маски»⁷ и — хотя, в значительной мере, в травестированном виде — захватило и поэму «Двенадцать»⁸. Следует подчеркнуть, что это «детское» чувство неотделимо от «языческого» природного круговорота («падает снег так же мягко» — как всегда, и за зимой всегда приходит весна). Вообще, хотя оно и включает, разумеется, христианский психологический образный подтекст, на первый план здесь вполне могут выходить мотивы более архаические (прежде всего, святочные: маски, гаданья и т. д.). Поэтому и литературные линии, к которым обращены стихотворения Блока конца декабря, — это русская лирика, связанная с описанием святочных обрядов. В интересующий нас период создания СПД к календарным «языческим» и христианским символам присоединяются собственно соловьевские эсхатологические чаяния (конца старого и сотворения нового мира, прихода Вечной Женственности и т. д.).

В конце 1901 г. Блок пишет первое святочно-новогоднее стихотворение, соединяющее все три названные выше группы образов. Оно включает (как это вообще свойственно блоковским Первотекстам) ряд символов и структур, которые останутся ключевыми для лирики этой темы на несколько лет. Здесь, как было и в рассмотренных ранее случаях, дата изображаемых событий и время создания стихотворения совпадают, что подчеркивается кольцевым обрамлением текста: заглавие «Ночь на Новый год» повторяется датой под стихотворением — «31 декабря 1901» (ввиду полного совпадения двух обозначений времени, повтор оказывается варьирующим по выражению, но тавтологическим по содержанию).

Если в стихотворениях «гамлетовского цикла» символизируемое в основном восходило к автобиографическим событиям, то здесь оно принадлежит внеличностному ряду (космически-природному и народно-обрядовому). Поэтому ключевые символы стихотворения связаны со святочной обрядностью и традицией святочной поэзии русского XIX в.

Стихотворение (что довольно характерно для СПД) строится как монтаж цитат. Уже первая строфа соединяет святочный пейзаж:

Лежат холодные туманы,
Горят багровые костры —

и прямую отсылку к балладе Жуковского «Светлана»:

Душа морозная Светланы
В мечтах таинственной игры (I, 154).

«Светлана» — не только легкопредсказуемый ключ к святочной лирике Блока. Текст этот входит в осознанное ритуализованное «святочное поведение» поэта; впоследствии он говорил Б. А. Садовскому: «Я, например, могу читать Жуковского ночью, в рождественский сочельник»⁹. Следующее за этим описание святочных гаданий, включающее и «внесвяточные» автоцитаты (стих: «Кто-то шепчет и смеется» — точное повторение первой строки стихотворения, написанного 20 мая 1901 г.), и внутритекстовые повторы, переходит в развернутую реминисценцию из святочного стихотворения А. Фета «Перекресток, где ракитка…» (цикл «Гадания»):

Тихо ветхая калитка
   За плетнем скрыпит,
Кто-то крадется сторонкой,
   Санки пробегут —
И вопрос раздастся звонкой:
   «Как тебя зовут?»¹⁰

У Блока:

Скрипнет снег — в морозной дали
   Тихий крадущийся свет.
Чьи-то санки пробежали.
   «Ваше имя?» Смех в ответ…

Завершается стихотворение «внутренним кольцом» — метрическим (Я4, при Х4 в основной, «фетовской» части) и цитатным — повторным обращением к «Светлане»:

Лежат холодные туманы,
Бледнея, крадется луна —

(ср. у Жуковского:

Тихо крадется луна
В сумраке тумана)
…Душа задумчивой Светланы
Мечтой чудесной смущена…

Если присмотреться к этому стихотворению, то видно, что в нем есть отсылка еще к одному «ключевому» для святочных пьес Блока тексту: сквозь «фетовский пласт» проглядывают мотивы пятой главы «Евгения Онегина» — гадания Татьяны:

«Как ваше имя?» Смотрит он…
                                          (строфа IX, стих 13)

Таков святочный Первотекст в СПД. В стихах последующих лет он может откликаться и прямо. Так, 28 декабря 1903 г., на спаде мистических настроений, Блок пишет стихотворение «Ветер хрипит на мосту меж столбами…», где основное настроение — усталость, «сон», неверие в «чудо» (ср. чудесную «мечту» в стихотворении 1901 года!) — дано как простое перечисление примет «святочного пейзажа» из «Ночи на Новый год».

Все мне, певучее, тяжко и трудно,
Песни твои, и снега, и костры (I, 312).

Однако есть произведение, где прямая текстовая связь со «святочным Первотекстом» отсутствует. Важная для понимания стихотворения, связь эта выявляется лишь при сопоставлении дат. Дата и оказывается главным «шифром» при опознании жанровой природы текста и его содержания.

25 декабря 1902 г. Блок пишет стихотворение «Все кричали у круглых столов…» (позже включенное в следующий за СПД цикл «Распутья»). В стихотворение (написанное через полтора месяца после объяснения Блока в любви Л. Д. Менделеевой и получения от нее «Царственного Ответа» — I, 239) неожиданно врываются мотивы кровавого «беснования», трудносоотносимые с какой-либо внетекстовой реальностью: биографической, исторической, культурной или с психологической настроенностью Блока этих дней (в последнем случае, правда, связь все же нащупывается). Сюжет стихотворения: «кто-то» приводит свою «невесту» туда, где —

Все кричали у круглых столов,
Беспокойно меняя место.
Было тускло от винных паров
<…>
Все визжали неистово, как звери
<…>
Она уронила платок,
И все они, в злобном усильи,
Как будто поняв зловещий намек,
Разорвали с визгом каждый клочок
И окрасили кровью и пылью (I, 252).

Эпизод усложняется образом двойника, принадлежащего миру «бесноватых»: он «качался и хохотал», а затем —

Те, кто прежде безумно кричал,
Услышали плачущие звуки (I, 252).

В письме к невесте (стихотворение написано в дни болезни Блока) Блок дает несколько определений этой (видимо, для него самого несколько неожиданной) пьесы. Во-первых, он сопоставляет стихотворение с «декадентской» литературой. Ср.: «Это — не декадентство? Это не бесформенно <…> Но это “скорпионисто”, и надо будет отдать Брюсову. Здесь не понравится»¹¹, где четко определено отличие тона произведения от религиозности «здешних», «петербургских мистиков» (Д. С. Мережковского, З. Н. Гиппиус); «скорпионистость», несмотря на сомнения Блока, сближает текст, в его представлении, с московским декадентством Брюсова и его круга. Во-вторых, проводится параллель с образами «Бесов» Достоевского: «Это просто и бывает в жизни, на тех ее окраинах, когда Ставрогины кусают генералов за ухо»¹². Эта параллель подтверждает мотив беснования как основной в стихотворении, но все же не объясняет той внетекстовой атмосферы, в которой оно могло возникнуть.

Поиски литературных параллелей в направлении, указанном самим Блоком, приводят к другой сцене из «Бесов» (Ставрогин и Хромоножка в доме матери Ставрогина) и к «Идиоту» (князь Мышкин на дне рождения Настасьи Филипповны делает ей предложение). Это сопоставление выделяет некий инвариантный сюжет, действительно важный для «Все кричали у круглых столов…»: «жених» и «невеста» во враждебном «зверином» окружении. Отсюда (опять-таки в духе блоковских размышлений) — возможность предположить, что внетекстовый толчок к написанию стихотворения — сложное отношение Блока к Мережковским в конце 1902 г. Уже связанный с З. Н. Гиппиус и Д. С. Мережковским мистическими настроениями, личными контактами и издательскими планами, Блок последовательно и упорно отклоняет предложение З. Н. Гиппиус представить свою невесту Мережковским, ограждая независимость своего и Л. Д. Менделеевой мира от «шумных» вторжений внешней действительности¹³.

При всей важности этих коннотаций сам текст стихотворения, его образность и стилистика все же остаются загадочными: в указанных сценах из романов Достоевского «беснование» присутствует лишь как духовная атмосфера; сами они выдержаны в тонах бытового правдоподобия; для Блока же характерно восприятие реминисцируемых образов через стиль. Столь же очевидно (об этом писал и В. Орлов), что прямых намеков на дом Мережковских или на редакционный дух «Нового Пути» стихотворение Блока не содержит.

Выше уже говорилось, что основной код стихотворения — святочный, отмеченный датой 25 декабря. Именно святочные представления связаны с образами разгула нечистой силы перед Рождеством (ср. «Ночь перед Рождеством» Гоголя). Такова и основная тема стихотворения.

Используя «датировочный ход» и восходя к Первотексту, мы понимаем и детали текста. Стихотворение «Ночь на Новый год» ведет нас к святочным мотивам «Евгения Онегина» — к сну Татьяны. «Лесной дом», наполненный нечистой силой, — прямой прообраз художественного пространства «Все кричали у круглых столов…» Ср.:

И в шалаше и крик, и шум
<…>
За дверью крик и звон стакана
<…> за столом
Сидят чудовища кругом
<…>
И взорам адских приведений
Явилась дева
<…>
Все указует на нее,
И все кричат: мое! мое!
                           (гл. V, строфы XV, XVI, XIX)

(Ср.:

         …хохотал, указывая на него
И на девушку, вошедшую в двери… — 1,252.)

Платок, оброненный Невестой, которую преследует страшный зверь, находим там же:

То выронит она платок;
Поднять ей некогда; боится…
                        (гл. V, строфа XIV, стихи 8–9)

Наконец, святочный сон Татьяны поясняет и возникновение мотива двойника (впрочем, часто встречавшегося в СПД и раньше): это появление Ленского в сцене Татьяны и Онегина (строфы XX–XXI).

Таким образом, дата в лирике Блока начала XX в. — указатель на то, в каком направлении могут развертываться намеки, обильно разбросанные в «загадочных» стихах СПД и «Распутий».

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Интертекстуальность, вслед за И. П. Смирновым (см.: Смирнов И. П. Порождение интертекста. (Элементы интертекстуального анализа с примерами из творчества Б. Л. Пастернака) // Wiener Slawistischer almanach. 17. Wien, 1985), понимается здесь как термин, которому присущ онтологический (а не только операционный) статус.

² Это придает стихотворениям периода СПД характер «лирического дневника» (см. об этом: Тимофеев Л. И. Творчество Александра Блока. М., 1963. С. 22; Максимов Д. Е. Поэзия и проза Александра Блока. Л., 1981. С. 17–18. Эта проблема интересно решается: Гинзбург Л. Я. О лирике. Л., 1974. С. 281–283).

³ Блок Л. Д. И были и небылицы о Блоке и о себе // Александр Блок в воспоминаниях современников. Т. 1. М., 1980. С. 144–145.

⁴ Ср.: «В руках Офелия держала целый сноп» цветов (Бекетова М. А. Биографический очерк. Л., 1930. С. 63), также фотографию Л. Д. после спектакля (Блок А. Письма к жене // Лит. наследство. Т. 89. М., 1978. С. 83; — С. Д. Менделеева в роли королевы Гертруды в «короне», там же, с. 95).

⁵ Бекетова М. А. Шахматове. Семейная хроника // Лит. наследство. Т. 92. С. 730–732.

⁶ Блок А. и Белый А. Переписка. М., 1940. С. 112–113.

⁷ См.: Мерлин В. В. «Снежная маска» и «Двенадцать». (К вопросу о святочных мотивах в творчестве А. Блока) // Учен. зап. ТГУ. Вып. 680. Блоковский сборник. VI. Тарту, 1985.

⁸ Лотман Ю. М., Гаспаров Б. М. Игровые моменты в поэме «Двенадцать» // Тезисы I Всесоюзной (III) конференции «Творчество А. А. Блока и русская культура XX века». Тарту, 1975. С. 918.

⁹ Садовской Б. Встречи / Звезда, 1968, № 3. С. 185.

¹⁰ Фет А. А. Полн. собр. стихотворений. Л., 1959. С. 166.

¹¹ Блок А. Письма к жене. С. 98.

¹² Там же.

¹³ Первое указание на отражение этой ситуации в стихотворении см.: Орлов Вл. Гамаюн. Жизнь Александра Блока. Л., 1978. С. 142–144; анализ стихотворения «Все кричали у круглых столов…» в аспекте отношений Блока и Мережковских см. также: Минц З. Г. А. Блок в полемике с Мережковскими // Блоковский сборник. 4. Тарту, 1981. С. 136–137.