Главная страница
Перечень произведений
Ключ без права передачи
Киноповесть
Давайте говорить друг другу комплименты –
Ведь это все любви счастливые моменты...
Булат Окуджава
Большинство ребят еще не знало Назарова в лицо. И он не вызывал к себе особого интереса, когда шагал среди половодья перемены рядом с зам.директора по воспитательной части. Чей-то родитель или чей-то представитель – так, наверное, думали, если думали о нем вообще.
– Полагалось бы собрать всех в актовом зале, – сказала ему Ольга Денисовна. – И представить вас... И чтобы вы сказали небольшую "тронную речь".
– Это обязательно? – спросил он с заметным отсутствием энтузиазма. – А я уже стал знакомиться в рабочем порядке. С каждым классом в отдельности.
– Можно и так, ваше право... Федорук! Юра! – окликнула она парня, который, опережая их, толкнул Назарова.
– Чего?– "Чего"!.. – горько повторила она. – Извиниться полагалось бы.– Извиняюсь.– "Извиняюсь" – это значит, ты сам себя извиняешь. А как надо?– Простите, пожалуйста...– Что ж ты мне говоришь? Ты толкнул Кирилла Алексеича – ему и скажи. – Ольга Денисовна, воспитывая Федорука, заодно и Назарову давала урок завидного педагогического упорства.
– Извините, пожалуйста, – жестоко скучая, повторил мальчик теперь уже незнакомцу в кожанке. – Можно идти?– Идти можно. Бежать сломя голову – нет. Да еще в такой обновке – жалко ведь... – У Федорука были сверкающие, только из магазина, ботинки. – Хороши! Поздравляю!
– Спасибо... – мальчик светло сконфузился и исчез.В тот момент выяснилось, что величавое одутловатое лицо Ольги Денисовны с застывшей в глазах укоризной может бывать добрым и домашним – оно просто нечасто позволяет себе ямочки и улыбки.
– Стало быть, с каждым классом в отдельности, – вернулась она к прерванной теме. – Это дольше, зато основательнее, понимаю. Да, вы отметьте себе: завтра совещание руководителей методобъединений... Ну-ну, не смотрите так, никто пока не ждет от вас указаний, предложений... Просто будем вводить вас помаленьку в курс...
Назаров улыбнулся:
– Спасибо, что "помаленьку"...
Гвалт перемены мешал разговору.
– Вот что, Кирилл Алексеич, – вздохнула Ольга Денисовна, взяв его под руку и выводя на лестничную площадку. – Школа уже давно без хозяина. Строго между нами: Серафиме-то Осиповне полагалось бы уйти намного раньше: она ведь начала слепнуть два года назад!
– Вот как?
– Да, и это скрывалось... Память, чутье, опыт – это все было при ней, и все-таки... Некоторые, знаете, широко-о пользовались тем, что она в потемках!
– Ребята?
– Не только...
Тут дали звонок, Ольга Денисовна развела руками и оставила Назарова.
Вот он "у себя" – в директорском кабинете. Здесь уютно. Стол превосходный, книги, сейф, телевизор – работайте, тов. Назаров! Из кресла на него удивленно таращится кошка. Пушистая, раздобревшая, цвета кофе. Вот она здесь действительно "у себя".
– Брысь!
Уступая ему место, кошка усмехнулась вопреки всякому правдоподобию... Он сел в нагретое ею кресло и стал листать перекидной календарь.
Здесь почерком учительницы начальной школы старуха напоминала себе, что надо сделать, о чем хлопотать. Тут и Горсовет, и металлолом, и доклад где-то, и дежурство в буфете, и несколько раз слово "продленка" с восклицаниями, и сигнал, что "во 2-ом "Б" читают медленно!".
А под стеклом на столе – несколько фотографий "бабы Симы" с детьми, с выпускниками... Видно, как она старела, как по-совиному глядела сквозь очень толстые стекла в последние годы.
Календарь под рукой Назарова открылся на апрельском листке с такой записью:
УРОВЕНЬ УРОКОВ ХИМИИ!?!
Этот сигнал уже внятен ему. Листок Назаров выдрал и положил во внутренний карман кожанки – на память.
И закурил. Даже если судить только по этому календарю - "не соскучишься"...
* * *
1. Кем быть? (обоснование твоего выбора).
2. Ты оптимист или нет? Почему?
3. Почему провалился "Гамлет" в нашем театре драмы?Прочтя на доске такие исключительно свободные темы сочинений, 10-й "Б" не удивился: это было в знакомом стиле Марины Максимовны. А она все же надеялась озадачить их, раздразнить. Что-то задиристое посверкивало в ее глазах и пружинило в походке. У нее мальчишеская стрижка, худая шея, великоват рот, косметики – ноль. Глаза говорили как-то очень явно и серьезно о "присутствии духа" в небогатом ее теле, – так что мужчин это могло даже отпугивать, но художник не прошел бы мимо.
Алеша Смородин – высокий, большелобый, сутулый - работает так, словно ему дана тема – "Образ Марины Максимовны": посмотрит на нее, улыбнется, напишет несколько строк и опять направит на нее через очки взгляд рассеянный и сосредоточенный одновременно, взгляд Пьера Безухова... Если б ему растолстеть – вылитый Пьер.
Какую ты выбрал? – шепотом спросила она у него.
– Третью. По-моему, самая трудная, – улыбнулся он, почему-то благодарный за этот простой вопрос.
– Я так и знала, – кивнула она.
Женя Адамян, сосед Смородина, не согласен:
– Что вы, вторая трудней! На целый порядок. Потому что...
– Тихо, тихо, весь пыл – туда, – она нагнула его голову к бумаге.
Отошла от их парты и вдруг наткнулась – как на ежа, как на "финку"! – на злобный, откровенно злобный взгляд из-под давно не стриженных черных волос. Саша Майданов. Что это с ним?
"Нет, я не оптимист – размашисто написано у Майданова. – А почему, – это мое личное дело".
Когда Марина Максимовна подошла к нему, он сгреб все листки, скомкал их, сплющил в кулаке. И вид у него – просто опасный.
– Ты что, Саша?
– Ничего... Не обязан я это писать. И не буду, – он сомкнул свои редкостно ровные зубы.
– И не надо! Из-под палки на такие темы не пишут. Но зачем так скулами играть?
В глаза он не смотрит, юмористического ее тона не принимает:
– Меня это не спросят нигде... Ни в каких программах этого нет, значит – неправильно!
– Что неправильно?
– Все! Лишнее это, только голову забивать...
Класс настороженно слушает этот диалог, хотя Марина Максимовна говорит тихо, с одним только Сашей:
– А вот у поэта Светлова была другая позиция. Он сказал: "Я легко обойдусь без необходимого, но я не могу без лишнего".
Майданов гнул свое:
– Это его дело.
– Да что вы с ним разговариваете, Марина Максимовна? – не выдержала Юля Баюшкина. – Гоните его!
Юля была в этом деле не только сторонним наблюдателем, как могло показаться.
– Гоните меня! – как эхо, отозвался Майданов и пошел на выход. Скомканным бумагам придал вид букета и положил на учительский стол.
В тишине за Майдановым вышел Алеша Смородин. Там, в коридоре, перехватил его руку у локтя и сказал:
– Сделай мне одолжение: забери свой мусор и извинись.Майданов на секунду оторопел от ледяной корректности этих слов, потом сказал: "Еще чего!" – и, вырываясь, мазанул Алешу рукавом по лицу, по очкам. Очки упали, брызнуло стекло.
– Извиниться, говоришь? Я извиняюсь! – сказал Майданов Смородину, у которого сразу сделалось беспомощное и напряженное лицо. – Не будешь лезть под горячую руку...Тут кто-то запихнул ему за шиворот его бумажный букет. Развернувшись, чтобы ударить, он увидел Юлю Баюшкину. Она негромко уронила:
– Все, Майданов. Ко мне – не подходи.Да, она имела власть над майдановским существованием - он ссутулился и потух.
* * *
Назаров шел по коридору с записной книжечкой. Дверь химического кабинета открылась: урока там не было, и Назарова окликнула Эмма Павловна, химичка:
– Кирилл Алексеич!– Да?– Вы ничего мне не скажете? Ни словечка? – Назарову показалось, что с ним кокетничают.– Виноват, Эмма Павловна, но по одному уроку судить нельзя...Эмма Павловна – молодая блондинка со сложной прической, завидным цветом лица и крупными клипсами. Она пошла рядом с Назаровым.
– Я понимаю... Я там кое-что скомкала... Трудно, знаете, когда на уроке сидит мужчина с таким пронзительным взором!Он что-то промычал.
– Да еще класс тяжелый, развинченный. Один Женечка Адамян чего стоит!– Это тот, что вопросы задавал?– Вот-вот! Специально готовит эти свои пакостные вопросы, чтобы насмехаться над учителем! Между прочим, сынок главного инженера с химкомбината...– Вот как?Ему надо было на четвертый этаж, а Эмма Павловна не отставала, у нее "накипело".
– Уймите его, Кирилл Алексеич, я прошу! Знаете, я просто вся ликую, что у нас к власти пришел, наконец, мужчина!Назаров, глядя на свой ботинок, сказал:
– Эмма Павловна, а вы не давайте ему такого удовольствия - насмехаться. Он – вопрос, а вы ему – ответ, толковый и ясный.– Ну, знаете...– А что? Он был в своем праве – на уроке химии интересоваться открытием, за которое академик Семенов получил Нобелевскую премию по химии. А вы были как-то уж очень уклончивы... а?
– Но вопрос не по теме! Да ему и не нужен ответ, он и так знает... – Эмма Павловна розовеет.Сверху спускался Алеша Смородин. С портфелем – видимо, уходит совсем.
– Стоп, – сказал Назаров. – Почему не на уроке?– Вот, кстати, тоже из 10-го "Б", – вставила Эмма Павловна, уйдя с облегчением от неприятной темы.Назаров кивнул – мол, знаю, помню.
Алеша словно разбужен вопросом, как бы удивлен.
– Отпустили, – ответил он. – Я очки разбил.Он предъявил очки и туда, где отсутствовало стекло, с печальной издевкой просунул палец.
– Ну и что? Посидел бы, послушал учителя. Слух в порядке, надеюсь?Юноша наморщил лоб, усиленно вглядываясь в Назарова.
– Видите ли, – сказал он очень искренне, – когда у человека минус пять и нет очков, он неадекватен сам себе. Кругом туман потому что, вата... Кроме того, у нас два последних урока – сочинение, так что слух ни при чем...
Вздохнул, повернулся и пошел вниз, касаясь перил. Ему не нужна была санкция Назарова на уход.
– Вот как они разговаривают! И это еще лучший из них, - сокрушенно сказала Эмма Павловна.– Понятно... "Неадекватен сам себе", – повторил Назаров насмешливо.– Откуда, спрашивается, набрались?Назаров вытащил из внутреннего кармана тот календарный апрельский листок, где стояло: УРОВЕНЬ УРОКОВ ХИМИИ!?!
– Да, кстати. Это я нашел среди записей Серафимы Осиповны. Ознакомьтесь.Он отдал листок химичке и сразу ушел. Чтобы человек не вскидывался, не спешил обороняться, теряя лицо, а мог подумать.
* * *
Потом он заглянул в кабинет литературы, там была полуоткрыта дверь.
– Десятый "Б"?Класс вскинул головы, некоторые встали, другие медлили, прикованные к своим исповедальным листочкам.
Кто-то сзади невинным тоном спросил:
– Вы ревизор? На всех уроках будете?– Тихо ты, остряк, – послышался благоразумный шепот.– Извините, Марина Максимовна, я отниму полминуты.Она кивнула. В отличие от ребят, она уже представляла себе, что он такое, что кроется за жестким спокойствием его облика, слегка измененного в худшую сторону недавней стрижкой... От этого человека в начальственной роли она не ждала ничего хорошего для себя.
– Мы могли познакомиться на химии, но там я решил – не стоит... Будем лучше считать, что этого урока, половину которого вы превратили в балаган, – не было. Плохое получилось бы начало у нас... Я Назаров Кирилл Алексеич, новый директор. Временно – пока отозван на сборы ваш военрук – буду вести начальную военную подготовку и автомобильное дело. Вот... Представители сильного пола должны радоваться: смогут получить водительские права...
– А мы? – спросила Таня Косицкая, в лице которой 10-й "Б" готовил смену Татьяне Дорониной, которая как раз в том месяце красовалась на обложке "Советского экрана". Сходство и впрямь было! – Нам будет чему радоваться?
Назаров едва заметно поклонился – наверное, ее внешним данным.
– Не беспокойтесь. С новой четверти я и вас "охвачу" – на уроках обществоведения, это мой главный предмет. Есть еще вопросы?Пауза.
– Вопросов нет. Тогда работайте.Он сделал знак, чтобы не вставали, и хотел уйти, но его задержали необычные темы на доске. Он прочел и спросил Марину Максимовну тихонько:
– А что, "Гамлет" там действительно провалился? Я об этом нигде не читал...– А нигде пока и не писали.– Так откуда же...– Но мы видели спектакль, – ответно удивилась она. – Своими глазами, в прошлое воскресенье.– А-а... – протянул он озадаченно и вышел.* * *
Водруженная на стол груда книг и брошюр была едва ли не выше Назарова.
– Так я пойду, Кирилл Алексеич? – спросил голос библиотекарши.– Да-да, конечно, я запру сам. Если часть книг возьму домой, то заполню на себя формуляр и все там отражу, не беспокойтесь.– Ну что вы, вам необязательно...– Порядок один, – возразил он спокойно и положил перед собой "Руководство учебным процессом в школе" В.П.Стрезикозина. Включил настольную лампу. Снял кожанку и остался в рубашке с галстуком. Чтобы встряхнуться, несколько раз выполнил отжимы от стола.
Услышав чьи-то быстрые каблучки, он выпрямился...
– Верочка, дай мне на двадцать минут "Былое и думы", – сказала Марина Максимовна, думая, что библиотекарша где-то за стеллажами.
– Ушла Верочка, – отозвался Назаров.– Мне нужен Герцен, я возьму... – она прошла к стеллажу и вскинула брови.Он покачивался с пяток на носки, смотрел выжидательно.
Она медленно подошла к его столику, сбоку взглянула на книжные корешки. Тут были труды по педагогике, по возрастной психологии, о школе в связи с научно-технической революцией...
– Собираетесь все это осилить? – спросила Марина.– А что? За неделю – реально.– Почему не взять домой? Хотя спешить вам некуда: дети, наверно, не плачут?– Дети имеются. В количестве одной штуки. А визгу – полон дом, особенно, когда от взрослых телепередач отдирают... Не представляю, какую надо площадь, чтобы заниматься дома. И вообще я люблю библиотеки, – он говорил все это сердито. Сердился же на себя, на скованность свою. – Что они набиты мудростью – это само собой. Но я их за то люблю, что человек не может фамильярничать с этой мудростью, понимаете?
– Не очень.– Ну, не на кушетке читает, где к нему телефон подключен, и телевизор, и жена... Тишина, твердый канцелярский стул и книжка– вот это да, уважаю.– Ну, это, знаете, роскошь, – колючим тоном заявила Марина и отошла на поиски "Былого и дум". – Вы сумейте-ка в троллейбусе, когда там битком. И в кухне, пока варится суп! И ночью, пока спит сын... – Эта тема задела ее.
– У вас сын? А с кем он днем?– В яслях. Весной будет три года, в садик пойдет.– Ясно... А как муж, его успехи?Марины не видно было за полками.
И не поступило ответа на последний вопрос. Может, не расслышала?
Потом она вышла с нужным томом в руках:
– Пойду, Кирилл Алексеич, ребята ждут.– До сих пор? У вас там что – литкружок?– Нет, у нас спор возник, стихийный... Я вспомнила один чудесный аргумент у Герцена...Она провела пальцем по всей толще книжной груды, что стояла перед директором.
– Как толсто пишут о нашем деле... – Она вытащила из этой кипы тоненькую желтенькую книжку, которую узнала. – А этого недостаточно?На обложке стояло: "Януш Корчак. "Как любить детей".
– Начать, во всяком случае, можно с нее. Спасибо... – Он так продолжительно поглядел ей в глаза, что следовало бы сказать - загляделся, и сам был этим смущен. И решил – напрямик, через барьер условности: – Марина Максимовна! А ведь вы узнали меня.
Она вскинула голову.
– Да, я был в той комиссии, что навещала мастерскую вашего мужа. Года три назад?– Хотите оправдаться? Не надо!– Зачем? Наоборот, могу повторить: дети железнодорожников имели больше прав на это помещение, оно им досталось законно... А ваш талантливый супруг слишком уж развоевался тогда. Вроде он удельный князь, а мы были – половцы! Ему бы подождать немного, а он...
– Не надо об этом! – перебила Марина. Назаров видел, как вспыхнули и потемнели ее глаза. – Я для вас не жена скульптора Локтева, а учитель вверенной вам школы.– "Вверенной вам..." Ну полно обижаться, Марина Максимовна! Скажите лучше, как его успехи сейчас?– Из любви к искусству интересуетесь?– Допустим. – Он выдержал ее скептический взгляд.– Успехов ждать не приходится. В загуле Локтев. А вообще я ничего не знаю: нет его в городе. Давно.Назаров прошелся вдоль стеллажей, неодобрительно усмехаясь:
– Город виноват, стало быть? А заодно и жена с ребенком? Послушайте, так он же у вас слабак! А на вид бравый был парень, даже Фиделя Кастро напоминал – бородой, ростом... И предлагали же ему пустующий гараж – мог перебиться временно...
– Давайте прекратим, Кирилл Алексеич! – крикнула она.– Давайте! – и он крикнул ответно. – Только, если по такой малой причине художник кончился, – значит, его и не было никогда!Вот так он довел ее до слез. А зачем? В порядке самообороны? Затравленно глянула она сквозь слезы – и дверью за собой трах!
В досаде на себя взлохматив волосы, Назаров уставился в обложку книги Корчака.
* * *
– Ну-с? Сегодня, кажется, кто-то родился? – прозвучал над Юлей Баюшкиной голос отца, как раз в тот момент, когда она открыла глаза и снова зажмурилась: мама раздвинула шторы.
Юля зевнула и сказала:
– Мне снилось, что я разбила банку с кислотой в химкабинете...– Чепуха, – сказала мама ласково. – Стекло бьется к счастью. У тебя сегодня и праздник, и воскресенье, совпало-то как хорошо.Юля еще досыпала одним глазом, принимая родительские поцелуи и слушая традиционные тексты:
– Поздравляю, девочка. Будь умницей...– Мать, уши, я думаю, драть не будем?– О чем ты говоришь, Коля, какие уши? Семнадцать лет! Тут розы нужны, корзину роз к ногам – верно, доченька?– Ну, роз я не достал, принцесса меня извинит, а кое-что получше имеется... Принимай!Что-то водрузили ей на живот поверх одеяла, что-то щелкнуло, и Муслим Магомаев страстно запел:
Ах, эта свадьба, свадьба, свадьба пела и плясала,
И крылья эту свадьбу вдаль несли,
Широкой этой свадьбе было места мало...
– Ой... большое спасибо!
Это был магнитофон – портативный, изящный. Дивная игрушка.
– Тут одним "спасибом" не отделаешься, – шутил папа, выключив Магомаева. – Такие капиталовложения должны давать хорошие проценты, дочка! Да-да... В виде пятерок в аттестате – это раз...
– Нет, – перебила мама. – Главное даже не это. Главное - понимать, что ближе родителей никого нет, что им для тебя ничего не жалко и что плохо они не посоветуют – у них опыт!
– Ладно, мать, не наседай... Юля, Юля! Ну чего ты нажала, куда? Понятия ведь не имеешь, что это за клавиша! На, читай инструкцию... Пока не ознакомишься – даже не прикасайся. Я, чтобы записать Муслима, часа полтора разбирался... Значит, первое: он работает и от сети, и на батарейках. Ну, батарейки мы зря жечь не будем...
– Пап, давай потом, а? Мне надо одеться.– Ну-ну... – он вышел с инструкцией в руках, а мама осталась сидеть в ногах у именинницы.– Юленька, мы все-таки решили устроить, отец рыбу достал живую... Можешь своих позвать, только немного. А мы пригласим Борзуновых с дочкой.
– Да? – Юля тут же отменила подъем, улеглась снова. – Я рада за вас. И сочувствую рыбе. Только меня не будет.– Начинается... Чем, чем они не угодили тебе?– Не они, а вы. Ты!– Интересно... Чем же это? – изумилась Клавдия Петровна.– Тем, как ты их облизываешь. И главное: зря – мне Борзунов не нужен, я в его институт не иду, раздумала.– Коля, ты слышишь? – воскликнула мама. – Это кому надо сказать спасибо – Марине Максимовне?В смежной комнате зазвонил телефон, трубку взял отец. Зычно объявил:
– Именинницу требуют!– Пораньше не могли? Наверное, она, Мариночка. Спешит показать, что не забыла... – прокомментировала мама.Секунда – и Юля, уже в халатике, была у телефона.
...Саша Майданов торчал в автоматной будке без пальто, в свитере и шапке, с лыжами, которые, не умещаясь, мешали ему закрыть дверь. Первым делом он предупредил Юлю:
– Только трубку не бросай: у меня одна "двушка".– А если брошу?– Тогда мне придется еще доставать, – сказал он мрачно, выдыхая пар. – В общем, так. Я поздравляю, желаю тебе всего самого-самого... Говорить я не умею, ты знаешь. Может, я тогда и свалял дурака на сочинении...я не спорю...– Так. Уже прогресс. Еще что скажешь?Втянув озябшие пальцы в рукава, он замолчал. И она ждала.
Ее мама, накрывающая на стол, и папа, будто бы углубленный в магнитофонную инструкцию, – оба предельно внимательны к этому разговору Юли. И она демонстративно переходит на английский:
– Иф ю уонт ту си ми уис ивнинг, ю мэй кам...– Секреты, – скорбно улыбнулась мама. – Вот и обучай их после этого...– Что-что? Повтори! – заволновался в своей будке Майданов.Юля взбунтовалась, а он это слышал:
– Товарищи, миленькие, ну дайте же словечко сказать! Я не только по-английски, я по-птичьи скоро начну разговаривать!..– Как тебе это нравится, Николай?– Ну, не нравится, а что я могу? Выросла девка... Пошли на кухню... Пошли, пошли, – проявил сознательность отец.Оставшись одна в комнате, Юля сказала:
– Через час я буду на Гагаринской, ты знаешь и дом и подъезд... Но там тебе надо прежде всего просить прощения!– Юль... а тебе не надоело там?– Представь себе, нет!– А то поехали в Блинцово, как в тот раз... тетки там нет сегодня. Печку затопим... там хорошо... Белки по снегу бегают...– Никуда я с тобой не поеду, – отрезала Юля. – Ты вел себя с Мариночкой, как последний хам, я тебя ненавидела... И не скоро еще отойду, понял? Все, привет белкам!
* * *
Снег! До этого он был только за окнами и мало замечался, а тут ослепил вдруг, козырнул щедростью, пристыдил чистотой...
Антошка, сын Марины Максимовны, сидел на санках и сердился: его "конь", вместо того, чтобы работать, затеял долгий и непонятный разговор с мамой. " Конем" был Алеша Смородин.
Антон, кряхтя, слез и пошел за скамейку в кусты – добывать себе какой-нибудь кнут. Там он с удивлением увидел Юлю Баюшкину; она присела за скамейкой, шепотом сказала:
– Своих испугался? Тс-с-с... Мы спрячемся!И в обнимку они стали через щель в скамье наблюдать. Ага, вот пропажа обнаружена, "конь" озирается в поисках седока...
– Анто-он! – позвала мама. – Антон, ты куда это делся? Пора – не пора, я иду со двора!Юля выпрямилась и с малышом на одной руке, со своим новеньким магнитофоном в другой, пошла наискось через детскую площадку.
– Граждане, – обратилась она учтиво к Марине и Смородину, – вы, случайно, не знаете, чей это ребенок? Если ничей, я беру его себе.– Знакомое лицо, – подыграла ей Марина. – На днях точно такого продавали в овощной палатке, купите себе...Антон хохотал, абсолютно счастливый, – он любил юмор.
– А это откуда? – спросил Алеша про магнитофон.Юля поставила маленький аппарат на санки и включила – на сей раз это была запись с популярной детской пластинки, в которой Антошку зовут копать картошку, – Юля специально с этим шла к одноименному ребенку. Пока он радовался и подпевал, она объяснила:
– Подарок. От родителей: я сегодня родилась.– Юлька... Алеша, это свинство, что мне никто не сказал...– Да мы и сами прошляпили. Поздравляю!А Марина Максимовна поцеловала еe и какие-то секретные вещи зашептала на ухо, отчего Юля порозовела:
– Спасибо... только это непросто, вы же знаете...– Алеша, – повернулась к нему Марина, – ты очень зол на Майданова? Даже теперь, когда нашлись вторые очки?Он пожал плечами:
– А я не из-за очков, а из-за вас. Товарищ хамил в лицо... И вы уже простили?– А что, непедагогично? Теперь надо объявить ему войну?– Не войну... но, как минимум, вытащить его на бюро! Не я один так думал.– Ваше право. только зачем? Лучше прийти с ним ко мне – все равно ж мы соберемся, раз такой день! И, может, заодно поймем: почему он всеми иглами наружу, кто и в чем виноват перед ним? Юля, можешь его пригласить?
– Сегодня? Нет... Он за город уехал, в Блинцово. Там у него и тетки нет, и белки скачут, и печку, видите ли, можно разжечь... Как будто я никогда печку не видела... Или белку! – Она повела плечом очень индифферентно.
Антошка заявил, наоборот, с большим подъемом:
– Хочу белку! Где она?– Вот у Юли спроси, – отозвалась мама. – Ты была там?– Один раз, в октябре. А что?Марина пересела на качели и недолго думая спросила оттуда:
– Слушайте, не рвануть ли нам за город? Не потеснить ли Майданова возле его печки?– Это вы из-за кого предлагаете? – спросил, глядя на Юлю, Алеша.– Да из-за себя, господи! Из-за этих белок! Из-за Антона: он зимнего леса никогда не видел... А вы видали? Где, когда? Прошлым летом по телевизору? – задиралась она, пока не раздалось единогласное:
– А что, в самом деле? Поехали...* * *
В электричке – те же плюс Таня Косицкая и Женя Адамян. Вагон свободный, почти безраздельно принадлежит этой компании. Антошка имеет возможность облазить разные скамейки. Адамян везет свои лыжи, захвачен и рюкзачок с провизией. Разговор неупорядоченный, скачущий.
– Марина Максимовна, а давайте "Маскарад" поставим? Майданов - Арбенин, Юлька – Нина, я – баронесса Штраль... – смеется Таня.
– Издеваешься? Нину мне никогда не дадут, я и не надеюсь, носом не вышла...
– Да, носик у тебя скорей уж для Марии Антоновны из "Ревизора". Но это мы простили бы...– Майданов уже простил! – вставил Женя.– Не твое дело. Но пока у тебя тройки – Юля, я тебе говорю! - никаких ролей и маскарадов, понятно?– Подумаешь, тройки... в день рождения о них можно не напоминать. Правда, Антон? И вообще я их, может быть, нарочно получаю!
– То есть?– Чтоб меня нельзя было запихнуть в тот институт, куда я не хочу!Адамян засмеялся:
– А там, куда хочешь, – троечников берут вне конкурса?– Нельзя, Юлька, невозможно, – говорила Марина Максимовна, - перед таким человеком, как наш физик, стоять и мямлить: "Я учила, но забыла" – провалиться легче! Так, Женя?
– Да, он корифей, – подтвердил Адамян. – Алексис, ты ему не отдавай Макса Борна, ты "прочти и передай товарищу"...
– Угу...– Мальчики, вы не сорвитесь у меня, – озабоченно сказала Марина.– Я, конечно, не в курсе, но... Макс Борн – может быть, это уже чересчур?– Думаете, не наш уровень? – улыбнулся Алеша Смородин.– Ваш, ваш! Но я перегрузок боюсь. Сейчас финиш, десятый класс, третья четверть – самая утомительная... – говорила она, поправляя ему шарф и обматывая нитку вокруг верхней пуговицы, готовой отлететь.
Он вдруг отвел ее руку и произнес медленно:
– Вот когда вы так делаете... я не только трудных авторов... я букваря не понимаю!– А я – тебя... – растерянно сказала Марина. – ты о чем, Алеша?– Неважно. Не обращайте внимания.И сразу заинтересовался ландшафтом за окном. Ему повезло: ребят отвлек Антошка, они не слышали этого.
* * *
Когда они выходили на заснеженный участок под предводительством Юли, Майданов, в шапке и свитере, вытягивал полное ведро из колодца.
Он так опешил, увидя всю процессию, что выпустил ручку, и она завертелась как ошпаренная... Тыча пальцем в него, Юля хохотала над его столбняком, и другие гости – тоже, а малыш, которого нес Смородин, спрашивал:
– Это Майданов? А где белка? А что это крутится?А через полчаса все заминки и психологические трудности были, казалось, далеко позади...
На майдановских лыжах Юля скатилась с горки по искрящейся пушистой целине, а внизу шлепнулась, вспахала ее носом.
– Приказываю! – зазвенел на просторе голос Адамяна. - Торжественный салют семнадцатью артиллерийскими залпами! По новорожденной!
Сверху в нее полетели снежки, веселые и безжалостные.
Солнца в этот день было сколько угодно. И Антон не капризничал. Что касается Майданова, он был насмешлив, слов тратил минимум, общался с Антошкой охотнее, чем со всеми. Похоже, это паломничество к нему настроило его иронически. Но хорошо хотя бы, что злость прошла, думалось Марине... Вот он на склоне горы по свежему насту пишет лыжной палкой огромнейшую римскую цифру ХVII – в Юлину честь. А лица не разглядеть отсюда...
– Юля... С той компанией он уже не имеет дела?– Вроде нет... "Баба Сима" успела ему мозги прочистить. Ну и я немного повлияла, наверное... Двое оттуда уже в колонии, знаете?
– За что?– Киоск кожгалантереи взломали.– Красота! – горько сказала Марина.– Они бы и Сашку потянули – слава богу, у него тогда был перелом руки...– Да? А если бы...– Нет! – почти вскрикнула Юля. – Я не то хотела сказать, он и со здоровой рукой не пошел бы! Верите?– Я-то ему готова верить. Он мне – нет...– Мы вас знаем три года, а он – один. И после всего, что было, трудно ему причалить к нам...– Я о том и говорю. Собираетесь вы у меня, ревнует он тебя ко мне... Ревнует, не спорь! Только напрасно, объясни ему. Я могу написать на своей двери аршинными буквами: "Все, кому интересно, – добро пожаловать!"
– Я понимаю... А как сделать, чтоб ему интересно стало?– Ну и вопросик... Я ж не волшебник, Юлька, я только учусь......А еще они гуляли по лесу. Слушали капустный хруст снега под ногами, высматривали обещанных белок. Дергали ветки, чтобы по-братски уронить снег на голову зазевавшемуся "ближнему". Антошку тащили и развлекали по очереди, и никому он не был в тягость.
И была такая подходящая опушка, где Марина попросила:
– Таня! Почитай-ка нам.– Стихи? Прозу? Басню? Монолог? – тотчас перебрала она весь ассортимент, с которым собиралась поступать в актрисы.
– Стихи.– Пожалуйста. Ну, допустим, вот это. Называется – "Из детства".
Я маленький, горло в ангине.
За окнами падает снег.
И папа поет мне: "Как ныне
Сбирается вещий Олег..."
Я слушаю песню и плачу,
Рыданье в подушке душу,
И слезы постыдные прячу,
И дальше, и дальше прошу.
Осеннею мухой квартира
Дремотно жужжит за стеной.
И плачу над бренностью мира
Я маленький, глупый, больной. *.– Хорошо, – вздохнула Марина и посмотрела на Майданова. Тот, наморщив нос, спросил:
– Над чем он плачет? "Над бренностью" – это как?– Над тем, что все проходит на свете, ничто не вечно.– Ну правильно, – согласился Майданов мрачно. – Человеку это всегда обидно. Хоть маленькому, хоть какому.
– Даже мне понравилось, – заявил Адамян. – Странная вещь: информация ведь минимальная, так? Ничего нового, ошеломительного не сообщается. А – действует!
Марина взяла его шапку за оба уха, надвинула на глаза:
– Женька, ты чудовище! Ну можно ли думать о количестве информации, когда тебе читают стихи?
– По-моему, за этим стихотворением моих данных совсем не видно. Они как бы не нужны, – пожаловалась Таня.
Майданов сплюнул. Когда его что-то коробило, он сплевывал.
– А ты их не навязывай, – резковато сказала Марина. – Кому надо – увидит. Ты же не в манекенщицы идешь – в актрисы!
– Все равно. Я чувствую, что для поступления это не подходит. Надо взять чтонибудь гражданское, патриотическое...– А что, – спросил Смородин угрюмо, – красивым девчонкам прощаются пошлости?
– Пошлости?! А что я такого сказала?– Когда же люди поймут, Марина Максимовна? Когда они поймут, что нельзя выставлять свой патриотизм, чтобы тебе за него что-нибудь дали или куда-нибудь пропустили! Другие свои данные выставляй, пожалуйста; может, и правда, в дом моделей возьмут... А это – не надо!
Татьяна, округлив большие красивые глаза, готовилась заплакать.
– Дядя Алеша сердится? – спросил Антон у Майданова, с которым успел подружиться.
– Ага, – сказал Майданов. – Он идейный.
И толкнул плечом Адамяна: отойдем, мол.
Когда их не могли слышать, спросил:
– Кто из вас придумал этот... культпоход? Только мозги не пудрить, я все равно узнаю.
– А тут все открыто, – удивился Женя. – Предложила Мариночка.– Так я и знал. Педагогические закидоны!– Слушай, ты ее все время с кем-то путаешь. Она – человек, понимаешь? С ней интересно – раз. Никогда не продаст – два. И говорить можно чем угодно – три. Нам дико повезло с ней, если хочешь знать.
– Наивняк... Ну давай, заговори с ней "о чем угодно". О чем ей педагогика не велит!
– Ну например? О сексуальной революции? – ухмыльнулся Женька.
– О сексуальной? Нет, тут она сразу иронии напустит. Надо такое, от чего нельзя отхохмиться. Начни только – сам увидишь, как завиляет.
– Да что ты против нее имеешь?– "Душевница" она. А я учителям-"душевникам" не верю! Я нашей Денисовне, завучихе, верю больше, понял? В трех школах перебывал, видал всяких. Одна инспекторша детской комнаты – тоже молоденькая, нежная, с "поплавком" МГУ на груди, – так со мной говорила за жизнь, так говорила...
– И потом что?– А потом – протокольчик. И в нем черным по белому: "На собеседованиях Майданов Александр показал..." Ну и там все мои сопли доверчивые в дело пошли. Против Витьки Лычко и других... Ты их не знаешь. Артистка она была, понял?!
– Да... невесело, – признал Женька и тут же возразил: – Но это совсем из другой оперы!
– А я рассказал так, для примера... Ну чего это она решила в гости ко мне? Чудно ведь!
– Брось, Майдан. У нее никаких задних мыслей!– Не знаю. Вот у ее "пузыря" – точно, никаких! – Майданов улыбнулся. – Но мама-то она ему, а не нам. Нам – классная дама, пускай даже самая лучшая. А друг твой, Смородин, – все-таки комсомольский чин... Так?
– Ну и что? Мы его выбрали, он же отбивался!– Ладно, поговорили, иди к своим...Женя отстал от него, тяжело озадаченный.
* * *
А потом в доме, когда гудела в печке отличная тяга, когда накормленный Антон спал под шубкой на оттоманке, а остальные пили чай после сытной пшенной каши, имел место разговор (несколько туманный для непосвященных, но это ничего: если они потерпят, все прояснится).
– Ладно, никто не спорит с тобой, – говорил Смородин. – А чего ты от Марины Максимовны хочешь?
– Мнения! – настаивал Адамян.– Зачем? Это наша проблема, и мы решим ее сами...– Как? Вызовем "Голгофу" на бюро?– Не смеши!– "Баба Сима" могла бы... – меланхолически сказала Юля.– Так ее уже нет. – Адамян ходил взад-вперед, глядя себе под ноги. В нем заметна какая-то напряженность. – Есть Марина Максимовна, но она молчит...
– Жень, а я имею, по-твоему, право обсуждать это с вами? - спросила Марина Максимовна.
– Нет? Ну, не надо... что ж. Вообще-то я и сам понимаю...– Зачем же начал?– Надеялся, что вы...– Лопух потому что, – вдруг высказал с оттоманки Майданов, охранявший там сон ребенка. – Марине Максимовне неинтересно иметь неприятности из-за тебя, правда же?
Повисла пауза.
Смородин чиркнул спичкой для Марины: она разминала сигаретку. Но рассердившись (на себя?), она задула эту спичку и принялась эту сигарету крошить:
– Трудный вопрос, да. Тягостный. Такой, что все стараются отвести глаза. А надо бы набраться духу – причем не тете Моте, а мне самой! – и сказать на педсовете: "Вот мнение моих десятиклассников об одном из нас. Давайте думать, как быть".
– Вот! Я только этого и хотел!– Ну и прекрасно. Если б еще обойтись без этой злости... Ты хотел знать – смогу ли я? Готова ли? Скоро буду! Но даже если я смогу завтра в 9 утра, – вы-то опаздываете с вашей критикой. Результат будет, дай бог, для восьмых и девятых, а вам – I am sorry very much – заканчивать в этих "предлагаемых обстоятельствах".
– Ясно, – подвел итог Женя. – Как один конферансье объявлял: "У рояля - то же, что и раньше".
И Адамян виновато отошел в темный угол, откуда мерцал глазами Майданов. Они там обменялись немногими словами. Тем временем Юля спросила:
– Марина Максимовна, а как вам этот директор? Нравится?– Граждане! Предупредили бы, что экзамен, – я ж не готовилась!– Не будет он лучше "бабы Симы", это ясно, – вздохнула Таня.– О чем говорить!– Он еще не проявился и не мог успеть, – отвел Алеша этот вопрос от Марины Максимовны, но Юля от нее домогалась истины:
– Нет, не как начальство, – как человек?
– А в нашем деле это все как-то вместе... Вот "баба Сима" считала, что хорошая школа – учреждение лирическое! Сами понимаете: надо быть белой, белоснежной вороной, чтоб так считать! А уж среди отставных военных...
– Он серый вообще? Как слон? – уточнила Таня.
– Не знаю... Нет, ярлыков не лепите, это зря... Такого, от чего уши вянут, я от него не слыхала пока. Взгляд такой... вбирающий. Знает, вроде, что в Уставах – еще не вся философия, не окончательная. Но все же вряд ли он пришел руководить "лирическим учреждением", а? – усмехнулась Марина. – Боюсь, теперь труднее будет раскрутить некоторые наши затеи. Вечер сказок Евгения Шварца – помните, все откладывали?.. Или вечер французской поэзии, от Вийона до Жака Превера... Или вам самим уже нет дела до них?
Ее успокоили:
– Да что вы?! Наоборот! Вдвойне охота...
– Но с этим не вылезешь теперь в актовый зал... Разве что – в классе, на ножку стула заперевшись... под сурдинку... Главное– не киснуть, правда? И от намеченного не отказаться. На чердаке, в котельной – какая разница? Я притащу одну книжку о театре, увидите: так называемая "эстетика бедности" – очень даже на почетном месте... Братцы, а ведь уже темно. Родители ни у кого не волнуются?
– Да знают они, рано не ждут.– Мы не в пятом классе...Юля не ответила на вопрос о родителях.
– Юль, тебе батареек не жалко? Машинка-то крутится, – заметил Майданов о магнитофоне. – Истратишь за один день...
– Куплю еще.
– Спасибо, что забыли о нем, – сказал Женя, выключая аппарат и сматывая шнур микрофона. – А то каждый старался бы вещать для истории и обязательно нес бы чушь...
Юля отозвалась, по-прежнему сидя на корточках у печки:
– А мне надо, чтобы было что вспомнить! Будет кассета с нашей историей – чем плохо? Включи опять, мы сейчас напоем туда что-нибудь...
И они спели в пять голосов (Майданов не знал слов, только покачивался в такт). Песня была такая:
Сударь, когда вам бездомно и грустно,
Здесь распрягите коней:
Вас приютит и согреет Искусство
В этой таверне своей...
Девушка, двигайся ближе к камину,
Смело бери ананас!
Пейте, месье, старой выдержки вина, -
Платит Искусство за вас!
Классика! Двери ее переплетов
Чуть заржавели, увы...
Впрочем, сеньор, выше всех звездолетов
С нею окажетесь вы!
И поразит вас бессилье злодея -
Бедненький, веcь он в крови!
Серой опасно запахнет идея,
Если в ней нету любви...Последние строчки каждой строфы повторялись дважды.
* * *
Когда вышли на привокзальную площадь, Майданов молча передал спящего Антошку Смородину. И потянул за рукав Юлю:
– Пойду я... ладно?
– Не хочешь меня проводить? Интересно... За весь день осчастливил тремя словами... а теперь "пойду". Иди!
– Адамяну же с тобой по дороге, он так и так увяжется.– Не ври, ему гораздо ближе.– И потом, вы же еще туда завернете, на Гагаринскую?– Обязательно. А тебе некогда?– Время-то есть... Незачем мне туда, Юль! Не понимаю я, когда из учебы и личной жизни делают винегрет...
– Ах, вот в чем дело!Майданов послушал, как она смеется (определил, что "на публику" был этот смех) и крупно шагнул вперед, чтобы опередить Марину:
– Марина Максимовна, мне налево, до свиданья...
Она скользнула взглядом по Юлиному лицу, удивленно ответила:
– До свиданья...
* * *
Марину Максимовну провожали до самой квартиры. Еще на лестнице она прислушалась и сказала:
– Телефон у меня разрывается...
Она могла бы и не бежать – потому что звонки были упорные и не думали прекращаться.
– Да? – сказала она в трубку, задохнувшись. – Да, я... За городом. А кто это? А-а, здравствуйте, добрый вечер. Вас зовут... сейчас вспомню... Клавдия Петровна, да?
Ребята вошли и слушали. Спящего Антона Смородин бережно положил на тахту и стал расстегивать на нем шубку. А Юля вся напряглась, норовя прямо-таки вырвать телефонную трубку, словно оттуда исходила опасность для учительницы.
– Во-первых, я поздравляю вас, Клавдия Петровна... И я, и все наши ребята... Что? Он и не мог ответить: мы только что вошли... Нет, что вы, никто ее не похищал! Она мне этого не сказала... Юля, ты знала, что к тебе должны прийти гости?
– Знала и не хотела! Дайте же мне! – рвалась она к трубке, но мама ее говорила Марине что-то распространенное и тяжелое, и Марина не пыталась вставлять в этот монолог оправдательных слов, и с ее сапожек текло, и она молча оборонялась от Юли, уже готовой нажать на рычаг – разъединить...
– Что, что она там несет?! – изнемогала Юля.
Смородину пришлось держать ее за локти. Наконец Марина Максимовна смогла ответить:
– Клавдия Петровна, ей было хорошо, ей все было на пользу в этот день... Вас это не утешает? А я могу извиниться, что не поставила вас в известность. И обещаю, что минут через двадцать она будет дома. Ее проводят. Только... пожалуйста, не надо ничего обобщать сейчас... вы раздражены... Хорошо, пусть в другом месте. До свидания.
Она положила трубку и устало сказала Адамяну:
– Проводи ее, Женя.
Юля плакала, отрицательно качая головой:
– Нечего мне там делать после этого!
– Кончай истерить, Юлька, – сказала Таня. – Они тебе и магнитофончик, и сапожки югославские...
– Ну спасибо им, спасибо! – крикнула Юля. – Но я бы с тоски сегодня померла, если б с их гостями сидела... А главное – зачем я там? У них же хороший цветной телевизор!
Некоторое время все молчали. Марина ушла в смежную комнату укладывать сына. Юля метнулась за ней туда, стягивая с себя пальто.
– Можно я его уложу?– Нет. Иди домой, – был ответ, и дверь той комнаты закрылась перед ней. Она стояла в смятении, в сознании вины, грызла ноготь. Потом сбегала в ванную и принесла тряпку – затереть лужицы талого снега на полу. Но Алеша наступил на тряпку ногой и тоже сказал непреклонно:
– Иди, иди. Управимся. – Он нагнулся и стал действовать тряпкой с уверенным домохозяйственным навыком. Юля села в углу, плечи у нее вздрагивали.
– Дано: Жанне Д'Арк хочется спасать Францию, – сказал Адамян меланхолически, – а папаша велит ей пасти коз. Спрашивается: как им договориться?
Алеша присел на корточки, поправил очки и заговорил:
– Нет... все-таки самостоятельность начинается не с того, чтобы доводить предков до инфаркта. Как-то иначе их надо воспитывать.
Вышла к ним Марина:
– Спит без задних ног... Алеша, зачем? Отдай-ка тряпку.– А я уже все.– Спасибо, ребята... Длинный был день, правда?– Особенно мне спасибо, да? – всхлипнула Юля.– Юля, не разводи мне сырость тут! Уладишь с мамой разумно, по-взрослому, и не будет никаких трагедий... Не инфантильничай, поняла?
– Тем более, – сказал Адамян, – что тебе не нужно осаждать Орлеан и спасать Францию. Спокойной ночи, Марина Максимовна.
Она стояла в дверях, провожая ребят.
Смородин, уходивший последним, сделал два шага вниз, потом три – обратно: огорченное лицо Марины не отпускало его.
– Зря вы так... Нельзя на всех реагировать с одинаковой силой, не хватит вас.
– Уже не хватает. На Майданова, например. На Таню, красавицу нашу... Да на многих...
– И что? Будете переживать?
– Сейчас нет, не буду. Выдохлась. Начну завтра с восьми утра, - улыбнулась она. – Спокойной ночи, Алеша.
* * *
– Разрешите?
В директорский кабинет входит учитель физики Сумароков – поджарый, высокий человек с палкой. – У меня пустяковый вопрос.– Он прохромал только полрасстояния от двери до стола, остановился почему-то на середине и заговорил, избегая называть Назарова по имени-отчеству (может, не запомнил еще?). – Нельзя ли так устроить, чтобы приказы по школе оглашались не на уроке?
– Простите, не понял.
– Входит ваш секретарь, формально извиняется и отнимает ни много, ни мало, а пять минут... Удобно ли это учителю – такая мысль не волнует ее.
Дверь распахнулась.
– Как вы можете, Олег Григорьевич? – вперед выступила пухленькая блондинка Алина. – Это я что, развлекаюсь? От нечего делать, да?
– Не знаю, милая, но так нельзя. Перед ребятами рождалась планетарная модель атома Резерфорда... и вдруг – пожалуйста! – является совсем другая модель...
– А уж это нехорошо, ей-богу! – Алина просто вне себя от сумароковского тона.
– Почему же? Модель сама по себе недурна, но не взамен резерфордовской, киса! А как по-вашему? – спросил физик Назарова.
– Минутку, Алина, это что – приказ о дежурстве в раздевалке?
– Ну да. И в буфете.
– Вот там и повесить. А если зачитывать – только на линейке с этого дня. Урок – неприкосновенное дело. Поняли?
– Я понятливая. – Алина поиграла многозначительной оскорбленной улыбкой.
– Это все, Олег Григорьич?
– Да, благодарю. – Он удалился, сухой и прямой, как раз в тот момент, когда звонок прекратил перемену.
– Уж для него-то я никак не "киса"! – Алина сузила глаза. – Во внучки ему гожусь...
– Ну-ну-ну... – произнес в рассеянности Назаров, собираясь на урок.
– Так будет каждый приходить и ставить свои условия. Знаете, что это, Кирилл Алексеич? Это ваш характер испытывается!
– Знаю! – бросил он уходя. И уже в дверях: – Если позвонят из милиции насчет того беглеца из 5-го "А", – поднимитесь сказать, ладно?
– Как? Среди урока? Вы ж сами только что...
– А сейчас я говорю: если найдется ребенок, поднимитесь сказать. Среди урока! Истина конкретна, слыхали?
* * *
Кабинет военного дела и автомобилизма. Стенды, макеты, карты военной топографии. Ящик с песком. Присутствует только мужская часть 10-го "Б".
Назаров трогал указкой нарисованный дорожный знак, глядя на Алешу Смородина. Тот стоял, от него требовалось этот знак истолковать.
– Ну?– Запрещен разворот? – гадал Алеша.– Пальцем в небо. Майданов!– Преимущество в движении встречного транспорта, – спокойно, с ленцой сказал Майданов.
– Так, дальше. – Указка касалась другого знака. – Смородин!– Не знаю, – сознался Алеша и сел, хотя Адамян подсказывал так, что повторить за ним легче легкого.
– Майданов! А ты постой, Смородин, постой...– Конец запрещения обгона.– Так, а здесь?– Ограничение габаритной высоты... Подряд говорить? Ограничение нагрузки на ось.
– Майдан, ты уже машину, что ли, купил? – спросил кто-то сзади.– А ты не знал? – огрызнулся он. – "Кодиллак"! Серый в яблоках...– Тихо, остроумие потом... Смородин. – Директор подошел к нему вплотную. – Стало быть, по запрещающим знакам – ни в зуб ногой. Почему?
– Я уже говорил вам: я никогда не сяду за руль. У меня минус пять.
– Да-да, помню. И ты "неадекватен сам себе"...– Даже если б разрешили, я бы не сел. Я был бы опасен! – Вдруг он улыбнулся. – Вон тот знак я понимаю...
– Который?– Крайний слева. Означает "осторожно, дети!".– Удивил! Тем более, что дети прямо нарисованы... Ну, ладно, автомобилизм – дело факультативное, принуждать не могу. Но военная подготовка – это, брат, другое. На днях ты стоял такой же застенчивый, когда задача была – собрать автомат Калашникова. Теперь бы мог?
Алеша молчал.
– Да он же поступит в университет, Кирилл Алексеич! – не выдержал Адамян. – Ему же медаль обеспечена!
Назаров потемнел:
– Это еще не факт, Адамян! Факт, что есть статья 63-я Конституции СССР... Или выполнять ее – тоже не его мечта?
Алеша, у которого кровь отхлынула от лица, сказал:
– Там про мечту не сказано, в статье 63-й... И я же не нарушил ее пока? Ни ее, ни других статей. Так что не надо повышать на меня голос. Если можно.
Назаров выслушал с усмешкой, взгляд его не смягчился:
– А профилактика? Сейчас я даже не про Смородина. Я – про "вечных белобилетников". Про эту установку их. Независимо ни от очков, ни от болезней... Когда молодой человек решает: солдатчина? казарма? хождение строем? Ну нет, увольте, это для других, для менее ценных!.. Симпатичен такой кому-нибудь из вас? Мне – нет.
Раздался звонок. Глядя прямо на Алешу, в глаза ему, Назаров закончил так:
– А про твои заслуги – и научные, и комсомольские – мне известно. И физик тебя нахваливает, и Марина Максимовна... Но в следующий раз я тебя гоняю по тактико-техническим данным, а таже сборке-разборке автомата Калашникова. Основательно гоняю. Это ко всем относится! – предупредил и вышел.
Наблюдалось некоторое оцепенение.
Круглоголовый, с тонким голосом Ельцов высказал:
– Парни, а ведь у нас директор еще не обозванный ходит! Кличка "Унтер" подойдет?– В смысле – Пришибеев? – уточнил Женя.
Подошел к Алеше Майданов, предложил с неловкостью и поэтому грубовато:
– Взять тебя на буксир, натаскать? Один, два вечера – и будешь иметь у него пять баллов... Он ведь, кроме шуток, может не дать медаль... Даже тебе!
– Спасибо... Это я просто горю на плохой механической памяти, - объяснил Алеша в досаде. – Мозг уже не принимает того, что надо запоминать без доказательств...
– "Шериф"! – крикнул Ельцов. – Парни, нашел, потрясная кличка... Он же вылитый шериф, ей-богу!
– Это пойдет, – расплывшись, одобрил Адамян, – да, Леш?
Дверь распахнула Таня Косицкая:
– Эй, Мариночка зовет, вместо урока мы будем телик смотреть...
Ребята шумно возликовали: "Мариночке – слава! Ура!.."
* * *
Опять директорский кабинет.
– К вам две мамаши, Кирилл Алексеич. – Алина вошла с этими словами. Томная улыбка на ее губах играла независимо от смысла того, что она говорила или слушала. – И сию минуту из милиции звонили: Додонова из 5-го "А" сняли с поезда на Адлер.
– Сняли?! Фу-ты ну-ты... – Назаров откинулся в кресле. – Номер отделения, телефон записали?
– Да.– Сейчас соедините меня. В Адлер его понесло... В Сочи, то есть. У нас ему холодно!
Вошла Марина Максимовна в черном свитере с рукавами, вздернутыми до локтей.
– Можно? У меня просьба, Кирилл Алексеич...
Была в ней стремительность, которую он счел нужным притормозить. Наиграл хмурость.
– Минуточку, присядьте... Алина, пока не забыл: макулатуру, которую таскают маленькие, должен сортировать кто-то взрослый. Прямо скажите библиотекарю, – как ее? Верочка? – что я распорядился. Гляньте-ка, что я сегодня выудил оттуда... – Он предъявил две мятых книжки. – "Птицы России", монография, и Евгений Долматовский "Стихотворения и поэмы"...
– Смотрите, карта выпала... Карта сезонных птичьих перелетов, – живо отозвалась Марина. – Какой же дикарь выбросил?
– Вот давайте не будем на него похожи. Чтоб ни одной серьезной книжки не пропало, понятно, Алина? Лучше мне дарите – у меня дома, в основном, политическая литература... С пользой перечитаю... Долматовского того же.
– Хорошо, – с улыбкой сказала Алина.
Кажется, над ним уже иронизирует его секретарша. Да еще в присутствии этой женщины!
– А чему вы улыбаетесь? Вы знаете все его стихотворения? И тем более – поэмы?
– Все – нет...
– А улыбаетесь! Через две минуты соединяйте с милицией. Как вы поняли – в детприемник они его не упекут?
– Ну зачем, вряд ли...
– Родителей известили?
– Кто, я? Нет... Кто поймал, тот пусть извещает, для того там и сидит инспектор детской комнаты...
– Алина! – Назаров побагровел. – Вы мать Додонова видели? Какое у нее лицо было вчера? Мы все оглянуться не успеем, как у вас свой пацан будет! И представьте, что 17 часов вы не знаете, где он!
– Извините... Сейчас позвоню.
В дверь просунулись головы двух девушек.
– А вам что?
Оказывается, в канцелярию набилось человек тридцать десятиклассников. Марина объяснила со старательной непринужденностью:
– Это мой класс, мы хотим напроситься к вам в кабинет на этот час... Из-за телевизора. Там сейчас будут пушкинские "Маленькие трагедии" по второй программе. Оказывается, почти никто из моих не видел... а это нельзя не посмотреть.
– Да? – слегка растерялся Назаров. – Так-таки нельзя?
Алина саркастически покачала головой и напомнила:
– Кирилл Алексеич, вам надо двух мамаш принимать.
– Ну, я-то место найду... – Он посмотрел на Марину озадаченно. - У вас же сейчас совсем не это по плану?
– Нет, – вскинула она голову. – Но знаете, внеплановый Пушкин - он еще гениальней!
– Балуете вы их, вот что, – вздохнул Назаров и повернулся к телевизору. – Пирожными кормите свой 10-й "Б"...
– Русской классикой я их кормлю! А это давно уже – хлеб. - Похоже было, что Марина рассердилась. – Ну что же вы? Время идет, скажите: можно или нельзя?
Он покорно щелкнул рукояткой "Рубина", а она распахнула дверь:
– Заходите, ребята!
Глядя, как этот табун вторгается в директорский кабинет, Алина подняла глаза к потолку и шепнула сама себе:
– Край света!Но у Назарова глаза стали веселые. Вот он настроил, подкрутил, и на экране появилась заставка, обещающая показ "Моцарта и Сальери"...
Стульев в кабинете хватило только на девочек. Назаров потоптался, глядя на стоящих у стен мальчиков, потом флегматично, не торопясь, стянул зеленую скатерть с длинного стола, за которым проходили педсоветы, и сделал над ним приглашающий жест.
Они не заставили просить себя дважды.
Звучала тема из моцартовского "Реквиема".
Назаров, стоя за Марининым стулом, наклонился к ее уху:
– С вами не соскучишься...
– Благодарю... – И, не отводя глаз от экрана, где уже появился Николай Симонов – Сальери, она поднесла палец к губам: – Тс-с-с...
Телефонный звонок. Вместо того чтобы снять трубку, Назаров отключил розетки обоих аппаратов и вышел из кабинета бесшумно.
Сальери начал свой монолог...
* * *
– Простите, вы ко мне? – окликнул Назаров двух родительниц в распахнутых пальто. Дожидаясь его в вестибюле, они обсуждали что-то; предмет дискуссии особенно распалял одну из них – Клавдию Петровну Баюшкину. Женщины оглянулись.
– Кирилл Алексеич, это вы? Очень приятно, Баюшкина.
– Назаров.
– Смородина. – Мать Алеши оказалась маленькой, щуплой и стеснительной.
– Попрошу на второй этаж, в учительскую... Только нужно раздеться.
– С удовольствием... Я, наверное, красная сейчас, как этот огнетушитель, – говорила Клавдия Петровна, выскальзывая из шубки. – Сюда шла с классом Юлия, моя дочь... И если бы она меня увидела, мне бы несдобровать!
– Вот даже как? – он приподнял брови.
– Да-да, тут весьма щекотливый вопрос. Так что умоляю: не выдавайте меня...
– Хорошо.
– И меня, если можно... – совсем тихо и подавленно сказала Смородина.
* * *
...В учительской мы следим за разговором с того момента, когда суть щекотливого вопроса уже наполовину изложена: это заставило Назарова нахохлиться, помрачнеть... И Клавдия Петровна продолжала излагать – то понижая голос с оглядкой на Ольгу Денисовну, которая писала что-то за дальним столом у окна, то забывая об ее присутствии...
– В одиннадцать вечера, Кирилл Алексеич! Гости, конечно, не дождались и ушли. Смертельно обиженные... Причем явилась с мокрыми ногами! А у нее был нефрит,ей нельзя простужаться!..
Но я сейчас не об этом... Я вообще не понимаю, что у них там происходит, я прошу объяснить мне! Там маленький ребенок. Прекрасно. Я сама мать, хотя и не мать-одиночка, я знаю, что три года – это прелестный детский возраст, но... но я не готовила дочь в няньки, Кирилл Алексеич! Для этого не надо так долго учиться... В десятом классе, в решающем году они выкраивают время, чтобы по очереди гулять с этим ребенком в субботу и в воскресенье! Но если у меня или у отца просьба к ней – она не может, потому что "много задали"... А что они там делают по вечерам? Раза два в неделю – это уже традиция. Говорят? О чем говорят? Видимо, они выговариваются там дочиста, потому что для нас у Юли остается совсем мало слов: "да", "нет", "нормально", "не вмешивайся", "сыта", "пошла"... Думаете, не обидно? – В голосе Клавдии Петровны зазвенели слезы, она отвернулась, теребя пальцами желтую кожу мужского портфеля, который имела при себе.– Так вы считаете, что Марина Максимовна восстанавливает Юлю против вас?
– Не знаю... Может, ее и развивают там, но после посиделок в том доме девчонка приходит чужая! Мы с мужем не хотели бы развивать ее в такую сторону... И не позволим, Кирилл Алексеич. Муж мне так и велел сказать: не позволим!
– Да... – Назаров закурил. – Ольга Денисовна, вы нас слушаете? Подключайтесь. Вы же лучше знаете историю вопроса.
Клавдия Петровна несколько замялась, щелкая земком своего портфеля.
– Но, Кирилл Алексеич, мы только сигнализируем, а дальше – вы уж сами, пожалуйста!
– Да-да... – отозвалась Ольга Денисовна. Лицо ее затуманилось, и высказываться она не спешила. Встала, зачем-то глянула в окно.
– Кирилл Алексеич, там как будто привезли оборудование. Наверно, ищут нас – принять, подписать накладные... Мамаши извинят? Это две минуты... – и она вышла в коридор. Назаров извинился, пошел за ней...
* * *
– Какое оборудование?
– Никакого! Военная хитрость. Отойдемте... Историю вопроса вы хотели? Что ж, дыма без огня нет. Марина без конца дает поводы. Не может без фокусов, без педагогической отсебятины... И уже знают ее с этой стороны. Так что в роно с помощью такой Баюшкиной легко может завариться каша... А нам это нужно?
– Пока не знаю... Пока слушаю вас.
– Не-ет, Кирилл Алексеич, тут ваше слово решает! – прищурилась Ольга Денисовна. – А я – что же я? Скоро 35 лет, как работаю, в общем-то на выход пора. И не хочу я запомниться ребятам этакой телегой несмазанной, которая все против молодости скрипела. Невеселая, знаете, роль.
– Что ж, могу понять... Но сейчас-то вы не с ребятами говорите.
– Видите ли... Если тянутся они к учителю, этим уже многое сказано, это уже талант. А таланты, наверное, без отсебятины не могут... Гнать их за это? Вроде невыгодно. Вот сумейте-ка так, чтобы и овцы были целы, и волки сыты! Главное – успокойте мамулю, чтоб она дальше не пошла...
Он понятия не имел, как решается эта задача. Ольга Денисовна за руку подвела его к учительской и сделала знак, чтобы он шел туда, а она, дескать, потом.
Назаров вернулся к мамашам.
* * *
– Ну, а у вас такие же претензии? – обратился он к Смородиной.
Под его взглядом Алешина мать опустила голову:
– Я не знаю... может, и не надо было мне приходить... – и опасливо покосилась на Баюшкину.
Клавдия Петровна вспыхнула:
– Ирина Ивановна, миленькая! А кто вчера плакал в телефон, что с вашим Алешей творится неладное?
– Я не говорила – "неладное"... Непонятное для меня – это есть. А сейчас я думаю: они-то любят учительницу, а мы ругаться пришли... Завидуем ей, что ли?
– Да, похоже, – усмехнулся Назаров.
– А чем эта любовь покупается, хотела бы я знать! – Клавдия Петровна возвысила голос.
– Мало ли что говорят, – тихо, но упрямо твердила Смородина. – Я только медицинская сестра – образование невысокое... И мне надо верить своему Алеше... А то я наговорю тут ерунды, он потом не простит.
– Ну, милая, так вы же у него под каблуком! Моя бы тоже взбеленилась, если б узнала... Но я же иду на это, иду ради нее!
За своей табачно-дымовой завесой директор пока отмалчивался.
* * *
Тем временем в директорском телевизоре Сальери ждал Моцарта к обеду и мучительно доказывал сам себе, что гений его друга не нужен и даже пагубен в силу таких-то и таких-то причин...
Марина смотрела на ребят. Правда ли, что они, дети 70-х годов, стали упрощенцами, очерствели, ударились в деляческий прагматизм? Правда или поклеп?
Вот яд уже попал в бокал Моцарта, и у Саши Майданова – коротенькая гримаска боли на лице. Что это – реакция на единственный в трагедии детективный момент? Кто дал ему понятие о Моцарте и дал ли? Песенка Окуджавы: "Не оставляйте стараний, маэстро"?
Во всяком случае, не она, не Марина. Кто бы ей, cловеснице, выделил пару уроков на Моцарта? Сказали бы: а почему не на Глинку в таком случае? Да вы еще к Шолохову не приступали, у вас Фадеев не пройден! Моцарта она захотела...
Так ничего странного, если в майдановском сознании "отрицательный" в парике убивает "положительного" в парике – и не больше...
Впрочем, сейчас-то не нужно, может быть, напрягаться и хлопотать о чем-либо? Сейчас сам Пушкин работает, и музыка, которую никому не убить, и артисты сильнейшие... Можно довериться!
* * *
Ольга Денисовна уже снова была в учительской за своим дальним столом.
Назаров раздавил папиросу в пепельнице.
– Спасибо... Я всех выслушал, я попытаюсь разобраться... Хотя, по-моему, у вас одни эмоции, дорогие граждане.– Эмоции? – Клавдия Петровна встала. – А вам факты нужны? Есть и факты, к сожалению. Я не хотела до них доводить, но если без этого нельзя... Десятый класс как-никак, нам надо всем мобилизоваться... Если мы сейчас их упустим – пиши пропало! - говорила она, энергично щелкая замками на желтом мужском портфеле и доставая оттуда знакомый нам магнитофон.
– Что это у вас? Зачем?– Сейчас услышите. Вчера Юля брала его с собой на их воскресный пикник... под елочкой! Я же понимаю, Кирилл Алексеич, вы человек новый, вам не хочется сразу конфликтовать... Ольга Денисовна, вы идите поближе, вам не будет слышно... Есть местком, там всегда найдутся заступнички... Но когда такие факты, как здесь у меня... Я утром прослушала и в ужас пришла. – И Баюшкина включила аппарат.
Магнитная лента заговорила знакомыми молодыми голосами:
"Марина Максимовна, вопросик можно?" (Адамян).
"Ну попробуй".
"Эмма Пална – хороший, по-вашему, учитель?"
"Здрасьте, я ваша тетя! Отдохни ты от нее, чего она тебе далась?" (Это Смородин).
"Не мешай, это вопрос по существу. Так как же, Марина Максимовна?"
"Жень, но ведь я не сижу у нее на уроках! Я знаю ее больше как человека. Как очень домашнего, слабохарактерного человека, которого заедает текучка... вот... и которому с вашим братом несладко. Правильно?" (М.М.).
"Марина Максимовна, ее мальчишки доводят! Особенно он, Женька. Что смотришь? Я б никогда не сказала, если б это было правильно, если б "Голгофу" стоило доводить. А ее – не за что!" (Юля).
"Постойте, это прозвище у нее такое – "Голгофа"?"
"Ну да. Она говорит: "Каждый раз иду в класс, как на Голгофу!"
"Братцы, что ж вы делаете? Помилосердствуйте..."
"За ней надо записывать, Марина Максимовна! Она все время такое отмачивает. Вот еще, например: "Вас родители портили, портили, а потом школе подкинули!" (Таня).
Хохот.
"Слушайте, а за что вы невзлюбили-то ее? Не за фразы же эти?"
"Сказать? (опять Адамян). За то, что она отбивает интерес к химии у ребят! Каждый день – примерно у ста пятидесяти человек! На проблемном уровне она же не сечет абсолютно. Подсуньте ей любую сенсацию химическую – из "Науки и жизни", из "Эврики", о спецжурналах я и не говорю, – по лицу увидите: все это мимо! Как козе баян, как зайцу джинсы!
"Нам это известно. А чего ты от Марины Максимовны хочешь?" (Смородин).
"Мнения!"
...Далее идет то, что мы уже слышали – вплоть до разговоров о новом директоре, когда Марина Максимовна исключала из своего репертуара песенку "А я люблю военного..."
– Товарищи, как же это? Ведь мы подслушиваем... – словно очнувшись, сказала Ирина Ивановна Смородина.
– Что-что? – не поняла Клавдия Петровна, однако нажала клавишу "стоп".
– Я лучше пойду... Я эту педагогику не знаю, конечно, только как-то нехорошо... – Ирина Ивановна двигалась спиной к двери, горестно глядя на Назарова. – До свиданья. – И ушла.
Клавдия Петровна всплеснула руками:
– Если хотите правду, вот уж кто действительно ревнует своего сына к этой Марине, так это она! И по-моему, неспроста... А здесь вот струсила!
– Не о храбрости речь, Клавдия Петровна, – глухо сказал Назаров, уставившись на кассеты. – Если не ошибаюсь, магнитофон принадлежит вашей дочери?
– Да, это наш ей подарок... А сама-то она кому принадлежит? Я могу это спросить, не усмехайтесь, я жизнь на нее положила! - Клавдия Петровна направилась к графину с водой. Выпила два стакана подряд. – ...Когда я послушала разговоры эти, я поняла наконец, откуда у девчонки такой тон со старшими. Оказывается, это можно. Вот "разобрали" Эмму Павловну... И вас, Кирилл Алексеич, заодно! Ей знаний не хватает, вам – лирики, видите ли. От любого немного останется, если его так разобрать, никто не святой, правильно? Одна Марина Максимовна!
– По-моему, комментарии тут излишни, – вмешалась Ольга Денисовна. – Мы подумаем, разберемся... – она сверхвыразительно глядела на Назарова.
– Вот-вот. А то получается по пословице: сильнее кошки зверя нет!– Вы можете эту пленку доверить нам? На день-два? – спросил Назаров. Ему не терпелось прекратить эту аудиенцию.– Да, берите с аппаратом вместе... А ей я что-нибудь придумаю. Берите, берите, интересы у нас одни, правильно? Только, Кирилл Алексеич, Юля-то моя здесь тоже распустила язык... Надеюсь, по ней моя откровенность не ударит? Десятый класс...
– Не ударит. – Назаров ухватил магнитофон за кожаный ремешок, буркнул "до свидания" и вышел.
Дали звонок с урока.
– Ах, господи! – Клавдия Петровна досадливо щелкнула пальцами. – Тогда уж я пересижу у вас перемену, а?
Она подсела к Ольге Денисовне.
– Думала: приду, выложу все – станет легче. Нет, камень тут. - Она дотронулась до груди. – И себе не облегчила, и вам тяжесть навесила...
Ольга Денисовна согласилась:
– Золотые слова.– Директор разнервничался... Между нами, женщинами, там ничего такого нет?– Где "там"? Не понимаю...– Я говорю: может, уже раскручена эта самая "лирика"? Я ж не из пальца, вы сами слышали: "лирического учреждения" ей надо!.. Это как – утепленного? Худо, дескать, зябко в одинокой постельке? Ни стихи не помогают, ни песенки? А французские – еще хуже...
Внезапно Ольга Денисовна залилась краской, разгневалась – такой мы еще не видели ее.
– Послушайте! Речь все-таки идет об учителе вашей дочери! Нельзя так, нехорошо! Мы с вами не девчонки, калякающие в туалете!
Она взяла стопку тетрадей и вышла, прежде чем Клавдия Петровна успела оправдаться.
А через полминуты вдруг вернулся Назаров, ударом ладони распахнул дверь. Шея у него была красная.
– Во что вы меня превращаете, мамаша? Иду в кабинет – навстречу весь 10-й "Б"... а я – с этой штукой. Красиво? Я ж педагог, черт возьми, директор, коммунист!
Лицо Баюшкиной хлопотливо выразило понимание и сочувствие.
– Действительно... Не хватало вам еще от них прятаться! Директору – от ребят... смешно! Был один заграничный фильм, длинное такое название – про дело человека, который вне всяких подозрений... Вот это – вы! – говорила она, отобрав у него магнитофон и укладывая его в желтый мужской портфель.
– Благодарю вас. Я смотрел. Как раз он там убийца, – не улыбнувшись, напомнил Назаров.– Серьезно? Пример, значит, глупый, беру назад... Так хорошо будет? – Она передала ему портфель.Он несолидно показал большой палец, чтобы больше не произносить ничего. Боялся произнести то, что вертелось на языке.
* * *
В коридоре он встретил Марину.
– Спасибо большое, Кирилл Алексеич, – сказала она. – Мы там выключили.– Да? А мы тут включили...– Что? – она, естественно, не поняла.Он переложил портфель из правой руки в левую и распорядился:
– Зайдите ко мне после уроков, есть разговор...– Хорошо, – сказала она рассеянно. – Но зря вы с нами не смотрели: такие вещи бывают раз в год, надо все бросать и смотреть...
– Дела, знаете, работа! – отозвался он едко. – Не всегда для души, как у вас, а все же не бросишь: зарплата идет!
Она даже задохнулась от этого выпада и ответить не успела: директор спешил.
* * *
Алеша Смородин, застигнув свою маму в раздевалке, допытывался у нее:
– Мам, не выкручивайся. Зачем ты пришла?
– Ерунда, Алеша, не обращай внимания... думала, что ключ дома забыла, а он – вот он – нашелся... – Ирина Ивановна, уже одетая, без надобности рылась в сумочке, лишь бы не смотреть на сына.
– Здравствуйте, Ирина Ивановна! – подбежал Адамян, а с ним Ельцов. – Неужели вас вызвали?
– Здравствуй, Женя. Давно вас не видела. Похудели вы что-то, - ушла она от вопроса.
Но сын настаивал:
– Мама, зачем ты приходила?– Если уж смородинских родителей вызывают, – сказал Ельцов, – тогда я уже ничего не понимаю...
И, не сумев спрятаться от честных глаз сына и его друзей, Ирина Ивановна вдруг взмахнула рукой, сердито глянула наверх и сказала:
– Языкатые вы слишком, несдержанные... Особенно ты, Женя. Навредили вы своей учительнице этими длинными языками.
– Кому? Мариночке?!
– Вот видите: она для вас "Мариночка"... А разве это можно?
* * *
По иронии школьного расписания после телевизионного урока о Моцарте и Сальери у 10-го "Б" была химия, "Голгофа".
– Кого нет? – выясняла Эмма Павловна.
Дежурная осмотрелась и несколько удивленно стала перечислять:
– Адамяна Жени... И Смородина не видно. Еще Ельцова...
– Адамяна нет? Слава богу! Один раз отдохнуть... от его великой учености и великого нахальства! Он думает, что если его папа химик, то...
Дверь отворилась: прибыли Адамян, Смородин и Ельцов. У них замкнутые недобрые лица.
– Разрешите?– Ну вот, только обрадовалась! Адамян, я уже отметила тебя как отсутствующего. Так что или ты уходишь, или на весь урок делаешься как рыба!
Женя фыркнул и отпарировал:
– Ну нет... Вам легче зачеркнуть вашу пометочку, чем мне отрастить жабры и метать икру...
Класс одобряет его смехом.
– Начинается! Все, сели, тишина! К доске идут Сысоев и Баюшкина. Сысоев решает задачу – вот она, а Баюшкина расскажет нам про бензол и вообще про ароматические углеводороды – их строение, свойства и так дальше...
Урок пошел сравнительно гладко: Юля неохотно, небойко, но все же сносно докладывала о бензоле, писала кольцевые формулы на доске, Сысоев пыхтел над задачей, у остальных были свои заботы, далекие, в большинстве случаев, от химии.
Алеша шептал Адамяну:
– В чем они могут ее обвинить, в чем? Все, о чем мы говорили, можно повторить на площади, в рупор!
– Не скажи... Ее ответы мягкие по форме, но суть...
– А кто ей вопросы дурацкие задавал? Кто? – грозным свистящим шепотом напомнил Алеша.
– Ну кто знал, что Юлька свою игрушку поставит на запись?– Ладно, молчи.– А сама эта идея испытания...– Молчи, говорю!Женька виновато затих. Но не было ему покоя: он метнул несколько жгучих взглядов назад, на Майданова, тот не сразу заметил, потом поднял бровь: дескать, в чем дело? Женя размашисто написал записку и, прицелившись, пустил ее по воздуху так, что она шлепнулась как раз перед носом адресата.
Майданов прочел и напрягся весь.
* * *
Алина, секретарь дирекции, с удивлением приникла к кожаной двери, приоткрыла ее: в рабочее время товарищ Назаров слушал песенки! Алина позволила себе войти и осталась незамеченной: директор стоял, отвернувшись к окну. Портативный магнитофон на столе пел ему голосами Марины Максимовны и представителей 10-го "Б":
Девушка, двигайся ближе к камину,
Смело бери ананас!
Пейте, милорды, шипучие вина
– Платит Искусство за нас...Алина бесшумно вышла...
* * *
Эмма Павловна рассеянно прочитала то, что изобразил на доске Сысоев, и сказала:
– Ну так, Сысоев – "четыре", Баюшкина – "три". Дневники мне на стол.
Адамян поднял руку.
– Что тебе? – прямо-таки с испугом спросила химичка. – Я же сказала: ты у меня отсутствуешь!
Женя встал:
– Но это субъективный идеализм, Эмма Пална. Всякий материалист скажет вам, что я присутствую. А следовательно, могу задать вопрос: в чем ошибка Сысоева? Почему "четыре", а не "пять" или "три"?
– Граждане, когда же это кончится? – воскликнула Эмма Павловна. – Почему я должна давать ему отчет?!
– Но вопрос по существу, Эмма Пална, – кротким взглядом своих черных бархатных глаз Адамян показывал полную лояльность. – Человек правильно вычислил объем газа, полученного...
– Молчать! – закричала Эмма Павловна так, что все перепугались. – Вон из класса!
– За что? – спросила Юля. – Несправедливо!
– За что? – стали громко интересоваться и другие.
Эмма Павловна дала себе паузу, чтобы остыть. По лицу ее растекались яркие пятна.
– Это я вас хочу спросить: за что мне нервотрепка такая? Что я вам сделала плохого-то? А ведь могла бы кое-кому испортить аттестат! Нет, мне это не надо. Я вообще могу уйти и фармацевтом устроиться!.. Сколько раз даю себе слово...
И тут вошел Назаров. 10-й "Б" хотел встать, но он удержал:
– Сидите, сидите... Я тоже посижу. Эмма Павловна, вы не против?
– Ну что вы... Наоборот, очень вовремя. Только урока не будет, Кирилл Алексеич, пока не выйдет Адамян. Я не могу его видеть, я уже говорила вам... Он... он... умственный хулиган, вот! Или он, или я!
Назаров оценил напряженность обстановки.
– Адамян, пойди погуляй, – скомандовал он спокойно.
Женя усмехнулся и вышел.
Эмма Павловна раскрыла свои конспекты и, читая, сказала:
– Тема у нас – механизм реакций замещения. На примере предельных углеводородов... – Пальцы ее на тетрадочном переплете слегка дрожали.
Поднял руку Майданов.
– Что тебе?– Можно выйти?– Ну выйди... если невтерпеж, – пожала она плечами. Класс дружно хохотнул.
Майданов целеустремленно вышел, ухватив попутно насмешливый Юлин взгляд.
– Все пишут! – провозгласила Эмма Павловна и пошла по рядам, наблюдая за исполнением этой команды. – Ме-ха-низм ре-ак-ций заме-ще... – чеканила она и так дошла до Назарова, устроившегося за последним столом.
Он тихо удивился:
– Зачем же по складам, Эмма Павловна? Десятый класс...
– Ох, уж я не помню, на каком я свете, – созналась она. – Записали?
Он посмотрел на нее внимательно и подавил трудный вздох.
* * *
Вырвавшись в пустой коридор, Саша Майданов допытывался у Адамяна:
– Объясни толком... Я и не помню, чего мы там такого наговорили.
– Не помнишь? Ну еще бы: ты-то в порядке! Кому будет плохо, так это Мариночке. Хотел ее испытать – теперь радуйся! Теперь эту шарманку включат на педсовете!
– А ты не за себя ли испугался?
– Здрасьте! Да если б это по Мариночке не стукнуло, я б только радовался, что они наконец услышат про "Голгофу"!
Майданов помолчал, подбросил несколько раз и поймал монету... И высказал резюме:
– В общем, так: ты отвлекаешь Алину, – надо, чтоб она вышла, а я захожу в кабинет "шерифа"...
– Зачем? – честно не понял Женя.
– За магнитофоном!
– Погоди, погоди! Тут надо рассчитать на пять ходов вперед – может, это только напортит? И потом...
– Что?
– Неловко все же...
Один лестничный пролет Майданов шел молча, потом остановился и сказал:
– Вот поэтому вы, интеллигенция, не класс, а только прослойка. Что неловкого-то – отобрать свое? Мы ж отдадим кому? Юльке. Она хозяйка? Она! Значит, что? Значит, обратно будет справедливость.
Адамян хотел возразить, но майдановская логика была слишком проста и пряма для него.
– А как ее отвлекать, Алину? – спросил он.
– Ну скажи, что о ней спрашивал один человек. Высокий, скажи, спортивный. И тяни резину, что ты обещал его не выдавать... И уходи. Она пойдет за тобой, как нитка за иголкой.
– Это что, проверено? – Многознающий Адамян был, как дитя, неопытен по части женского сердца и распахнул глаза.
– Тыщу раз.
* * *
...Все шло как по нотам. Из канцелярии Алина вышла вслед за Женей, заинтригованная предельно:
– Ну намекни, Жень... Ну хоть на какую букву?
– На "эс".
– Стеблов Костя? Старший пионервожатый?
– Алина, не могу, слово дал. – Адамян сдерживал смех: способ действовал безотказно.
– Если Стеблов – неинтересно... А подбородок у того человека раздвоенный, да? А глаза черные.
– А вот и нет. Серые!
– Серые – это хорошо. Только у тех серых, которые я имею в виду, фамилия совсем на другую букву, – вздохнула Алина. – А если ты на своего Смородина намекаешь, то давай не ври: мы-то знаем, на ком у него свет клином сошелся... На каком недоступном предмете! – засмеялась она.
– На каком? – застыл Женя.
– Не знаешь? А друг называется! Ну давай на обмен: я тебе эту тайну шепну, а ты мне про того человека... А?
...Проводив их критическим взглядом, Майданов прошел в дирекцию спокойно.
В кабинете магнитофона не было. Ни на столе, ни внутри стола, ни на стеллажах, ни на подоконниках. Неужели в сейфе? Тогда это мертвое дело. Уже признав свое фиаско и собравшись исчезнуть, Майданов напоследок рискнул открыть большой желтый портфель, что лежал в кресле директора. Есть! Но ведь если вынуть магнитофон, портфель совсем легонький? Ну что ж... Пусть там пока полежит один из этих томов Большой Советской Энциклопедии – книги, товарищ директор, ваши, а магнитофончик, извините, – нет!
* * *
...Уроки кончились. Раздевалка гудела, девчонки, одеваясь, теснили и перекрывали друг друга возле зеркала.
Юля уж надела шапочку, когда рядом оказался Майданов: вид у него был таинственный.
– Ты ничего не потеряла?– А что?Он медлительно открыл свой портфель, в который с трудом влез магнитофон, вытеснив книги, – их Майданов держал под мышкой.
– Мой? Где ты взял? – поразилась Юля.– Где взял, там нету.– У тебя сейчас лицо, как у афериста. Где ты взял, я спрашиваю?– А чего ты сразу обзываешься? Это вместо благодарности... Вот не отдам теперь!И он с независимым видом пошел вверх по лестнице.
Накинув шубку на одно плечо, Юля кинулась за ним:
– Ты можешь толком сказать, в чем дело?– Ну мама твоя принесла его... Только тихо.От непонимания у Юли застопорились все реакции.
– Мама? Принесла тебе?
В вестибюль спускался Назаров. Саша торопливо наступил Юле на ногу. Однако Назаров думал что-то свое, гроза миновала...
* * *
У парапета набережной стояли Смородин и Адамян, смотрели на глыбистый серый лед. Алеша был мрачен.
– Не понимаю, чем ты недоволен, – говорил Женя. – Была "мина", так? Ее нет. Обезврежена. Сделано не совсем изящно, согласен, но...
– Суетимся мы, Женька! – перебил Смородин. – Значит, неправы!
– Ну знаешь, это в математике годится, в физике: "Формула некрасива – следовательно, неверна". А в жизни...
– Зачем было красть? Ну Майданов – понятно: он сразу представил себе, что он майор Смекалкин в штабе генерала фон Дурке... А ты?
– А я его страховал...– От слова "страх"! А чего нам бояться, Жень? Ну, допусти, что новый директор – совсем не фон Дурке...
– Идеализм... Гляди, Колчин шагает.
Парень, которого мы видели в классе, но пока не удостоили персональным вниманием, тоже заметил их.
– Чего это вы делаете?– Видишь, стоим. Воздухом дышим.– И дома еще не были? – определил он по портфелям. – На пустое брюхо дышите? Не, я так н могу. Я сегодня два раза обедал: дома и у бывшей соседки. Ей однокомнатную дали, ну я и помог ей там барахлишко перевезти. Второй обед заработал и еще пятерку.
– Тимуровец, – усмехнулся Алеша. – Ладно, Колчин, иди. Жень, а нам, я думаю, в школу надо. По некоторым признакам, учителя там трубили сбор...
– Думаешь, насчет этого? А что мы можем сделать?
– Вы уже сделали! – взорвался Смородин. – Вы сделали так, будто Марине Максимовне есть чего стыдиться, вот ужас-то в чем!
И он пошел быстро, не оглядываясь.
Колчин между тем не спешил по своим делам.
– А чего случилось? – спросил он.
– У Мариночки неприятности, – вздохнул, поеживаясь на ветру, Адамян и последовал за другом. Колчин был заинтригован и решил тоже не отставать. Может быть, второй обед вызвал у него прилив сил, которым не было точки приложения, – только теперь нашлась...
* * *
Назаров барабанил пальцами по коже застегнутого желтого портфеля, водруженного на стол. Наискосок в кресле сидела Ольга Денисовна.
– Так вы говорите – Серафима Осиповна замяла бы...– Да! Она вообще брала ее под крыло. Ей в этих Марининых вольностях мерещилось что-то от пушкинского Лицея. Красиво, я согласна. И все же Лицей хорош на своем месте и в свой век. Слегка образумить бы Марину на первом же году работы – не имели бы мы сейчас такого дела скандального... И программа по литературе не превращалась бы в тришкин кафтан...
– То есть?– Ну это когда "одалживают" часы у одного писателя, чтобы посвятить их другому. Который сегодня больше вдохновляет Мариночку! А эти ее темы сочинений? Уж привыкли, не вмешиваемся. А как реагировать на жалобы отдельных учителей? Они говорят: ее популярность у ребят – за наш счет! Конечно, после ее дискуссий и спектаклей на обычном уроке сидеть скучно... Ну, как быть? Есть такое понятие – стандарт образования. Не очень интересно звучит, но всеобуч, средняя школа обойтись без него не может...
Теперь Назаров слушал Ольгу Денисовну, шагая по кабинету. И вдруг резко повернулся к ней, перебил:
– Не знаю, зачем понадобилось назначать "варяга" вроде меня. Вот вы – разве не справились бы? Смотрите, пока я только задаю вам вопросы!
Она тонко улыбнулась сухими, точно гипсовыми, губами:
– Руководству виднее, Кирилл Алексеич. Здесь, видно, требуется мужская рука.– Рука потяжелей, что ли? Которая не дрогнет? – Он поморщился. – Видите, я опять спрашиваю... Допустим, мы заслушаем эти магнитофонные записи на партбюро... Раз уж взяли их на свою голову... – Он вернулся к портфелю, открыл один замок...
Тут позвонил внутренний телефон и сказал грудным голосом Эммы Павловны:
– Кирилл Алексеич! Милости просим подняться в буфет...– Зачем в буфет?– Ну, все вам просят... тут у нас маленькое мероприятие...Лицо Ольги Денисовны выразило осведомленность.
– Пойдемте, пойдемте, – сказала она. – Это дело такое – нельзя обидеть людей...– Хорошо, – ответил он в трубку, недоумевая.* * *
И вон они поднялись туда.
Так и есть – сдвинуто несколько столов, накрыто на двенадцать персон или вроде того; преподаватель электротехники буйнокурчавый Костя Мишин открывает бутылки.
– Просим, просим, – оживились учителя, стоявшие группками.– А что такое, граждане? – спросил Назаров. – Сегодня на моем календаре ничего такого красного...– Опечатка там! Врем ваш календарь и не краснеет! Сегодня "День директора", – весело разъяснила учительница французского, гибкая брюнетка в серебристом платье.
– Кирилл Алексеич, это нормальная операция по сближению с начальством, – говорил, работая штопором, Константин Мишин. – У Симонова, помните? "Без глотка, товарищ, песню не заваришь"!
– Ну надо же отметить ваше назначение, – подхватила Эмма Павловна. – Чтоб все по-людски было, по-русски... Садитесь, где вам больше улыбается.
Марины не было здесь.
– Спасибо, товарищи. А кто инициатор?– Так мы вам и сознались, – исподлобья глянула на него Эмма Павловна. Куда подевалась ее раздражительность, где следы той изнурительной борьбы, что вела она на уроке? Цветущая женщина во власти вдохновения, хозяйка стола...
Назаров оказался между Ольгой Денисовной и Алиной, которая сразу приняла на себя заботы об его тарелке.
– Все вооружились? Первое слово беру себе, – заявил Мишин. Но одновременно встал физик Сумароков, худой, неизменно корректный:
– Уступите его мне, Костя, – тихо попросил он, и тот безропотно сел.– Простите, Кирилл Алексеич, мой тост не за вас. Мне кажется естественным и необходимым сказать сейчас, здесь о Серафиме Осиповне. Сколько лет она была хозяйкой этой школы? Тридцать два? Тридцать три? Но стаж еще не заслуга, стаж и опыт часто бывают щитом, за которым косность. У нее было не так... Без Серафимы Осиповны моя личная судьба имела бы совсем другую траекторию: я не остался бы здесь, я тяготился школой... В особенности презирал девчонок, считал, что они и физика – две вещи несовместимые. И вообще разделял печально известное мнение, что когда нету дороги, идут в педагоги... Но была Серафима Осиповна, которая почему-то швыряла в корзину мои заявления об уходе. Она просила дотянуть до лета. И позаниматься отдельно с какой-нибудь бледненькой девочкой. И провести олимпиаду. И открыть кружок радиолюбителей. Я скрепя сердце соглашался, потом увлекался, а осенью все начиналось снова.
"Они разбили мне амперметр, – страдал я, – они дикари!" – "Они сами смастерят тебе новый, – говорила она, – если вы друзья, конечно... А если нет, – бог с ним, с амперметром, это из твоих убытков наименьший... " Не знаю, возможно, у нее, как у директора, были свои упущения... нет, даже обязательно были! Возможно, Кириллу Алексеичу не все у нас нравится... Но учителем она была настоящим! А теперь в ее глазах потух свет...
Я, естественник, отказываюсь понимать природу в данном случае, – слишком несправедливо... Давайте, что ли, протелепатируем в Одессу: поправляйтесь, Серафима Осиповна, желаем вам света...Ни с кем не чокнувшись, физик глотнул из граненого стакана.
– Постойте!Назаров услышал голос Марины; она незаметно возникла за стулом физика.
– Три года работаю и все три года боюсь вас! А вы, оказывается, золотко...Она чокнулась с Сумароковым и села на дальнем от Назарова конце стола.
– За "бабу Симу", товарищи! Все у нее будет хорошо, филатовцы чудеса делают, – снова зашумел курчавый тамада: он не выносил минора. – А теперь – слово о новом шефе! Не знаю, как вы, товарищи, а я очень боялся, что нам назначат какого-нибудь... замухрышку. Что, не так сказал? Сказал, как думал! И то, что поставили крупного человека – это подарок! Кирилл Алексеич, товарищи, после политработы в армии и в комсомоле согласился на наши, более скромные, масштабы. Не скрою, Кирилл Алексеич, были у нас такие разговорчики, что школой руководить может только учитель со стажем, знающий это дело изнутри и так далее... Но я думаю, что не боги горшки обжигают и что если человек в тех масштабах управлялся, то здесь он управится за милую душу. Как говорится, одной левой! А вы, Марина Максимовна, подождите смеяться, я не кончил. Теперь, – такая вещь, как связи. Про товарища Назарова шептать по углам не надо: у него, мол, большие связи и где-то наверху "рука"... У него не "рука" – у него личный авторитет в городских инстанциях! И конечно, для школы это сыграет свою немаленькую роль... потому что, сами понимаете, не в вакууме живем... ну вот, опять, Марина Максимовна! Чего вы смеетесь?
– От удовольствия, Костя!– Да? Ну тогда ладно... Но вы меня сбили – у меня главное в конце было... – Он пошел под общий смех чокаться с Назаровым:– Или вы и так все поняли?– Понял, понял, благодарю...– Костя, дайте слово для ответа Кириллу Алексеичу! – требовала француженка.– Я повременю, если можно, – сказал Назаров.* * *
Юля и Майданов находились в это время в комнатушке под названием "Радиоузел". Здесь полно металлического хлама на шатком столе, проволочек, лампочек... Юля, теперь уже полностью информированная обо всем, карябает стол отверткой, и лицо у нее заплаканное, жалкое, горестно-некрасивое.
– Нет, ты мне объясни, – требует она, морща лоб. – Я знаю, что бывает предательство, читала... Но чтобы собственная мама? Это же дикость какая-то...
– Значит, насолила ты ей, – объяснил Майданов не мудрствуя. – Чем и как, сама знаешь... Слушай, она не работает?
Юля мотнула головой.
– Ну вот. Сидит дома, скучает...– Теперь она еще не так заскучает! Мне бы угол любой и хотя бы пятьдесят рэ в месяц! Как это сделать? Как?!Надо было отвлечь ее, тут годилась любая чепуха, и он сказал:
– Пятьдесят рэ... На тигрицу в зоопарке – и то больше идет. А ей ни платьев, ни сапожек не требуется, ни колготок...
– Если не знаешь, что говорить, молчи! – двумя кулаками сразу Юля треснула его и расплакалась снова. Он неловко гладил ее по голове...
* * *
– Слово Кириллу Алексеичу! – опять воскликнул женский голос.– Товарищи, ну дайте человеку покушать спокойно, – заступилась за него Эмма Павловна. – Это вам не педсовет... Вот, ей-богу, Кирилл Алексеич, я дома с удовольствием всех принимаю, я это люблю... пироги мне удаются, кто из наших пробовал – все в восторге. Но нет смысла возиться – потому что сойдутся и сразу начнут "о родном заводе"...
– Но это же понятно, Эмма Павловна! – сказала Марина. – Здесь просто не получается – выключить станок и уйти...
Учительница французского застучала вилкой по стакану:
– Перегибаешь, Маринка! Оставь нам времечко на личную жизнь!– Вот именно! Только эти фанатики могут так рассуждать, – обиженно добавила Эмма Павловна. – Класс вместо семьи, что ли?– Перегибаю, согласна, – потухла Марина. – Это у всех по-разному.Ощутилась неловкость. Осторожно, даже ласково высказалась Ольга Денисовна:
– Ну что же, это можно понять: личная жизнь учителя и внеклассная работа – совпадают. только вот содержание этой работы...– Что?– Таинственно! Поделились бы с нами опытом, Мариночка, – это же всем интересно... Считается, что ключ к 10 "Б" только у вас!– Ну, это не так... И потом, этот ключ, если он существует, ребята дают сами. Кому и когда хотят. И конечно, без права передачи посторонним...
– Товарищи! – уловив напряженность, встал Константин Мишин. – Я притащу музыку, а? Сейчас она будет в самый раз!
И, посчитав молчание знаком согласия, он исчез.
– Так мы вас слушаем, Мариночка, – мягко напомнила Ольга Денисовна. – Про ключ – это очень образно, мы оценили... А внеклассная работа?
– Ольга Денисовна! Да это и не работ вовсе... это общение.– Тем более. Почему-то по вечерам. Почему-то не со всеми, а с какими-то избранными...– А кто к вам ходит, Марина Максимовна? – страшно заинтересовалась Алина. – Алеша Смородин, да? Еще кто? Адамян?– Не вспоминайте при мне эту фамилию... – вздрогнув, попросила Эмма Павловна. – Сегодня я его вышибла в присутствии Кирилла Алексеича!
– Адамяна Евгения? – переспросил физик. – Удивлен. Я ему симпатизирую.– Дело не в симпатиях, – сухо заметила Ольга Денисовна. – А вообще выдворение из класса – это капитуляция перед учеником, есть прямая инструкция на этот счет. И давайте не говорить все сразу...
Долго молчавший Назаров обратился к Марине:
– Я поддерживаю Ольгу Денисовну: мне интересно про это ваше общение...Она смутно улыбнулась:
– Ну как это рассказать? Читаем стихи. Слушаем музыку – у меня есть хорошие записи... Это неправда, будто им нужны только шлягеры из подворотни... Как-то они сами сложили песенку, там есть такие слова:
Сударь, когда вам бездомно и грустно,
Здесь распрягите коней:
Вас приютит и согреет Искусство
В этой таверне своей...– А дальше? – спросила француженка.
– Минутку, – вклинилась Ольга Денисовна с немного сконфуженной улыбкой. – Все это хорошо, только вы там замените слово "таверна". Это в переводе на русский – трактир, кабак. Кто-нибудь решит, чего доброго, что у вас трактир для учащихся. Замените, правда.
– Кто так решит?
– Да кто угодно... Достаточно заглянуть в словарь.
– А зачем туда заглядывать, Ольга Денисовна?
– Ну, Мариночка... сначала учебники, а теперь уже и словари в немилости?
– Себе надо верить, Ольга Денисовна, себе! И ребятам...
– Браво, – поддержал ее Сумароков. – Но зря вы так реагируете, Марина. Вот уже побледнели...
– Потому что этот разговор не вчера начался, Олег Григорьевич! Со мной же все время проводят работу под девизом "как бы чего не вышло"...
– Ничего странного, – сказал физик. – Сделал же Антон Павлович своего "человека в футляре" педагогом. Имел для этого основания, как ни грустно...
– И до сих пор имеет, вы сами видите... Ребята ходят домой к учителю, пьют там чай – "какой пассаж!". Сочинили песенку - "батюшки, не кабак ли там?!". Шлифуют свои убеждения, вкусы, учатся их отстаивать – "а зачем, а почему там, а не в актовом зале?".
Назаров счел нужным остудить ее:
– Перебор, Марина Максимовна. Я не слышал здесь таких нелепых вопросов.
– Они подразумеваются! – крикнула она.
Ольга Денисовна потемнела лицом и встала:
– Стало быть, знакомьтесь: "человек в футляре" – это я... Спасибо, Мариночка.
– Пожалуйста!
– Опомнись, Маринка, пожалеешь! – крикнула француженка в панике, и другие тоже принялись гасить конфликт:
– Товарищи, товарищи...
– Нервы, граждане, беречь надо – от них все!
– Главная проблема – вдруг объявила, перекрывая голоса, молчавшая до сих пор, точно проснувшаяся женщина, – главная беда, что программа рассчитана на призовых лошадей каких-то, а не на реальных детей! Я сама по три часа готовлюсь к уроку!
– Господи, при чем тут это? Лидия Борисовна! Про "футляр" говорим, вы не поняли... Миленькие, хотела бы я знать, на ком из нас нет этого "футляра"... Такая профессия!
Сказавшая последнюю фразу учительница зоологии сжалась под взглядом Марины и, мигая, выслушала ее отповедь:
– Если я когда-нибудь соглашусь с этим, уйду из школы в тот же день! Лучше мороженым торговать зимой – честнее, по крайней мере!
– Зачем же прибедняться? – заговорила Ольга Денисовна, вращая и разглядывая на просвет стакан. – Прекрасно устроитесь в редакцию... будете печатать "педагогические раздумья", поучать нас, грешных...
– Не надо меня трудоустраивать! Я сказала: если соглашусь... А этого никогда – слышите? – никогда не будет. Нравится мне моя работа, несмотря ни на что! Вот только смешно теперь сидеть тут, жевать, чокаться... Извините!
Марина мотнула головой, стряхивая упавшие на глаза волосы, и – ушла. Была тягостная пауза.
– Что скажете? – задрожал голос Ольги Денисовны. – Я же с ней по-хорошему, все свидетели... Почему вы молчите, Кирилл Алексеич? Теперь я не думаю, что ваше молчание – золото, я скажу! Товарищи, да будет вам известно, что в этой самой "таверне" нам с вами дают клички, обсуждают нас, как на аукционе, и назначают свою цену! Там не только стихи да песенки...
– Велика ли цена, интересно? – спросил Сумароков.
– Ольга Денисовна! – почти взмолился Назаров. – Что вы делаете, вы же умница...
– Я не умница, когда меня оскорбляют, я не обязана быть умницей! Сносить такое на седьмом десятке... От девчонки! Она же от ребят ничего не скрывает, такие уж там отношения, не зря свои мероприятия она готова хоть на чердаке проводить, хоть в котельной – да-да, кроме шуток! – Лишь бы от руководства подальше! Значит, она их восстановит против меня! Против меня, против Эммы Павловны... Кто следующий?!
– А я при чем тут? – Эмма Павловна медленно отклеила пальцы от лица и улыбнулась жалостно – до этого она сидела, закрыв глаза. – Это они меня обсуждали? Да?
– Да бросьте, это я так сказала, в виде примера...– А на самом деле? Ну скажите, Ольга Денисовна... Ну по секрету, на ушко...– Не могу я, не подставляйте мне свое ухо! – раздражилась та.– Вообще все это возмутительно, – сказала учительница, выступавшая насчет "призовых лошадей". – Я не думала, что Марина на такое способна... В котельной, говорите? Ну и ну!
– Да... тот еще банкет получился! Кирилл Алексеич, наверно, в ужасе, – отозвалась француженка.– Да что за новость, друзья? – удивился Сумароков. – Прозвища, оценки учителям... Это началось в древнейшей из школ и пребудет вовеки! Слишком легкая была бы у нас жизнь, если б оценки ставили только мы... Я подозреваю, что, уходя от Сократа, его ученики говорили: "Сегодня старик был в маразме". – "Нет, просто на него так действует Ксантиппа". – "Да бросьте, ребята, он говорил дельные вещи!" – "А я не согласен: это пустая софистика..." Обязательно что-нибудь в этом роде произносилось! А иначе Сократ оставил бы не школу, не учеников, а кучку педантов, неспособных пойти дальше него... Тут простой закон диалектики, – закончил он удивленно и насмешливо.
– Вот как? Ну значит, я к диалектике неспособна! – вздохнула Ольга Денисовна. – Пусть меня уберут за это на пенсию... Пойду я... У меня внучка нездорова, мне, в сущности, давно пора к ней. А вы не обращайте внимания, – она пошла к выходу, – веселитесь...
Закрылась за ней дверь. Молчание.
– Вот видите, вам хорошо говорить, – простодушно упрекнула физика Эмма Павловна. – Вы точно знаете, что склоняли не вас, вас-то они уважают...
Полная учительница доверила Сумарокову такое признание:
– Вот лично я – не Сократ, Олег Григорьич. И дома поить их чаем я не могу. Дома я тишины хочу, – что тогда?
– А почему это вас-то задело? Вас они там не обсуждали...
– Как? Совсем?
– Совсем.
И полной учительнице стало еще обиднее.
Засмеялся Сумароков: и так и этак самолюбие коллег – в страдательном залоге! Громко отодвинул он стул и захромал к окну, возле которого курил Назаров.
– Да... Ситуация. Паленым запахло! – сказал физик и потянулся своей сигаретой к его огоньку.
– Я еще не говорил вам, – невпопад ответил Кирилл Алексеич, – я очень рад познакомиться...
И пожал ему руку повыше локтя.
* * *
Константин Мишин раздобыл связку ключей и подбирал подходящий к двери с табличкой "Радиоузел". Но дверь вдруг распахнулась сама, оттуда вышли Юля Баюшкина и Майданов, как-то рассеянно реагируя на Константина Мишина. В руках у Юли был магнитофон. Они направились к лестнице.
– Вот! – обрадовался Мишин. – А я и в актовом зале искал, и в пионерской, и везде... Баюшкина, куда понесла музыку? Там что-нибудь умеренно современное найдется?Майданов деликатно отодвинул его:
– Константин Иваныч, это ее личная вещь.– А-а... Ну и что? Проявите сознательность, учителям надо поразмяться...– Не можем, Константин Иваныч, – сухо отвечал Саша. – Не до этого...– То есть как "не до этого"? Вам не до этого, а нам – в самый раз... Баюшкина, я кому говорю-то?У перил он взял Юлю за руку, она поглядела на него диковато, отсутствующе. И в этот момент снизу появился Алеша в распахнутом пальто; за ним следовали Женя Адамян и Колчин.
– Юля... магнитофон дай мне, пожалуйста. Я потом объясню, - сказал Смородин.– А я сейчас объясняю, – обиженно возразил Мишин. – Его просят двенадцать человек учителей. Банкет у нас, понятно?– Дай его мне, Юля, – напряженно повторил Алеша.– Смородин, а ну кончай торговлю, – возмутился Константин Иванович, – вот еще новости... Я учитель, а ты кто? Баюшкина, миленькая, ну? Это на час-полтора, не больше... Я тебе за него отвечаю! Вот спасибо...
Аппарат незаметным образом оказался у него.
– Вам не подойдет эта музыка. – Майданов загородил ему дорогу. – Серьезно. Отдайте, Константин Иваныч!– Может, ты в драку со мной полезешь?! – побагровел Мишин. – К тем дружкам своим бритоголовым захотел?Майданов засунул в карманы кулаки и отвернулся.
* * *
В буфете Константин Иванович застал тишину.
– Что это вы? Заскучали? – спросил он потерянно. – Эмма Пална, а те три бутылочки "Алиготе", которые в резерве у нас?Она не ответила.
– Откуда у вас это? – спросил, вглядевшись в магнитофон, Назаров.– У ребят взял, у Баюшкиной... Еле отбил, такие собственники оказались – жуткое дело!– А как магнитофон оказался у них?– Я не знаю... Так чья вещь-то? – не понимал Мишин.Назаров распахнул дверь – за ней молча, угрюмо стояли Юля, Майданов, Смородин, Адамян, Колчин...
* * *
Марина подоткнула одеяльце, поцеловала Антона:
– Больше ты меня не зовешь, договорились? Спишь, да?– Сплю!Но стоило ей выйти в другую комнату, как он позвал ее.
– Ну что опять?– Мама, спокойной тебе ночи, доброго тебе стирания и доброго мытья посуды!– Спасибо! – засмеялась она. – Только мы уже распрощались, больше ничего не придумывай...У нее действительно было запланировано "доброе стирание": накопилось порядочно. Она замочила в ванной белье. Сквозь шум воды не сразу услышала, как звонят в дверь. Открыла и не смогла спрятать удивление: у порога стоял Назаров.
– Разрешите?– Прошу...– Что, очень странный поступок?– Почему же? Вероятно, приехали вправлять мои вывихи...– Так ведь это, наверное, бесполезно? – усмехнулся он. – Можно пройти?– Да-да. А где же ваше пальто?– А у меня печка в машине. – Он прошел за Мариной в комнату, держа за ремешок магнитофон в руках, сведенных за спиной. Стал разглядыывать эстамп, изображающий Чарли Чаплина, большой фотопортрет Улановой – Джульетты, статуэтку молодого Маяковского и во множестве – Антошкины снимки...
– Похож на вас парень...– Да, я знаю.– А это – мама ваша? – С одной фотографии на гостя смотрело патрицианское лицо седой красавицы.– Это Анна Ахматова... Чаю хотите?– Спасибо, нет. Я этим банкетом сыт.Чутка настороженность была в Марине и передавалась Назарову. Или – наоборот?
– Знакомая вам вещь? – спросил он вдруг и водрузил на стол магнитофон.– Это чей же? Не Юли Баюшкиной?– Именно. Вы помните свои разговоры с ребятами в это воскресенье? Их вопросы, ваши ответы? Они ведь мастера у вас вопросы-то задавать?
– Да...– И вы всегда отвечаете честно?– Стараюсь. А что, теперь есть другая установка на этот счет?– Нет... – улыбнулся он. – Нету другой установки. Знаете что? Начнем с начала. – Он отодвинул от себя магнитофон и накрыл его "Комсомольской правдой". – Договоримся так: я пока не добрый, не злой, не прогрессивный, не реакционный. Я – только человек, желающий разобраться. И допустим даже, – добавил он желчно, – что от меня не надо прятаться в котельной, чтобы стихи французских поэтов читать! Вот. И вы передо мной – тоже безо всякого ярлыка.
В своей комнате Антошка влез на спинку кровати, держась за косяк, и толкнул дверь и зажмурился после тьмы от света:
– Здравствуйте. Мам, он – кто?– Антон, какое тебе дело? – Марина, придав своим глазам максимум строгости, извинилась наспех, вышла, чтобы вернуть его в горизонтальное положение.
Назаров осматривался.
* * *
Эмма Павловна стояла в автобусе возле кассы и плакала. Так остра была мучительная жалость к себе, что недостало сил удержать эти слезы до дому и безразлично было, что думают о ней люди.
Один мужчина, узколицый, смуглый, в пыжиковой шапке, увидел ее в этом состоянии и стал к ней протискиваться, извиняясь перед пассажирами.
– Простите... Я... Здравствуйте, мы с вами знакомы. Припоминаете? Я могу чем-нибудь быть полезен? – заговорил этот человек.Она посмотрела расширенными глазами и засмеялась вдруг:
– Адамян!– Совершенно верно. Отец Жени. Мы тогда с вами поспорили немного на родительском собрании, но это чепуха, правда? Я увидел – вам плохо...
– Мне хорошо, Адамян! – крикнула она. – Мне лучше всех! – и ринулась прочь от этого утешителя, благо, как раз открылись двери. Остановка, правда, не ее, но лишь бы вырваться.
Инженера Адамяна люди разглядывали с мрачным осуждением: разбил, гад, сердце женщины, натянул "пыжик" на уши и еще плечами пожимает – я не я, и вина не моя...
* * *
Темнело быстро. На горке, на детской площадке, где прогуливают днем Марининого Антона, сейчас двое под медленным снегопадом – кажется, одни во всем дворе.
– Ты замерзла, – сказал Майданов.– И стала некрасивая? – спросила Юля непослушными губами. – Или еще ничего?– Еще ничего, – он улыбнулся.И они опять уставились в окно на четвертом этаже. Оно светилось, и в нем то вместе, то поочередно возникали два силуэта, мужской и женский.
– Не похоже, что они скоро наговорятся... Ну-ка, погоди... – и Майданов сбежал с горки к "Москвичу", что стоял у подъезда Марины Максимовны. Потоптался возле него и вернулся назад:
– Я подумал, вдруг "шериф" дверцу не запер или окошко? Я бы ему посигналил, что пора закругляться.– Нельзя вмешиваться, – покачала головой Юля.– А чего они обсуждают? Нас, что ли? Ну и профессия, елки-палки... И ты ее выбрала?!Кивнув, Юля села на заиндевелые детские качели, Майданов принялся раскачивать и спросил:
– Так теплей?– Ага...– Ну дождемся мы, уйдет он – и что? Ты напросишься туда ночевать? А если она не пустит?– Она все поймет. Она пустит.– А я ждать не заставляю, я сразу говорю: пошли ко мне.– Опять двадцать пять. Сам иди, тебе давно пора.– За кого ты меня принимаешь? В кухне я буду, в кухне. Раскладушка есть, а мать у меня женщина спокойная. Ни во что не лезет. Она накормит, постелит и ни одного вопроса не задаст.– Я верю, Сашенька, верю. И завидую, что тебе так повезло.– А сюда твои предки будут всю ночь трезвонить: "Отдайте дочку!" А у меня еще одна выгода: телефона нет.Юля еще раз покачала головой: нет, она останется здесь. Скрипели качели...
* * *
Назаров рассказывал:
– Мало ли их было, таких сирот, в оккупации? И сколько погибло! А вот меня не допустили затеряться, с голоду сдохнуть. Крестьянка Надежда Назарова не допустила. Ношу ее фамилию, как видите. А у нее своих было четверо, и муж к ней пришел без рук: сапер он был...
Это все давнишнее, но для того чтобы понять, – существенное. Как только я получил здесь квартиру, решили мы с женой взять старушку к себе. Потому что родные ее дети – из них теперь только двое в живых – не имеют такой возможности. Или желания такого, я точно не знаю. У одного недельку поживет, у другого... а человеку нужна стационарная семья, правда? Овдовела она еще в 69-м... болеет, конечно, в такие годы кто не болеет? Короче, перед Новым годом я съездил в Пятихатки и забрал ее...
Вышло так, что ей надо жить в одной комнате с моей дочкой. Дочку тоже Надей звать, она в седьмом классе. Ну, стеснили эту принцессу, а как иначе? Ну действительно, мама заставила все подоконники киселями своими и холодцами... так ведь для кого она старается? Для семьи, для той же внучки!
...Позавчера, Марина Максимовна, я узнаю, что моя дочь заперла бабушку в ванной комнате. На три часа! К ней, видите ли, подружка пришла, и старуха им мешала. Чего церемониться? Заперла – и все. И не просто заперла, а забыла ее там!!! Часок с подружкой побалабонила, а потом они в кино убежали. Жена пришла с работы, только тогда и выпустила...
– Может быть, это просто шалость? Жестокая, да... но все- -таки шалость? – спросила Марина.– Если бы так! Я ведь не сразу ее выпорол... я сперва говорил с ней, хотел понять. Оказывается, она стесняется бабушки! Краснеет, видите ли, за ее речь, за все повадки ее... Перед подругой, которая – кто? Которая дочь журналиста-международника!
Он замолчал, выжидательно глядя на Марину.
– Так вы что... совета у меня просите?– Да! И объяснения: почему наша молодость так безжалостна бывает, так неблагодарна? Почему наша образованность так... некультурна? Если я верно понимаю это слово – "культура"...
– Вот вы о чем... – пробормотала она; ей казалось, что она видит его впервые.– Да! Я, наверное, не смог бы написать сочинение "Почему провалился "Гамлет"? – я, может, не понял бы, что постановка плохая... Зато я помню, что там говорится про связь времен. Говорится?
– "Порвалась дней связующая нить. Как мне обрывки их соединить!" – тихо прочла Марина.
– Вот-вот. Нельзя, чтоб она порвалась, правильно? Ни на один день нельзя допустить! А вы допустили сегодня... И мне морока теперь – обрывки соединять!
Он подождал: может быть, Марина возразит, станет обороняться. Нет, она молчала. Ее шея, умевшая приобретать такое гордое выражение, сейчас была слабой, и казалось, что ворот черного свитера велик ей на несколько размеров.
Кирилл Алексеевич со вздохом вспомнил про магнитофон и стал производить с ним какие-то манипуляции, нажимая на клавиши.
– Что это вы делаете?– Стираю! Я на вас никаких материалов не получал. И без того работы хватает... – раздраженно и не очень уверенно, словно наугад, он повернул один рычажок, другой – и поставил-таки на "стирание".
– Я помню, – сказала Марина, – это про Эмму Палну... Вы думаете, я не имела права?..– Да-да, про нее, про меня, про мое солдафонство... Конечно, не имели. Это я даже обсуждать не хочу.– Но когда ребята спрашивают в упор...– Марина, – обойдясь почему-то без отчества, прервал он. – Вам повезло: вы соединили призвание и кусок хлеба. Случай ведь не ахти какой частый. А у Эммы Павловны не вышло так... Жалко, симпатичная женщина. Ребятам, может, не под силу еще понять ее беду, а вы-то должны... Заблудился человек, не туда попал. Это как если бы вас сделать дипломатом – представляете, какая угроза миру?Ее грубы дрогнули, попытавшись улыбнуться.
– Вы так и не помирились с дочкой?Он покачал головой непреклонно:
– Бабка – та уже простила. Я – нет.– И вы всерьез от меня ждете совета?– Жду! А как же? Вот если б моя Надька училась у вас, ходила бы к вам домой, как эти из 10-го "Б"... Те же песни слушала бы и сама пела... Даете гарантию, что тогда не воспиталось бы такое свинство? Французские стихи, музыка, "Гамлет", Пушкин с Ахматовой, сказки Шварца – это гарантия? – сверлил он ее.
– Я всегда была уверена, что – да, – тихо сказала Марина.– А сейчас?– И сейчас... на девяносто процентов.Недостающие десять процентов злили ее, беспокоили.
– Я часто думаю, – вздохнула она, – может, это просто чванство, просто дурацкое домогательство, как у алкашей, вроде "Ты меня уважаешь?!" – хотеть, чтобы смотрели на нас, запрокинув головы, снизу вверх? В старших классах... Кто мы? Не академики же Королевы, не Ландау, не Товстоноговы, не Шостаковичи! Уважение – его разве выклянчишь? Или выдавишь страхом? Черта с два! Снизу вверх – не выходит: очень выросли ребята, акселерация! Ведь не потому же я выше их, что они сидят, а я стою на уроке!
– Ну?– Вот вам и "ну"! – совсем как девчонка, огрызнулась она "без чинов". – Когда вдумываешься, какая у нас работа, – ведь жутко бывает, иногда прямо взмолишься: чтоб послал кто-нибудь ума, храбрости, таланта... Вот этих ваших "гарантий" как раз!
– Вам уже послали, я узнавал, – самым серьезным и доверительным тоном пошутил Назаров и нажал в магнитофоне клавишу "стоп".
* * *
Во дворе все так же мерзли Юля и Майданов. Но теперь к ним присоседились Смородин, Адамян и Колчин.
В этом "и примкнувшем к ним" Колчине вдруг проснулось человеколюбие, он заявил:
– Несправедливо. Я уже два раза обедал, а вы – ни одного...Алеша засмеялся, потом сказал Юле:
– Действительно, Юль, двигай домой. Ты уже синяя, и это упрямство ничего не решает...– Если надо, я могу за всех вас постоять, – развивал свою мысль Колчин. – Я только не пойму, чего мы такие пассивные. Надо заступиться? Так давайте зайдем и скажем, что надо. А так стоять...– Мы ж не знаем, какой там разговор, – сказал Майданов. – И вообще, Колчин, ты откуда взялся?– Я? От соседки. Я у нее второй раз обедал...Тут из парадного вышел директор. Направился к "Москвичу". Отпирая дверцу, заметил их, вгляделся...
– Это вы? – он подошел поближе. – На страже чего стоите?Они молчали.
– Баюшкина, ты вот что... Магнитофон свой возьми и скажи маме – спасибо, не пригодился... Передашь?– Да.– Следовательно, похищать его у меня было не только опасно, но и бессмысленно!Пауза.
– Что-то я еще хотел сказать? Да! Хочу прочесть ваши последние сочинения на вольные темы. Дадите?– Вы директор, – удивленно сказал Адамян. – Команда будет – сдадим!– Ты не понял... – Назаров, несколько уязвленный, отвернулся и увидел, как в арку этого дома въехало такси, как неуверенно миновало один подъезд, другой... – Баюшкина, твоя мама легка на помине, – мрачно сообщил он.– Где?! – Юля спряталась за майдановскую спину. – О, черт!Из машины вышли Баюшкины, муж и жена. Они сверились с бумажкой и отыскали нужный подъезд. Стоящих на горке они не разглядели, да и было уже довольно темно.
– Вот видишь, – пробубнил Майданов. – Сама их до этого довела.Назаров двинулся к парадному, в котором скрылись Баюшкины.
– Надо, братцы, взять огонь на себя. С Марины Максимовны хватит на сегодня!– И вам не надо, Кирилл Алексеич, – заявил Алеша. – До каких пор Юльке вешать свои проблемы на других?– Баюшкина, прими меры! – потребовал и Адамян.Юля сверкнула глазами:
– Сама знаю, не подсказывайте! – и побежала с горки.* * *
В парадном Юлька запрокинула голову и услышала:
– Тебе заходить не надо, я сам, – хмуро говорил отец. – Ты уже свое дело сделала...– В каком это смысле? – на высокой ноте спросила мать.Юля не дала им доспорить, крикнула:
– Папа! Спускайтесь... я здесь!Всхлипнула, запричитала, зацокала по ступенькам мама...
* * *
Конвоируемая родителями, Юля влезла в такси, утвердив магнитофон на коленях. У Клавдии Петровны опухли глаза, она, кусая уголок промокшего носового платка, искала Юлиного взгляда:
– Я ведь с ума сходила... доченька!.. Я на все готова была... буквально... Ну посмотри ты на меня!– Теперь обратно, пожалуйста, – сказал шоферу отец; он, наоборот, избегал глядеть на дочку.Развернулись, обогнули директорский "Москвич"... Через заднее стекло Юля не махала прощально, она лишь успела порадоваться тому, что оставляет своего Майданова в хорошем обществе...
= Конец =1975 г.