Главная страница
Перечень произведений

Доживем до понедельника

Киноповесть о трех днях в одной школе

Куда-то все спешит надменная столица, с которою давно мы перешли на "вы"... Все меньше мест в Москве, Где помнят наши лица, все больше мест в Москве, где и без нас правы. Булат Окуджава

Четверг

Может быть, мы не заметили ту осень, которую любил Пушкин. Допустим, из-за ее застенчивой краткости в этом году.

А можно сказать категоричнее: такой осени не заслужили мы, вот Москва и не видела ее. Теперь уж не увидим, – сразу, наверное, к "белым мухам" перейдем.

Факт налицо: не та осень! Всего лишь "облачная погода без прояснений", не более.

Только к утру перестал дождь.

Во дворе у серого четырехэтажного здания школы безлюдно – мокрые деревья да птичий крик...

Выбежали из этого здания два пацана без пальто. Поеживаясь и оглядываясь, закурили. Выступ небольшой каменной лестницы загораживает их от ветра и от возможных наблюдателей, но только с одной стороны.

А с противоположной – как раз идет человек. В очках. Сосредоточен на том, куда поставить ногу, чтобы не увязнуть в глине. В углу его рта – незажженная сигарета.

Мальчики нырнули обратно в помещение.

– Как думаешь, видел? – спросил один, щуплый, с мышиными зубками. Второй пожал плечами.

Потом тот человек вошел в вестибюль.

– Здрасте, Илья Семеныч, – сказали оба мальчугана. Щуплый счел нужным объяснить их отсутствие на уроке:

– Нас за нянечкой послали, а ее нету...

– А спички есть? – спросил мужчина, вытирая ноги.

– Спички? Не... Мы же не курим.

Мужчина прошел в учительскую раздевалку.

– Надо было дать, – сказал второй мальчишка. – Он нормально спросил, как человек.

Щуплый со знанием жизни возразил:

– А кто его знает? С одной стороны – человек, с другой стороны – учитель... Пошли.

* * *

Под потолком летает обезумевшая взъерошенная ворона. От воплей, от протянутых к ней рук, от ужаса перед облавой она мечется, ударяясь о плафоны, тяжко машет старыми крыльями, пробует закрепиться на выступе классной доски, роняя перья... Там до нее легко дотянуться, и она перебирается выше, на портрет Ломоносова.

Молоденькая учительница английского языка ошеломлена и напугана ужасно. Сорвали урок!.. Совсем озверели от восторга, их теперь не унять, не перекричать... Весь авторитет – коту под хвост! Ее предупреждали: как начнешь – так и сложится на годы вперед... Проблема N 1 – правильно поставить себя, заявить определенный стиль отношений... Вот она и заявила!

– Швабру тащи, швабру!

– А почему она не каркает? Может, немая?

– Черевичкина, ты всегда завтраки таскаешь, давай сюда хлеб!

– Станет она есть, жди! Сперва пусть очухается!

– Наталья Сергеевна, а как по-английски ворона?

– Вспомнил про английский! Вот спасибо...

– Ну, как, Наталья Сергеевна?

– A crow.

– Эй, кр-роу, крроу, кррроу!!!

– Тряпкой надо в нее! Дежурный, где тряпка?

– "Какие перышки! Какой носок! И верно, ангельский..."

– Ну знаешь классику, знаешь! Братцы, под лестницей белила стоят. Искупаем ее?

– Сдохнет.

– Крроу, крроу!

И все это выкрикивается почти одновременно, и в глазах Натальи Сергеевны рябит от этих вдохновенно-хулиганских, вспотевших, хохочущих лиц! Вот уже кто-то приволок швабру, отнимают ее друг у друга... Ворона сжимается, пятится, закрывая глаза...

– Хватит! Не смейте ее пугать, она живая! – вдруг кричит Наталья Сергеевна, которая другие совсем слова готовила: про потерянный человеческий облик, про вызов родителей, про строжайшие меры... У переростка Сыромятникова она силой отбирает швабру, сует ее девчонке:

– Дикари вы, да? Рита, унеси швабру!

Потом она встала на стул и в наступившей тишине потянулась к вороне:

– Не бойся, глупенькая. Ничего мы тебе не сделаем...

Восхищенно переглядываются ребята: новая англичаночка у них, оказывается, – что надо!

Одному из ребят возня с вороной наскучила. Это Генка Шестопал, парень с темными недобродушными глазами, с драмой короткого роста, со скандальной – заметим к слову – репутацией. Китель расстегнут, руки в карманах, движения какие-то нервно-пружинистые. Он вышел в пустой коридор вслед за девчонкой, которая вынесла туда швабру.

– Что бу-удет!.. – весело ужасаясь, сказала ему девочка про всю эту кутерьму.

Она была тоненькая, светлая, зеленоглазая, ее звали Рита Черкасова.

– А что будет? – меланхолически спросил Генка. – Будут метать икру, только и всего...

– А кто это сделал-то? Я и н заметила, откуда она вылетела.

– А зря. – Генка открыто разглядывал Риту. Другим девчонкам не под силу соперничать с ней, и она это знает, оттого и ведет себя с тем королевским достоинством, которому не приходится кричать о себе: имеющий глаза увидит и так...

– Зря не заметила. Ты член бюро, с тебя будут спрашивать...

Она дунула небрежно вверх, прогоняя падающую на глаза прядь волос, и хотела вернуться в класс, но Генка привалился спиной к двери.

– "Что за женщина, – тихонько пропел он, – увижу и неме-е-ею... Оттого-то, понимаешь, не гляжу..."

– Пусти, ну!

– Если это дело будет разбираться в верхах, – проговорил Генка бесстрастно, – можешь сказать, что ворону принес я.

– Ты?! Очень мило с твоей стороны, – поразилась она. – Я жутко запустила английский, два раза отказывалась, а сегодня погорела бы точно.

– А моя ворона умница, она это учла, – глядя в потолок, намекнул Генка. – Ну ладно, иди, а то телохранитель твой заволнуется. – Это он произнес уже другим тоном, едким и мрачным.

– Из-за тебя? – Она смерила его взглядом и вернулась в класс. Генка вздохнул и пошел за ней.

...Наталья Сергеевна, все еще стоя на стуле, подумала вслух:

– Так она не пойдет на руки. Надо хлеба на книжку... Есть хлеб?

– А как же! Черевичкина! – Это крикнул Костя Батищев, красивый парень в таких джинсах, какие в конце 60-x могли достать и натянуть на себя немногие... Это его Генка назвал телохранителем Риты, и она действительно немедля оказалась рядом с ним. Они и за партой сидели вместе. И вообще их роман законным образом цвел на глазах у всех.

Пышнотелая Черевичкина давно держала наготове полиэтиленовый мешочек с бутербродами. Не вынимая их оттуда, она отщипнула немножко.

– Вороне Главжиртрест послал кусочек сыра, – продекламировал Михейцев, большой энтузиаст нынешнего переполоха. Он вырвал у нее мешочек. – Не жмотничай, тебе фигуру надо беречь...

Класс продолжал ходить ходуном.

* * *

По коридору шагал Илья Семенович Мельников, учитель истории, - это его мы видели, когда он входил в школу. Худощавый лобастый человек. 45 ему? 48? Серебряный чубчик. Иронический рот и близорукость придают его облику некоторую надменность. Но стоит ему снять очки - выражение глаз станет беззащитным. Он чем-то на Грибоедова похож.

Мельникова остановил шум за дверью девятого "В". Пришлось заглянуть: с нового учебного года он был здесь классным руководителем.

То, что он увидел, было настоящим ЧП: класс радостно сходил с ума; учительница, явно забывшись, стояла на стуле; кольцом окружали ее ребята, ни один не сидел за партой; все шесть плафонов на потолке угрожающе раскачивались; спасибо, что не все шесть – на полную амплитуду!

Мельников распахнул дверь и ждал не двигаясь. Просто глядел и вникал. Они застыли на местах. Мальчишки прекратили жевать конфискованные у Черевичкиной бутерброды.

Опустив голову, закрыв щеки и уши обеими руками, умирала от стыда и страха Наталья Сергеевна. Она даже со стула забыла слезть, до того оцепенела.

Мельников понял, что взрослых здесь не двое, как могло показаться, а он один.

Оглядываясь на него, ребята побрели к своим партам. Наталья Сергеевна, неловко натягивая подол, слезла со стула. Только теперь, когда все расступились, Мельников увидел ворону. Она, словно специально, чтобы обратить на себя его внимание, покинула ломоносовский портрет и села на шкаф для наглядных пособий. Многие прыснули.

– Илья Семенович, понимаете... – краснея, начала Наталья Сергеевна, – я давала на доске новую лексику, было все хорошо, тихо... И вдруг – летит... Я не выяснила, кто ее принес, или, может быть, она сама...

– Сама, сама, что за вопрос! Погреться, – насмешливо перебил Мельников, глянув на закрытые окна. – А зачем передо мной оправдываться? Класс на редкость активен, у вас с ним полный контакт, всем весело, – зачем же я буду вмешиваться? Я не буду. – Он повернулся и вышел.

В классе приглушенно засмеялись, потом притихли – кто затаил азартное любопытство (теперь-то что она будет делать?!), кто – сочувствие (зря мы ее подставили... все-таки совсем еще девчонка).

– А правда, что вы у него учились? – спросил Генка, с интересом наблюдавший за ней. Ответа не последовало. Прикусив губу, постояла в растерянности Наталья Сергеевна и вдруг выбежала вслед за Мельниковым. Догнала его в пустом коридоре.

– Илья Семенович!

– Да? – он остановился.

– Зачем вы так? Илья Семеныч? Да, я виновата, я не справляюсь еще... Но вы могли бы помочь...

– В чем же? Если вам нужна их любовь – тогда дело в шляпе: они, похоже, без ума от вас... А если авторитет...

– А вам теперь любовь не нужна?

Мельников усмехнулся.

– Любовь зла. Не позволяйте им садиться себе на голову, дистанцию держите, дистанцию! Чтобы не плакать потом... А помочь не сумею: никогда не ловил ворон!

Почему у нее горят щеки под его взглядом? Почему она поворачивается, как солдатик, и почти бежит, чувствуя этот взгляд спиной?

В классе она, конечно, застала все то же бузотерство вокруг вороны. И – принялась держать дистанцию...

С такой холодной угрозой она им сказала: "Silence! Take your places"¹⁾, что сели они сразу и молча уставились на нее с опасливым ожиданием. Она подошла к окну, открыла первую раму... Немного замешкалась, открывая вторую: шпингалет не поддавался.

– Выбросит! – вслух догадалась Рита Черкасова.

– Вспугнуть бы... – прошептал мечтательно чернявый Михейцев.

Англичанка стояла спиной: надо было успеть, пока она не обернулась. И, прицелившись, Костя Батищев сильно и точно запустил в ворону тряпкой. Но слишком сильно и слишком точно – так, что даже ахнули: мокрая и оттого тяжелая тряпка накрыла птицу, сбила ее и только упростила учительнице дело. Она взяла этот трепыхающийся ком – и выкинула.

Стало очень тихо. Наталья Сергеевна захлопнула окно и стала быстро-быстро перебирать и перелистывать на столе свои записи...

– А мне мама говорила, что птичек убивать нехорошо, – меланхолически сказал переросток Сыромятников.

– Без суда и следствия, – добавил Михейцев.

Не очень послушной рукой Наташа стала выписывать на доске лексику к новому тексту. Но класс не унимался.

– Наталья Сергеевна, ведь четвертый же этаж! В тряпке! Зачем вы так, Наталья Сергеевна! – волновались девочки.

Напрасно она пыталась вернуться к английскому, напрасно стучала по столу и повторяла:

– Stop talking! Silence, please!²⁾ – чужой язык раздражал их, пока не выяснили кое-чего на своем.

Генка, ни слова не говоря, сердито-серьезно следил за событиями. Зато острил, розовый от злости и возбуждения, его соперник Костя Батищев:

– Гражданская панихида объявляется открытой... Покойница отдала жизнь делу народного образования.

– Батищев, shut up!³⁾ – грозно сказала учительница.

– А может, не разбилась? – предположил кто-то. – Я сбегаю погляжу, можно, Наталья Сергеевна? Я мигом, – вызвался Сыромятников и уже встал и пошел. – Я даже принести могу – живую или дохлую, хотите?

Наташа схватила его за рукав:

– Вернись!

– Ты не сюда, ты Илье Семеновичу принеси, – медленно, отчетливо произнесла Рита. – Пусть он видит, какие жертвы для него делаются...

Это оскорбило Наталью Сергеевну до слез, она задохнулась и скомандовала на двух языках:

– Черкасова, go out! Выйди вон!

Рита дунула вверх, прогоняя падающую на глаза прядь, переглянулась с Костей и неторопливо, с улыбкой, ушла.

Сыромятников – вслед за ней.

– Интересно, за что вы ее? – сузил глаза Костя. - Ребятки, нам подменили учительницу! У нас была чудесная веселая девушка...

– Батищев, go out! Я вам не девушка! – выпалила Наталья Сергеевна под хохот мужской половины класса.

– Ну все равно – женщина, я извиняюсь, – широко улыбаясь, продолжал Костя. – И вдруг – Аракчеев в юбке.

– Думайте что хотите, но там, за дверью... Ве quick! ⁴⁾

В знак протеста мальчишки застучали ногами, загудели... У двери Костя посулил сострадательным тоном:

– Так вы скоро одна останетесь...

– Пожалуйста. Я никого не держу! – окончательно сорвалась учительница, бледная, как стенка, и отвернулась к доске, чтобы выписать там остаток новых слов...

Поднялся и пошел к двери Михейцев. И его сосед. И в солидарном молчании поднялось полкласса... а затем и весь класс. Уходя, Генка сказал:

– "И зверье, как братьев наших меньших, никогда не бил по голове..."

...Потемнело в глазах Натальи Сергеевны. Только слух различал, как еще одна группа встает, еще ряд пустеет... Когда она открыла глаза, в классе сидела только одна перепуганная толстая Черевичкина. Ужаснулась Наташа и снова закрыла глаза.

* * *

Уроки кончились, школа работала в тот год в одну смену. Жизнь, правда, превращала эту одну – минимум в полторы. Вот гнется над тетрадками "словесница" Светлана Михайловна, гуляет по страницам ее толстый синий карандаш. И это, считайте, покой еще, почти досуг... Вот она подняла голову, недоуменно прислушалась: музыка... Прекрасная и печальная музыка, совсем необычная для этих стен.

Светлана Михайловна заложила тетрадку карандашом и встала, любопытство повело ее наверх, в актовый зал... Она тихонько входит. В зале свет не горит и пусто. Нужно сперва освоиться с полумраком, чтобы увидеть: на сцене у рояля сидит Мельников и играет пустым стульям. При чахлом свете заоконного фонаря ему клавиатуры не видно наверняка, – и не надо, выходит? Пальцы его сами знают все наизусть?

– Так вот кто этот таинственный романтик! – бархатисто засмеялась Светлана Михайловна.

Мельников вздрогнул, убрал руки с клавиш.

– Да нет, вы играйте, играйте, я с удовольствием вас послушаю. Я только мрака не люблю, я включу? – И зажглись все плафоны. - Вот! Совсем другое настроение... Это вы играли какую вещь?

Мельников вздохнул, но ответил:

– "Одинокий путешественник" Грига.

Помолчали.

– Да... – теперь уже вздохнула Светлана Михайловна. - Настоящую музыку понимают немногие...

Она сделала паузу, ожидая, что он подхватит ее мысль, но Мельников молчал, только пальцы его изредка задевали клавиши... Продолжить пришлось самой Светлане Михайловне:

– Я всегда твержу: нельзя нам замыкаться в скорлупе предмета. Надо брать шире, верно? Черпать и рядом и подальше, и где только возможно! Всесторонне. И тогда личная жизнь у многих могла бы быть богаче... Если подумать хорошенько.

Мельников согласился вежливо:

– Если подумать – конечно.

– А кстати: почему вы не спешите домой? Не тянет?

Вопрос был задан значительно, но Мельников его упростил:

– Дождь.

– Дождь? – переспросила она недоверчиво. – Ну да, конечно.

Разговор клеился плохо.

– "В нашем городе дождь..." – негромко пропела Светлана Михайловна, умудренно, с печальной лаской глядя на Мельникова. – "Он идет днем и ночью..."

Одним пальцем он подыграл ей мелодию.

– "Слов моих ты не ждешь... Ла-ла-ла-ла..."

Вдруг все плафоны погасли. Мимо застекленной двери, за которой оставался последний из нормальных источников света, прошла нянечка с ведром. Возможно, это был с ее стороны намек: закругляйтесь, мол, с вашей лирикой...

– Я ведь пела когда-то, – поспешила заговорить Светлана Михайловна. – Было такое хобби! Когда я еще в Пензе работала, меня там, представьте, для областного радио записывали: "Забытые романсы"... И четырежды дали в эфир! Где-то и теперь та бобина пылится.

– Вот бы послушать, – сказал Мельников.

– Вы, правда, хотите? – встрепенулась Светлана Михайловна.

– А что? Допустим, на большой перемене? Школьный радиоузел не балует же нас ничем человеческим – а тут всех разом приобщил бы к романсам! Питательно же!

Это он пошутил? Холодновато как-то. А может, и едко. Впрочем, она перестала понимать все его шуточки – безобидные они или обидные? Вот и сейчас, не разобрав толком, ужалил он ее или ободрить хотел, – потускнела Светлана Михайловна, сникла. От самой головоломки этой. Затем, преодолев минутную слабость, потребовала:

– Дайте мне сигарету.

Мельников дал сигарету, дал прикурить и спустился в зал. Сел там на один из стульев. теперь они были разделены значительным пространством.

Светлана Михайловна жадно затянулась и затем спокойно через весь зал сказала:

– Зря злитесь, зря расстраиваетесь... И зря играете "Одинокого пешехода".

– Путешественника, – поправил он. И зачем-то перевел на английский: – "Alone traveller".

– Вот-вот, – подхватила Светлана Михайловна. – Ничего ей не будет. Ее простят – и дирекция, и вы в первую очередь. Она же девочка, только начинает. Это мы с вами ничего не можем себе простить и позволить...

Закрыв глаза, Мельников откинулся на спинку стула.

Шумел за окнами дождь.

Светлана Михайловна подошла к Мельникову.

– Что с вами? – спросила она, страстно желая понять. – Почему вы стали таким?

– Каким? – Мельников спросил, не открывая глаз.

– Другим!

Он вдруг подмигнул ей и прочитал:

– Не властны мы в самих себе,
И в молодые наши леты
Даем поспешные обеты,
Смешные, может быть,
Всевидящей судьбе.


Как просто сказано, обратите внимание... как спокойно... И – навсегда.

– Еще бы, – осторожно поддержала Светлана Михайловна. – Классик.

– Кто?

Глаза ее устремились вверх, на лбу собралась гармошка морщин – ни дать ни взять, школьница у доски.

– Похоже на Некрасова. Нет?

Он покачал головой. Ему нравилось играть с ней, с учительницей литературы, в такие изнурительные для нее викторины.

– Тю... Не Тютчев?

– Холодно.

– Фет?

– Холодно. Это не из школьной программы.

– Сдаюсь...

– Баратынский.

– Ну, знаете! Никто не обязан помнить всех второстепенных авторов, – раздражилась вдруг Светлана Михайловна. – Баратынский!

– А его уже перевели, вы не слышали разве?

Она смотрела озадаченно.

– Перевели недавно, да. В первостепенные.

За что он ей мстит? За что?! И она сказала, платя ему той же монетой:

– Вы стали злым, безразличным и одиноким. Вы просто ушли в себя и развели там пессимизм! А вы ведь историк... Вам это неудобно с политической даже точки зрения.

Вот этого ей говорить не стоило! Мельников едко усмехнулся и отрезал:

– Я, Светлана Михайловна, сейчас даю историю до семнадцатого года. Так что политически тут все в порядке...

Он поднялся, чужой, холодно поблескивающий стеклами очков, в черном пальто, накинутом на плечи...

Она поняла, что его уже не вернешь, и мстительно спросила вслед:

– Вас, очевидно, заждалась ваша мама?

– Очевидно. До свидания.

Хлопнула дверь.

Сидит Светлана Михайловна в полутемном зале одна, слушает гулкие шаги, которые все дальше, все тише.

Черт бы подрал его с этими шуточками! Учитель не имеет права на них! Учитель – это же ясность сама, ему противопоказана двусмысленность... Разве не так?

* * *

Они встретились в булочной – учитель и ученик.

– Пять восемьдесят – в кондитерский, – сказал ученик кассирше. Он был интеллигентный, симпатичный – и почти совсем сухой, в то время как на улице наяривал ливень, отвесный, как стена.

– Двадцать две – хлеб, – сказал Мельников.

И тут парень, отошедший с чеком, заметил его.

– Илья Семенович!

– Виноват... – Дождь сделал непрозрачными мельниковские очки.

Пришлось их снять.

– Боря Рудницкий, если не ошибаюсь?

– Так точно! Вот это встреча!..

Дальнейшее происходило в кабине серой "Волги". Борис сидел с шофером, Мельников – сзади, засовывая хлеб в портфель.

– Ну вот... так-то веселей, чем мокнуть. Приказывайте, Илья Семенович, куда вам?

– Хотелось бы домой, на старый Арбат, там переулок...

– Отлично. Толик, слыхал? – обратился Борис к шоферу; тот кивнул и дал газ. – Все там же живете, все там же работаете... – с тепловатой грустью не то спросил Мельникова, не то констатировал Борис.

– Да. Боря, а что означает сия машина? – В тоне Мельникова благожелательное удивление.

– Как что? – засмеялся Борис. – Простую вещь означает: что в моем департаменте о ценных кадрах заботятся лучше, чем у вас... Мне, например, уже тогда было обидно, что такой человек, как вы, распыляет себя в средней школе... месит грязь, рискует в гололед... Не только несправедливо, но и нерентабельно для общества! С гораздо более высоким КПД вас можно использовать...

Борис говорил это с тем особым дальновидным юмором, который амортизирует резкость любых суждений и не позволяет придраться к ним...

– Расскажи о себе, – переключил его Мельников.

– А что я? Я в порядке, Илья Семенович, жалоб нет.

– Женат?

– Свободен. – юмор Бориса утратил долю своей естественности. - Да, кстати, ведь там у вас обосновалась одна наша общая знакомая?... Как она?

– Рано судить, – с заминкой ответил Мельников. – Есть свои трудности, но у кого их нет?

– Так ведь она обожает их, трудности! Настолько, что создает их искусственно. Себе-то ладно, это дело вкуса, но другим она их тоже создает...

Помолчали. Мельникову хотелось спросить, что значат эти слова, но его что-то удерживало.

Вдруг, разом потеряв свой "амортизирующий" юмор, бывший ученик повернулся к Мельникову и жарко заговорил:

– Ну ладно: вам я скажу, вам это даже надо знать! Представьте себе невесту, которая буквально у входа в загс бормочет: "Прости меня", швыряет цветы и бежит от тебя! Бежит, как черт от ладана... Красиво? Мало того, что меня опозорили, мало того, что у моего отца был сердечный приступ, так еще сорвалась моя командировка в Англию. На год командировочка! Сами знаете, как они любят посылать неженатых! Да еще в страны НАТО! Про свои чувства я уж и не говорю...

Летели в окнах дрожащие, обгоняющие друг друга огни... Чтобы закруглить эту тему без надсады и зла, Борис сказал:

– А вообще-то все к лучшему. Знаете такую песенку? –

В жизни всему уделяется место,
Рядом с добром уживается зло...
Если к другому уходит невеста,
То неизвестно, кому повезло!


Огни, огни... Лиц мы не видим.

– Или я неправ?

– Прав, Боря, прав... Здесь можно остановить?

– Так ведь еще не ваш переулок... я ж помню его!

– А неважно, я дворами – короче... Спасибо. Мне еще в аптеку...

– А вот и она, – сказал шофер Толик.

– Благодарю... Прав ты, Боря, в том, что мой КПД – он и впрямь мог быть существенно выше...

Хлопнула дверца.

"Волга" сначала медленно, словно недоумевая, сопровождала Мельникова, идущего по тротуару, а затем рванула вперед.

* * *

Он ел без всякого интереса к пище, наугад тыкая вилкой и глядя в "Известия".

Его мать – старуха строгая, с породистым одутловатым лицом и умными глазами – сидела в кресле и смотрела, как он ест. Вздрагивающей ладонью она поглаживала по голове бронзовый бюстик какого-то древнего грека – Демосфена? Демокрита? Геродота? - словом, кого-то из них.

– Кто-нибудь звонил? – поинтересовался Мельников.

– Звонили... – Полина Андреевна не оживилась от вопроса.

– Кто же?

– Зрители.

– Кто-кто? – переспросил Мельников.

– Зрители кинотеатра "Художественный" – терпеливо объяснила мать. – Спрашивали, что идет, когда идет, когда бронь будут давать... У них 291-96, а у нас 241-96... вот и сцепились.

– Ну, это поправимо.

– А зачем поправлять? Не надо! Человеческие голоса услышу, сама язык развяжу... а то я уж людскую речь стала забывать!

Мельников засмеялся, покрутил головой.

– Мама! А если баню начнут спрашивать? Или Святейший Синод?

Старуха, не обратив внимания на эту издевку (над кем и над чем, спрашивается?), продолжала свое:

– Тебе не повезло. Тебе очень не повезло: в свои 76 лет твоя мать еще не онемела... Она еще, старая грымза, хочет новости знать – о том, о сем... Вот ведь незадача! Ей интересно, о чем сын думает, как работа у него, как дети слушаются... С ней бы, с чертовой перечницей, поговорить полчаса – так ей бы на неделю хватило... всё-ё бы жевала...

– Мама, но там не театр, там обычные будни. Я не знаю, что рассказывать, ей-богу... – Он честно попытался вспомнить. – Говорил я тебе, что к нам пришла работать Горелова? Моя ученица, помнишь, нет? Наташа Горелова, выпуск семилетней давности... Бывала она здесь...

Полина Андреевна просияла и повернулась к сыну всем корпусом:

– Ну как же. У неё роман был с этим...

– С Борей Рудницким. Ну вот тебе и все новости. – Мельников направился в свою комнату. – Нет, еще одна: сегодня ей сорвали урок...

Теперь он у себя.

Здесь властвуют книги. Верхние стеллажи – под самым потолком. Это не нынешние подписные собрания сочинений со знакомыми всем корешками, – нет, у этой библиотеки еще довоенный базис, старые издания – в большинстве.

На стене одна репродукция – с известной картины "Что есть истина?" Николая Ге. Диспут Понтия Пилата с Христом: для римского прокуратора Иудеи в слове "истина" – труха, но Сын Божий, хоть и близок к мукам Голгофы, а слова этого уступать не намерен...

Старенькое пианино с канделябрами, диван, рабочий стол. На столе, в сочетании, понятном одному хозяину, лежат том Шиллера, книжка из серии "Библиотека современной фантастики" и давно сделавшийся библиографической редкостью (а некогда еще и способный схлопотать своему владельцу беду!) журнал "Каторга и ссылка"...

Илья Семенович расслабил узел галстука, повалился на диван, взял одну из этих книг. Но нет, не читалось ему...

Глядя поверх страницы, он думал, курил и, наконец, до чего-то додумавшись, резко поднялся, чтобы забрать от мамы к себе переносной телефонный аппарат. Когда он, путаясь в длинном перекрученном шнуре, направился к себе, Полина Андреевна весело окликнула его:

– Слушай, а привел бы ты ее к нам! Ведь будет же что вспомнить...

– Например?

– Ну как же. Например, как ты сам жаловался, что ее глазищи мешают тебе работать?.. Как уставятся молитвенно...

– Мама!

– Что? Или я сочиняю! Это что-нибудь да значило, а? Уж не знаю, куда глядел этот ее парень...

– Будет, мама, ты увлеклась, – перебил Мельников, рассерженно недоумевая (о чем это она?! что за бред!), и, потянув за собой телефонный шнур, ушел к себе, заперся.

– Нет, обязательно приведи! – в закрытую дверь сказала Полина Андреевна. – Скажи, я пригласила...

Разговор этот, похоже, взбесил Мельникова.

Он лежал и смотрел на телефон, стоящий на полу, как на заклятого врага. Отвернется в книгу. Потом посмотрит опять... Пресек наконец сомнения, набрал номер.

– Алло? Алло? – неразборчивым клекотом ответила трубка.

Мельников, после нелепо долгой паузы, спросил:

– Скажите, что у вас сегодня?.. Это кинотеатр?.. Нет... Странно...

Он надавил ребром ладони на рычажки, стукнул себя чувствительно трубкой по лбу. Тот же номер набрал снова.

– Наталья Сергеевна, извините, это я пошутил по-дурацки... От неловкости – в нелепость! Мельников говорит... Дело вот в чем... Я видел, как вы уходили зареванная... Это вы напрасно, честное слово. Если из-за каждой ощипанной вороны...

Но трубка остудила его порыв какой-то короткой фразой.

– Ах, сами... Ну добро. Добро. Извините.

Он сидит с закрытыми глазами. Резко обозначена впадина на щеке.

Пятница

Первый утренний звонок в 8.20 дается для проверки общей готовности. На него не обращают внимания.

Учительская гудит от разговоров, легко подключая к ним вновь прибывших, тем более что темы поминутно меняются. Кто-то между делом спешит допроверить тетради: на них вечно не хватает времени...

– Вчера, представляете, просыпаюсь в час ночи не на своей подушке...

– Да что вы? Это интересно...

– Ну вас, Игорь Степанович!.. Просыпаюсь я головой на тетрадке, свет в глаза... проверяла, проверяла – и свалилась!

– Аллочка, имейте совесть! – так обращались время от времени к химичке Алле Борисовне, которая могла висеть на телефоне все внеурочное время. Она роняла в трубку какие-то междометия, томно поддакивала, скрывая предмет своего разговора, и это особенно злило учителей.

– Угу... Угу... Угу... – протяжно, в нос произносит Аллочка. - Угу... Кисленьких... Угу... Как всегда... Угу... Грамм двести – триста.

Светлана Михайловна говорила с Наташей грубовато-ласково:

– Ну что такое стряслось? Нет, ты плечами не пожимай, ты мне глаза покажи... Вот так. Не обижаешься, что я говорю "ты"?

– Нет, конечно.

– Еще бы! Здесь теперь твой дом – отсюда вышла, сюда и пришла, так что обособляться некрасиво...

– Я не обособляюсь.

– Вот и правильно! Раиса Пална, а вы что ищете?

– Транспортир – большой, деревянный.

– На шкафу...

Мельников говорил в углу со старичком-географом, который постоянно имел всклокоченный вид, оттого что его бороденка росла принципиально криво. Илья Семенович возвращал ему какую-то книгу и ругал ее:

– Это, знаете, литература для парикмахерской, пока сидишь в очереди. Он же не дал себе труда разобраться: почему его герой пришел к религии? И почему ушел от нее? Для кого-то это вопрос вопросов, – для меня, к примеру... А здесь это эффектный ход!..

Старичок географ смущенно моргал, словно сам был автором ругаемой книжки.

Мельников замолчал. До него донесся сетующий насморочный голос учительницы начальных классов:

– И все время на себя любуются! Крохотули такие, а уже искокетничались все... Им говоришь: не ложите зеркальце в парту! Его вообще сюда таскать запрещается. – Ложат, будто не слышали... Вчера даже овальное, на ручке ложили – представляете?

– Послушайте... нельзя же так!

Говорившая обернулась и уставилась на Мельникова, как и все остальные. Чем это он рассержен так?

– Я вам, вам говорю. Вы учитель, черт возьми, или...

– Вы – мне? – опешила женщина.

– "Ложить" – нет такого глагола. То есть на рынке-то есть, а для нас с вами – нету! Голубушка, Таисия Николаевна, как не знать этого? Не бережете свой авторитет, так пощадите чужие уши!..

Его минутная ярость явно перекрывала повод к ней. Он и сам это почувствовал, отвернулся, уже жалея, что ввязался. Учительница начальных классов издала горлом булькающий сдавленный звук и быстро вышла... Светлана Михайловна – за ней:

– Таисия Николаевна! Ну зачем, золотко, так расстраиваться?..

Потом была пауза, а за ней – торопливая разноголосица:

– Время, товарищи, время!

– Товарищи, где шестой "А"?

– Шестой "А" смотрит на вас, уважаемая... (речь шла о классном журнале).

– Лидия Иванна, ключ от физики у вас?

– Там открыто. Только я умоляю, чтобы ничего не трогали... Вчера мне чуть не сорвали лабораторную...

Светлана Михайловна вернулась взбудораженная, красная, сама не своя. Перекрыв все голоса, она объявила Мельникову:

– Вот, Илья Семенович, в чужом-то глазу мы и соломинку видим... Весь ваш класс не явился на занятия. В раздевалку они не сдали ни одного пальто, через минуту второй звонок, а их никто не видел... Поздравляю.

Стало тихо в учительской. У Ивана Антоновича, у географа, что- то с грохотом посыпалось из портфеля, куда он засовывал книжку. Оказывается, он яблоками отоварился спозаранок и – без пакета...

– Я так и знала, что без Анны Львовны что-нибудь случится, – добавила Светлана Михайловна, ища взглядом Мельникова и – странное дело! – не находя. Отгороженный столом, Илья Семенович сидел на корточках и помогал старику собрать его несчастные яблоки (на глаз можно было определить, что – кислятина!). Они вдвоем возились там – "история с географией", а учителя саркастически улыбались.

– Чей у них должен быть урок? – спросил Мельников; он показался без очков над столом.

– Мой, – объявила Наташа.

И ножка ее отфутболила к Мельникову запылённое яблоко.

* * *

Мельников осматривался, стоя без пальто у дверей школы. Двор был пуст. Кувыркались на ветру прелые листья, качались молоденькие оголенные деревца. С развевающимся шарфом Илья Семенович пошел вдоль здания.

С тыльной стороны пристраивали к школе мастерские. Там был строительный беспорядок, стабильный, привычный, а потому уже уютный: доска, например, водруженная на старую трубу из котельной, образовала качели, леса и стальные тросы применялись для разных гимнастических штук; любили также пожарную лестницу... Здесь можно было переждать какую-нибудь опасность, покурить, поговорить с девчонкой – словом, свой девятый "В" Мельников не случайно обнаружил именно здесь.

Его увидели.

Кто-то первый дал сигнал тревоги, кто-то рванулся "делать ноги", но был остановлен... До появления Мельникова они стояли и сидели на лесах группками, а теперь все сошлись, соединились, чтобы ожидаемая кара пришлась на всех вместе и ни на кого в частности...

Генка Шестопал наблюдал за событиями сверху, с пожарной лестницы; он там удобно устроился и оставался незамеченным.

Мельников разглядел всю компанию. Они стояли, разлохмаченные ветром, в распахнутых пальто... Портфели их сложены на лесах.

– Здравствуйте, – сказал Илья Семенович, испытывая неловкость и скуку от предстоящего объяснения.

– Здрасьте... – Они старались не смотреть на него.

– Бастуем, следовательно?

Они молчали.

– Какие же лозунги?

Сыромятников выступил вперед. Если лидер – он, поздравить этих архаровцев не с чем...

– Мы, Илья Семенович, знаете за что выступаем? За уважение прав личности!

И многие загудели одобрительно, хотя и посмеиваясь. Сыромятников округлил свои глазки, неплохо умеющие играть в наив. Столь глубокие формулировки удавались ему не часто, и он осмелел.

– Надо, Илья Семенович, англичаночку призвать к порядку. Грубит.

Поглядел Мельников на длинное обиженное лицо этого верзилы – и не выдержал, рассмеялся.

Костя Батищев перекинулся взглядом с Ритой и отодвинул Сыромятникова.

– Скажи, Батя, скажи... – зашептали ему.

Костя заговорил, не вынимая рук из косых карманов своей замечательной теплой куртки:

– Дело вот в чем. Сперва Наталья Сергеевна относилась к нам очень душевно...

– За это вы сорвали ей урок, – вставил Мельников.

– Разрешите я скажу свою мысль до конца, – самолюбиво возразил Костя.

– Прежде всего вернемся в помещение. Я вышел, как видите, без пальто, а у меня радикулит...

Ребята посмотрели на Костю; он покачивал головой; явно ощущал красивый этот парень свою власть и над ними и над этим стареющим продрогшим очкариком...

– А вы идите греться, Илья Семенович, – позволил Батищев с дружелюбным юмором. – Не рискуйте, зачем? А мы придем на следующий урок.

– Демидова, ты комсорг. Почему ж командует Батищев? – не глядя на Костю, спросил Мельников.

Маленькая Света Демидова ответила честным взором и признанием очевидного:

– Потому что у меня воля слабее.

– А еще потому, что комсорг – это рабочая аристократия, - веселым тонким голосом объявил Михейцев.

– Пошутили – и будет, – невыразительно уговаривал Мельников. И смотрел на свои заляпанные глиной ботинки.

– А мы не шутим, Илья Семенович, – солидно и дружелюбно возразил Костя. – Мы довольно серьезно настроены....

– А если серьезно... тогда получите историческую справку! - молодеющим от гнева голосом сказал учитель. – Когда-то русское общество было потрясено тем, что петрашевцев к "высшей мере" приговорили – кружок, где молодой Достоевский был... где всего лишь читали социалиста Фурье, а заодно и знаменитое Письмо Белинского к Гоголю. И за это – гражданский позор на площади... надлом шпаги над головой... потом на эту голову – мешок... и тут должен был следовать расстрел! В последний миг заменили, слава Богу, острогом.
...Или другое: из Орловского каторжного централа просочились мольбы заключенных о помощи: там применялись пытки...
В таких случаях ваши ровесники не являлись в классы. Бастовали. И называли это борьбой за права человеческой личности... Как Сыромятников.

Такая аналогия смутила ребят. Не сокрушила, нет, а именно смутила. До некоторой степени. А Мельникову показалось, что лекция его до абсурда неуместна здесь... что ребятам неловко за него!

– И что... помогали они? Ихние забастовки? – трусливо вобрал Сыромятников голову в плечи. Ответа не последовало.

– Предлагаю "не удлинять плохое", как говорили древние. Не слишком это порядочно – сводить счеты с женщиной, у которой сдали нервы. А? – Илья Семенович оглядел их всех еще раз и повернулся, чтобы уйти восвояси: аргументы он исчерпал, а если они не сработали, сцена становилась глупой.

Но тут он увидел бегущую сюда Наташу. Ребята насторожились, переглянулись: теперь учителей двое, они будут снимать стружку основательнее, злее... За ворону, за срыв уроков вчера и сегодня, за все...

Наталья Сергеевна была, как и Мельников, без пальто, но не мерзла – от возбуждения. Блестя сухими глазами, она сказала легко, точно выдохнула:

– Я хочу сказать... Вы простите меня, ребята. Я была неправа!

И – девятый "В" дрогнул: в школе тех лет нечасто слышали такое от учителей, не заведено было. Произошло замешательство.

– Да что вы, Наталья Сергеевна! – хором заговорили девочки, светлея и сконфуживаясь.

– Да что вы... – заворчали себе под нос мальчишки.

– Нет, вы тоже свинтусы порядочные, конечно, но и я виновата...

Срывающийся голос откуда-то сверху сказал взволнованно:

– Это я виноват! Ворона-то – моя...

Все задрали головы и увидели забытого наверху Генку. Он еще что-то пытался сказать, спускаясь с лестницы, но все потонуло во взрыве смеха по его адресу. Обрадовался разрядке девятый "В"!..

– А я на Сыромятникова подумала!

– Что вы, Наталья Сергеевна, я ж по крупному рогатому скоту!

...Мельников, стоя спиной к ним, завязывал шнурок на ботинке и горевал о том, что сполна избавиться теперь от жидкой глины, на обувь налипшей, получится только дома; а как в этом виде на уроки являться? Ветер трепал его шарф и волосы. У него было такое чувство – неразумное, конечно, но противное, – будто вся компания смеется над ним. И Наташа тоже.

* * *

Потом урок английского шел своим чередом. Зная, что они похитили у Натальи Сергеевны уйму времени, ребята старались компенсировать это утроенным вниманием и активностью.

– What is the English for ⁵⁾ ... ехать верхом? – спрашивала звонко Наташа.

В приливе симпатии к ней поднимался лес рук. Все почему-то знали, как будет "ехать верхом"!

– To ride-rode-ridden! – бодро рапортовал Сыромятников. Даже он знал!

Но тут вошла в класс Светлана Михайловна. Все встали.

– Ах, все-таки пожаловали? – удивленно сказала она. – Извините, Наталья Сергеевна. Я подумала, что надо все-таки разобраться. В чем дело? Кому вы объявили бойкот? Садитесь, садитесь. Воспользовались тем, что завуч бюллетенит, что учительница молодая... так? – Она ходила по рядам. – Только не нужно скрытничать. Никто не собирается пугать вас административными мерами. Я просто хочу, чтобы мы откровенно, по-человечески поговорили: как это вас угораздило – не прийти на урок? Чья идея?

Молчит 9-ый "В" в досаде и унынии: опять двадцать пять!

– Так мы уже все выяснили! – сказал Батищев.

– Наталья Сергеевна сама знает, – подхватила Света Демидова.

– Да... у нас уже все в порядке, Светлана Михайловна, - подтвердила Наталья Сергеевна.

– О... Так у вас, значит, свои секреты, свои отношения... – Светлана Михайловна улыбалась ревниво. – Ну-ну. Не буду мешать.

По классу облегченный вздох прошелестел, когда она вышла.

* * *

Школьная нянечка, тетя Граня, выступала в роли гида: показывала исторический кабинет трем благоговейно притихшим первоклассникам.

– Вишь, как давно напечатано. – Она подвела их к застекленному стенду с фотокопиями "Колокола", "Искры" и пожелтевшим траурным номером "Правды" от 22 января 1924 года. – Ваших родителей, не только что вас, еще не было на свете... Вот ту газету читали тайно, за это царь сажал людей в тюрьму!

– Или в концлагерь, – компетентно добавил один из малышей.

– Ишь ты! Не, до этого уже после додумались... А ну, по чтению у кого пятерка?

– У него, – сказали в один голос две девочки, – у Скороговорова!

– Ну, Скороговоров, читай стишок.

Она показывала на изречение, исполненное плакатным пером:

Кто не видит вещим оком Глуби трех тысячелетий, Тот в невежестве глубоком День за днем живет на свете. (И.-В. Гете)

Шестилетний Скороговоров, красный от усилий и от общего внимания, громко прочел два слова, а дальше затруднился. Тут вошел Мельников.

– Это, Илья Семеныч, из первого "А" малышня, – спокойно ответила на его недоумение тетя Граня. – У них учительница вдруг заболела и ушла, а что им делать – не сказала. Вот мы и сделали посещение... А трогать ничего не трогали.

– Ну-ну, – неопределенно сказал Мельников и подошел к окну. Внезапно он понял что-то...

– А как зовут вашу учительницу? – спросил он у малышей.

– Таисия Николаевна! – ответил Скороговоров.

А одна из девочек сказала, переживая:

– На арифметике она все плакать хотела. А второго урока уже не было.

Мельников понял: да, та самая, которую он унизил за вульгарный глагол... "Ложат зеркало в парту"... Господи, а как надо было? Ясно одно: не так, как он. Иначе!

– Илья Семеныч, а вот как им объяснить, таким клопам, выражение "вещим оком"? Сама-то понимаю, а сказать...

Рассеянный, печальный, Мельников не сразу понял, чего от него хотят. Взгляд тети Грани приглашал к плакату.

– Ну, вещим – пророческим, значит. Сверхпроницательным...

Первоклассники смотрели на него, мигая.

– Спасибо вам, – Граня поджала губы и заторопила детей: – Пошли в химию, не будем мешаться...

* * *

...Эта комната фактически принадлежала ему, Мельникову. Ничего тут особенного: карты на стенах. Два-три изречения. Вместительный книжный шкаф – там сочинения Герцена, Ключевского, Соловьева, Тарле... Плюс избранное из классиков марксизма, конечно (Илья Семенович был в особом контакте с ранним Марксом, с молодым...). Доска тут – но не школьная, а лекционная, поменьше.

Илья Семенович провел пальцами по книжным корешкам. Поднял с пола кнопку и пришпилил свисавший угол карты... Потом взял мелок и принялся рисовать на доске что-то несуразное.

Он оклеветал самого себя: сначала вышел нос с горбинкой, потом его оседлали очки, из-под них глянули колючие глаза... Вот очерк надменного рта, а сверху, на черепе, посажен белый чубчик, похожий на язык пламени...

Все преувеличено, все гротеск, а сходство схвачено, и еще как остро! Мельников подумал и туловище нарисовал ...птичье! Отошел, поглядел критически – и добавил кольцо, такое, как в клетке с попугаем. Теперь замысел прояснился: тов. Мельников – попугай.

Но Илья Семенович был недоволен. Туловище он стер и на сей раз несуетливыми, плавными штрихами любовно обратил себя в верблюда!

И опять ему показалось, что это не то... И не дилетантская техника рисунка смущала его, а существо дела: это шел "поиск себя"...

* * *

На доске были написаны темы:

1. Образ Катерины в драме Островского "Гроза".
2. Базаров и Рахметов (сравнительная характеристика).
3. Мое представление о счастье".

Девятый "В" писал сочинение.

Светлана Михайловна бесшумно ходила по рядам, заглядывала в работы, давала советы. Иногда ее спрашивали:

– А к "счастью" эпиграф обязательно?

– Желательно.

– А выйти можно?

– Только поживей. Одна нога там, другая – тут...

Генка Шестопал вертелся и нервничал. У него было написано: "Счастье – это, по-моему..."

Определение не давалось.

Он глядел на Риту, на прядку, свисающую ей на глаза, на ожесточение, с которым Рита дула вверх, чтобы эту прядку прогнать, и встряхивала авторучкой, чтобы не кончались чернила... Генка смотрел на нее, и, в общем, идея счастья казалась ему ясной, как день, но на бумагу перенести ее было почему-то невозможно...
Да и стоит ли?

Светлана Михайловна остановилась перед ним:

– И долго мы будем вертеться?

Генка молчал, насупившись.

– Ну, соберись, соберись! – бодро сказала учительница и взъерошила Генкины волосы. – Знаешь, почему не пишется? Потому что туман в голове, сумбур... Кто ясно мыслит, тот ясно излагает!..

...И снова рабочая тишина.

* * *

Была большая перемена.

Младшие ребята гоняли из конца в конец коридора, вклиниваясь в благопристойные ряды старшеклассников, то прячась за ними, то чуть не сбивая их с ног...

Школьный радиоузел вещал:

"...Вымпел за первое место по самообслуживанию среди восьмых классов получил восьмой "Б", за дежурство по школе – восьмой "Г". Второе и третье места поделили..."

Мельников стоял, соображая с усилием, куда ему надо идти. Подошла Наташа.

– Что с вами? У вас такое лицо...

– Какое?

– Чужое.

– Это для конспирации.

Наташа спросила, чтоб растормошить его:

– Да, мы не доспорили: так как насчет "дистанции", Илья Семеныч? Держать ее... или как?

Мельников ответил серьезно, не сразу:

– Не знаю. Я, Наталья Сергеевна, больше вам не учитель.

– Вижу! – огорченно и дерзко вырвалось у нее.

Помолчали.

– Где же наши? – Наташа оглядывалась и не находила никого из 9-го "В".

– Пишут сочинение. У меня отобрали под это урок.

– Вам жалко?

– Жалко, что не два.

Слова были сухие и ломкие, как солома.

– Пойдемте посмотрим, – предложила Наташа, и Мельников пожал плечами, но пошел за ней к двери 9-го "В" – по инерции, что ли...

Наташа заглянула в щель:

– "Мое представление о счастье"... Надо же! Нам Светлана Михайловна таких тем не давала, мы писали все больше про "типичных представителей"... А физиономии-то какие: серьезные, одухотворенные...

Слышит ли он ее? О чем думает?

– А Сыромятников списывает! – углядела Наташа. – Чужое счастье ворует...

– Это будет перед вами изо дня в день, налюбуетесь, – отозвался Мельников.

Гудела, бурлила, смеялась большая перемена. Ребячья толкотня напоминала "броуново движение", как его рисовали в учебнике Перышкина.

– Не понимаю, как они пишут такую тему, – вздохнула Наташа. – Это ж невозможно объяснить – счастье! Все равно что прикнопить к бумаге солнечный зайчик...

– Никаких зайчиков. Все напишут, что счастье в труде, в борьбе...

Он был сейчас похож на праздного, постороннего в школе человека. Что это – позиция? Поза? Тоска?

Открылась дверь, выглянула Светлана Михайловна. Дверью она отгородила от себя Наташу, видела одного Мельникова.

– Может быть, зайдете? – предлагает она. Но, перехватив его взгляд, оборачивается: ах, вот что! Воркуете? Но нельзя ли подальше отсюда, здесь работа идет, сказал ее взгляд. Резко закрылась за ней дверь. Прозвенел звонок.

– У меня урок, – говорит Наташа.

– А я свободен, – с шалой усмешкой, с вызовом даже отвечает Мельников, словно он неприкаянный, но гордый люмпен, а она – уныло-старательный клерк.

И они разошлись.

* * *

Девятый "В" писал сочинение второй урок подряд, не разогнувшись и в перемену.

Молча протянула Светлане Михайловне свои листки Надя Огарышева, смуглая тихоня.

Генка взял себя в руки и дописал наконец первую фразу: "Счастье – это, по-моему, когда тебя понимают".

Когда он поднял голову, Светлана Михайловна растерянно глядела в сочинение Огарышевой.

– Надюша... золотце мое самоварное! Ты понимаешь, что ты понаписала, а? Ты себе отчет отдаешь? – Она сконфуженно, натянуто улыбалась, глядя то в листки, то на ученицу, а в глазах у нее была паника. – Я всегда за искренность, ты знаешь... потому и предложила вам такую тему! Но что это за мечты в твоем возрасте, ты раскинь мозгами-то...

– Я, Светлана Михайловна... думала... что вы... – Надя Огарышева стоит с искаженным лицом, наматывает на палец колечко волос и выпаливает наконец: – Я дура, Светлана Михайловна! Ой, какая же я дура...

– Это печально, но все-таки лучше, чем испорченность. - Светлана Михайловна говорила уже мягче: девочка и так себя казнит...

Класс с интересом следил за разговором, почти все оторвались от своей писанины.

– А чего ты написала, Надь? – простодушно спрашивает Черевичкина.

– Ну, не хватало только зачитывать это вслух! – всплеснула руками Светлана Михайловна и строго окинула взглядом растревоженный класс:

– В чем дело, друзья? Почему не работаем?

– А почему не прочесть? – напирал Михейцев. – А вдруг мы все, вроде Огарышевой, неправильно пишем?

– Успокойся, тебе такое в голову не придет...

Понятно, что такие слова только подогрели всеобщую любознательность... Даже сквозь смуглоту Надиной кожи проступила бледность. Она вдруг сказала:

– Отдайте мое сочинение, Светлана Михайловна.

– Вот правильно! Возьми и порви, я тебе разрешаю. И попробуй написать о Катерине, может быть, успеешь... И никогда больше не пиши такого, что тебе самой же будет стыдно прочесть!

– А мне не стыдно, Светлана Михайловна. Я прочту!

– Ты... соображаешь?! – всплеснула руками Светлана Михайловна. – В классе мальчики!

– Но если вам можно знать, то им и подавно, – объявила Рита.

Класс поддержал ее дружно и громко.

– Замолчите! Отдай листки, Огарышева!

– Не отдам, – твердо сказала Надя.

– Ну хорошо же... Пеняй на себя! Делайте что хотите! - обессилев, сказала Светлана Михайловна и, высоко подняв плечи, отошла в угол класса...

– Молчишь? Нет, теперь уж читай!

Повадился мельниковский класс срывать уроки! Сейчас это выражалось в демонстративном внимании, с каким они развесили уши...

Надя Огарышева читала крамольное сочинение срывающимся голосом, без интонаций:

– "...Если говорить о счастье, то искренно, чтобы шло не от головы. У нас многие стесняются написать про любовь, хотя про нее думает любая девчонка, даже самая несимпатичная, которая уже не надеется. А надеяться, по-моему, надо!.."

Тишина стояла такая, что даже Сыромятников, который скалился своей лошадиной улыбкой, вслух засмеяться не рисковал. Девчонки – те вообще открыли рты...

– "Я, например, хочу встретить такого человека, который любил бы детей, потому что без них женщина не может быть по-настоящему счастливой. Если не будет войны, я хотела бы иметь двоих мальчиков и двоих девочек..."

Сыромятников не удержался и свистнул в этом месте, за что получил книгой по голове от коротышки Светы Демидовой.

Надя продолжала, предварительно упрямо повторив: – "...двоих мальчиков и двоих девочек! Тогда до конца жизни никто из них не почувствует себя одиноким, старшие будут оберегать маленьких, вот и будет в доме счастье.

Когда в последнее время я слышу плохие новости или чье-нибудь нытье, то думаю: но не закрываются же роддома, действут, – значит, любовь случается и нередко, а это значит, что грешно клеветать на жизнь, грешно и глупо! Вспоминается, как светилась от радости Наташа Ростова, когда она, непричесанная, в халате, забывшая о приличиях высшего света, выносит гостям пеленку – показать, что у маленького желудок наладился... Здесь Толстой влюблен в жизнь и в образ матери! Кстати, именно на этих страницах я поняла, что Толстой - окончательный гений!"

Светлане Михайловне демонстративно весело стало:

– Ну слава Богу! А мы все нервничали: когда же Огарышева окончательно признает Толстого?!

А Надя пропустила издевку мимо ушей и сказала последнюю фразу:

– Я ничего не писала о труде. Но разве у матерей мало работы?

Класс молчал.

Надя стояла у своей второй парты с листками и глядела не на товарищей, а в окно, и все мотала на палец колечко волос...

– Ну и что? – громко и весело спросил учительницу Генка.

И весь девятый "В" подхватил, зашумел – облегченно и бурно:

– А действительно, ну и что? Чем это неправильно?

– Ну, знаете! – только и сумела сказать Светлана Михайловна. Куда-то подевались все ее аргументы... Она могла быть сколь угодно твердой до и после этой минуты, но сейчас, когда они все орали "ну и что?", Светлана Михайловна, вдруг утратив позицию, почувствовала себя ужасно, словно стояла в классе голая...

А Костя Батищев нашел, чем ее успокоить:

– Зря вы разволновались, Светлана Михайловна: она ведь собирается заиметь детей от законного мужа, от своего – не чужого!

– А ну хватит! – кричит Светлана Михайловна и ударяет изо всех сил ладонью по столу. – Край света, а не класс... Ни стыда, ни совести!

Потом у нее наверняка болела ладонь...

* * *

Дверь кабинета истории приоткрыла немолодая женщина в платке и пальто, с пугливо-внимательным взглядом.

– Разрешите, Илья Семенович?

– Входите...

Женщина боком вошла, подала ему сухую негибкую руку:

– Здравствуйте...

– Напрасно вы ходите, товарищ Левикова, честное слово.

– Почему... напрасно? – Она присела и вынула платок. – Я уж не просто так, я с работы отпрашиваюсь...

– Не плакать надо передо мной, а больше заниматься сыном.

– Но вчера-то, вчера-то вы его опять вызывали?

В дверь заглянула Наташа:

– Илья Семенович... Извините, вы заняты?

Он покосился и жестом предложил ей сесть, не ответив.

– Я только две минуточки! – жалобно обратилась родительница теперь уже к Наташе. Та смущенно посмотрела на Мельникова, села поодаль.

– Я говорю, вчера-то вы опять его вызывали...

– Вызывал, да. И он сообщил нам, что Герцен уехал за границу готовить Великую Октябрьскую революцию. Вместе с Марксом. Понимаете – Герцен! Это не укладывается ни в одну отметку.

– Вова! – громко позвала женщина.

Вова, оказывается, был тут же, за дверью. Он вошел, морща нос и поводя белесыми глазами по сторонам. Левикова вдруг дала ему подзатыльник.

– Чего дерешься-то? – хрипло спросил Вова; он, конечно, ожидал этого, но попозже; он недопонял, почему сразу, уже на входе...

– Ступай домой, олух, – скорбно сказала ему мать. – Дома я тебе еще не такую революцию сделаю... И заграницу...

– Это не метод! – горячо сказала Наташа, когда Вова вышел, почесываясь. Левикова поглядела на нее, скривила губы и не сказала ничего. Обратившись к Мельникову, ее лицо опять стало пугливо- внимательным. И все время был наготове носовой платок.

– Стало быть, как же, Илья Семенович? Нам ведь никак нельзя оставаться с единицей, я уже вам говорила... Ну, выгонят его из Дома пионеров, из ансамбля этого... И куда он пойдет? Вот вы сами подумайте... Обратно во двор? Хулиганить?

Мельников испугался, что она заплачет, и перебил, с закрытыми глазами откинувшись на спинку стула:

– Да не поставил я единицу! "Три" у него. "Три"... удовлетворительно....

– Вот спасибо-то! – встала, всплеснув руками, женщина.

– Да нельзя за это благодарить, стыдно! Вы мне лишний раз напоминаете, что я лгу ради вас, – взмолился Илья Семенович.

– Не ради меня, нет... – начала было Левикова, но он опять ее перебил:

– Ну во всяком случае, не ради того, чтобы Вова плясал в этом ансамбле... Ему не ноги упражнять надо, а память и речь, и вы это знаете!

Уже стоя в дверях, Левикова снова посмотрела на Наташу, на ее ладный импортный костюмчик, и недобрый огонь засветился в ее взгляде. Она вдруг стала выкрикивать, сводя с кем-то старые и грозные счеты; такой страсти никак нельзя было в ней предположить по ее первоначальной пугливости:

– Память? Память – это верно, плохая... И речь... А вы бы спросили, почему это? Может, у него отец... потомственный алкоголик? Может, парень до полутора лет головку не держал, и все говорили, что не выживет? До сих пор во дворе доходягой дразнят!

Слезы сдавили ей горло, и она закрыла рот, устыдившись и испугавшись собственных слов.

– Извините. Не виноваты вы... И которая по русскому – тоже говорит: память... и по физике...

И Левикова вышла.

Молчание. Наташе показалось, что угрюмая работа мысли, которая читалась в глазах Мельникова, не приведет сейчас ни к чему хорошему. Поэтому с искусственной бодростью сказала:

– А я вот за этой партой сидела!..

Он озадаченно поглядел на стол, на нее...

– Извините меня, Наташа.

Он вышел из кабинета истории...

* * *

...и рванул дверь директорского кабинета.
Сыромятников, почему-то оказавшийся в приемной, шарахнулся от него.

Директор, Николай Борисович, собирался уходить. Он был уже в плаще и надевал шляпу, когда появился Мельников.

– Ты что хотел? – спросил директор, небрежно прибирая на своем столе.

– Уйти в отпуск. – Мельников опустился н стул.

– Что? – Николай Борисович тоже сел – просто от неожиданности. – Как в отпуск? Когда?

– Сейчас.

– В начале года? Да что с тобой? – Николая Борисовича даже развеселило такое чудачество.

– Я, видимо, нездоров...

– Печень? – сочувственно спросил директор.

– Печень не у меня. Это у географа, у Ивана Антоновича...

– Прости. А у тебя что?

– Да так...общее состояние...

– Понимаю. Головокружения, упадок сил? Понимаю...

– Могу я писать заявление?

– Илья, а ты не хитришь? Может, диссертацию надумал кончать? – прищурился Николай Борисович.

Мельников покрутил головой.

– Это уже история...

– А зря. Я даже хотел тебе подсказать: сейчас для твоей темы самое время!

– Прекрасный отзыв о научной работе... и могучий стимул для занятий ею, – скривился Мельников и, отойдя к окну, стал смотреть во двор. Николай Борисович не обиделся, лишь втянул в себя воздух, словно заряжаясь новой порцией терпения: он знал, с кем имеет дело.

– Слушай, ты витамин B-12 не пробовал? Инъекции в мягкое место? Знаешь, моей Галке исключительно помогло. И клюкву - повышает гемоглобин! И печенку – не магазинную, а с базара...

– Мне нужен отпуск. Недели на три, на месяц. За свой счет.

– Это не разговор, Илья Семеныч! Ты словно первый день в школе... Для отпуска в середине года требуется причина настолько серьезная, что не дай тебе бог...

Директор снял шляпу и говорил сурово и озабоченно.

– А если у меня как раз настолько? Кто это может установить?

– Медицина, конечно.

Мельников повернулся к окну. Ему видны белая стена и скат крыши другого этажа; там прыгала ворона с коркой в клюве, выискивала место для трапезы... Вот зазевалась на миг, и эту корку у нее утащили из-под носа раскричавшиеся на радостях воробьи.

– Мамаша как поживает?

– Спасибо. Кошечку ищет.

– Что?

– Кошку, говорю, хочет завести. Где их достают, на "Птичьем рынке"?

Директор пожал плечами и всмотрелся в заострившийся профиль Мельникова.

– Да-а... Вид у тебя, прямо скажем, для рекламы о вреде табака... – И, поглядывая на него испытующе, добавил тихо:

– А знаешь, я Таню встретил... Спрашивала о тебе. Она замужем и, судя по некоторым признакам, – удачно...

Мельников молчал.

– Слышишь, что говорю-то?

– Нет. Ты ведь меня не слышишь.

Николай Борисович помолчал и отвернулся от него. Они теперь – спинами друг к другу.

– А ты подумал, кем я тебя заменю? – рассердился Николай Борисович.

– Замени собой. Один факультет кончали.

Директор посмотрел на него саркастически.

– У меня же "эластичные взгляды", я легко перестраиваюсь, для меня "свежая газета – последнее слово науки"... Твои слова?

– Мои. – Мельников выдержал его взгляд.

– Видишь! А ты меня допускаешь преподавать, калечить юные души... Я, брат, не знал, куда прятаться от твоего благородного гнева, житья не было, – горько сказал Николай Борисович и продолжал серьезно, искренне: – Но я тебя всегда уважал и уважаю... Только любить тебя – трудно... Извини за прямоту. Да и сам ты мало ведь кого любил, а? Ты честность свою любил, холил ее, пылинки с нее сдувал...– как-то грустно закончил он.

– Ладно, не люби меня, но дай отпуск, – гнул свое Мельников.

– Не дам, – жестко отрезал директор. – На тахте – оно спокойней, конечно... И честность – под подушку, чтоб не запылилась!

– Про тахту – глупо: у меня бессонница. А что касается честности – да, она гигиены требует, ничего странного. Как зубы, скажем. Иначе – разрушается помаленьку и болит, ноет... Не ощущал?

– Что? Зубы-то? – запутался Николай Борисович. – Да нет, уже нет... Могу дать хорошего протезиста – надо?

– Ты подменил тему, Коля, – засмеялся Мельников. – Сплутовал!

– Слушай, отстань! Седой мужик, пора понимать: твоими принципами не пообедаешь, не поправишь здоровья, не согреешься...–

– Конечно. Это тебе – не шашлык, не витамин B-12, не грелка...

Мельников прошелся по кабинету, взял с полки какое-то пособие, полистал.

– Ты никогда не размышлял о великой роли бумаги?

– Бумаги?

– Да! Надо отдать ей должное: все выдерживает! Можно написать на ней: "На холмах Грузии лежит ночная мгла...", а можно – кляузу на соседа... Можно взять мою диссертацию, изъять один факт (один из ключевых, правда), изменить одну трактовочку – и действительно окажется, что для нее "самое время"! Да ведь противно... Души-то у нас не бумажные, Коля! И уж во всяком случае, у ребят не должны они стать бумажными! – грохотал Мельников. – Вот учебник этого года! Этого!...

Николай Борисович поднял на него унылые глаза:

– Да чего ты петушишься? Кто с тобой спорит?

– Никто. Все согласны. Благодать!..

* * *

Светлана Михайловна сидела в учительской одна, как всегда склонившись над ученическими работами. Тихо вошла Наташа, сунула классный журнал в отведенную ему щель фанерного шкафчика и присела на стул. Внимательно посмотрела на нее Светлана Михайловна. И сказала:

– Хочешь посмотреть, как меня сегодня порадовали? – Она перебросила на край стола листки сочинения... Наташа прочитала и не смогла удержать восхищенной улыбки:

– Интересно!

– Еще бы, – с печальной язвительностью кивнула Светлана Михайловна: она ждала такой реакции. – Куда уж интересней: душевный стриптиз!

– Я так не думаю.

(Теперь-то уж никаких сомнений: это они работу Нади Огарышевой обсуждали...)

– И не надо! Разный у нас с тобой опыт, подходы разные... принципы... – словно бы согласилась Светлана Михайловна и усмешливо подытожила: – А цель одна...

Потом протянула еще один листок, где была та единственная, знакомая нам фраза ("Счастье – это когда..."). И пока Наташа вникала в нее, – ветеранша рассматривала свою бывшую ученицу со всевидящим женским пристрастием... А потом объявила:

– Счастливая ты, Наташа...

– Я? – Наташа усмехнулась печально. – О, да... дальше некуда... Вы знаете...

– Знаю, девочка, – перебила Светлана Михайловна, словно испугавшись возможных ее откровений. И обе женщины замолчали, обе отвели глаза. А потом с грубоватой простотой Светлана Михайловна такое сказала, что пришел Наташин черед испугаться:

– Только с ребеночком не затягивай, у учителей это всегда проблема. Эта скороспелка, – она взяла из Наташиных рук листочки Нади Огарышевой, – в общем-то, права, хотя не ее ума это дело.

Наташа смотрела на Светлану Михайловну растерянно, земля уходила у нее из-под ног...

– Да-да, – горько скривила губы та, – а то придется разбираться только в чужом счастье...

И стало видно вдруг, что у нее уже дряблая кожа на шее, и что недавно она плакала, и что признания эти оплачены такой ценой, о которой Наташа не имеет понятия...

– Тут оно у меня двадцати четырех сортов, на любой вкус, - показала Светлана Михайловна на сочинения. – Два Базарова, одна Катерина... А все остальное – о счастье...

Тихо было в учительской и пусто.

– Ты иди, – сказала Светлана Михайловна Наташе.

* * *

Люди, давно и близко знакомые, узнали бы невероятные вещи друг о друге, если бы могли... поменяться сновидениями!

Николаю Борисовичу, директору школы, часто снилось, как в пятилетнем возрасте его покусали пчелы. Как бежал он от них, беззвучно вопя, а за ним гналась живая, яростная мочалка – почти такая же, как у Чуковского в "Мойдодыре", только ее составляли пчелы! Маленький директор бежал к маме, но попадал в свой взрослый кабинет... Там сидел весь педсовет, и вот, увидев зареванного, на глазах опухающего дошколенка, учителя начинали утешать его, дуть на укушенные места, совать апельсины и конфеты; они позвали школьную медсестру, та затеяла примочки, а Мельников будто бы говорил:

– Терпи, Коленька. Спартанцы еще и не такое терпели... Рассказать тебе про спартанского царя Леонида?

Не очень понятно, к чему это написалось... Не затем, во всяком случае, чтобы буквально снимать это все в кино! Тем более, что часто и справедливо сны советуют понимать наоборот. Вот и здесь перевертыш: хотя своих "пчел" и "укусов" хватало в жизни обоих, но в ту пятницу именно Мельников устал отбиваться от них. Без церемоний расхаживал он по этому начальственному кабинету, погруженный в себя и в свое раздражение. Не столько просил, сколько требовал помощи!

А директор, не умея помочь, просто маялся заодно с ним. Чем поможешь в такой туманной беде? Интеллигентская она какая-то, странная, ускользающая от определений... Многие припечатали бы: с жиру бесится! Подмывает издевательски цитировать "Гамлета" и "Горе от ума"! Но Илью так не отрезвить: он легко подомнет Николая Борисовича на этом поле, выиграет по очкам. А попутно договорится до гораздо худшей, до реальной беды! Черт... Не толковать же с ним о спартанцах, в самом деле, об этих античных чемпионах выносливости?

Шляпа Николая Борисовича брошена на диван, а хозяин ее – с голодухи, видимо, – настроен сейчас элегически.

– Историк! – произнес он с едкой усмешкой. – Какой я историк? Я завхоз, Илья... Вот достану новое оборудование для мастерских - радуюсь. Кондиционеры выбью – горжусь! Иногда тоже так устанешь... Мало мы друг о друге думаем. Вот простая ведь: завтра – двадцать лет, как у нас работает Светлана Михайловна. Двадцать лет человек днюет и ночует здесь, вкалывает за себя и за других... Думаешь, почесался кто-нибудь, вспомнил?

– Ну, так соберем по трешке... и купим ей... крокодила, - бесстрастно предложил Мельников.

– У тебя даже шутки принципиальные. И ты мне с этим юмором - надоел! – сказал Николай Борисович, возобновляя свое облачение, чтобы уйти, наконец.

– Вот и отлично... И дай мне отпуск.

– Не дам! – заорал директор.

– На три недели. А если нельзя – освобождай совсем, к чертовой матери!

– Ах, вот как ты заговорил... Куда ж ты пойдешь, интересно? Крыжовник выращивать? Мемуары писать?

– Пойду в музей. Экскурсоводом.

– А ты что думаешь, в музеях экспонаты не меняются? Или трактовки?

– Я не думаю...

– Какого ж рожна...

– Там меня слушают случайные люди... Раз в жизни придут и уйдут. А здесь...

– Меня твои объяснения не устраивают!

– А учитель, который перестал быть учителем, тебя устраивает?!

– Ну-ну-ну... Как это перестал?

– Очень просто. Сеет "разумное, доброе, вечное", а вырастает белена с чертополохом.

– Так не бывает. Не то сеет, стало быть.

Мельников неожиданно согласился:

– Точно! Или вовсе не сеет, только делает вид, по инерции... А лукошко давно уж опустело...

– Ну, знаешь... Давай без аллегорий. Мура это все, Илюша. Кто же у нас учитель, если не ты? И кто же ты, если не учитель?

Мельников поднял на него измученные глаза и сказал тихо:

– Отпусти меня, Николай! Честное слово... а? Могут, в конце концов, быть личные причины?

И Николай Борисович сдался. Оттягивая узел галстука вниз, он выругался и крикнул:

– Пиши свое заявление... Ступай в отпуск, в музей... в цирк! Куда угодно...

Мельников, ссутулясь, вышел из кабинета – и увидел Наташу. Она сидела в маленькой полуприемной-полуканцелярии и ждала. Кого?

Вслед за Мельниковым, еще ничего не успевшим сказать, вышел директор.

– Вы ко мне?

– Нет.

Заинтригованный Николай Борисович перевел взгляд с Наташи на Мельникова и обратно. Как ни устал Эн Бэ от этих бурных прений, а все же отметил с удовольствием, что новая англичаночка, независимо даже от ее деловых качеств, украшает собой школу.

Всем почему-то стало неловко.

Эн Бэ вдруг достал из портфеля коробку шоколадных конфет, зубами (руки были заняты) развязал шелковый бантик на ней и галантно предложил:

– Угощайтесь.

Каждый из троих взял по конфете.

Директор еще постоял в некоторой задумчивости, покрутил головой и поведал Наташе:

– Честно говоря, жрать хочется! Всего доброго...

А Мельникову показал кулак и ушел.

– Пойдемте отсюда, – спокойно сказала Наташа и подала Илье Семеновичу его портфель, который она не забыла захватить и с неловкостью прятала за спиной. Из школы вышли молча. Ему надо было собраться с мыслями, а она не спешила расспрашивать, спасибо ей.

Во дворе Мельников глубоко втянул в себя воздух и вслух порадовался:

– А здорово, что нет дождя.

Под дворовой аркой они опять увидели Николая Борисовича, которого держал за пуговицу человек в макинтоше и с планшеткой – видимо, прораб. Он что-то напористо толковал про подводку газа и убеждал директора пойти куда-то, чтобы лично убедиться в его, прораба, правоте.

Мельников и Наташа прошли мимо них. Взглядом страждущим и завистливым проводил их Эн Бэ.

* * *

В этот час в школе задерживались после уроков несколько человек из девятого "B".

– Ребята, ну давайте же поговорим! – убеждала их изо всех сил комсорг Света Демидова. – Сыромятников, или выйди, или сядь по-человечески.

Сыромятников сидел на парте верхом и, отбивая ритм на днище перевернутого стула, исполнял припев подхваченной где-то песенки:

Бабка!
Добра ты, но стара.
Бабка!
В утиль тебе пора!
По науке строгой
Создан белый свет.
Бабка,
ну, ей-богу,
никакого бога нет!


Костя Батищев и Рита тихонько смеялись на предпоследней парте у окна. Он достал из портфеля человечка, сделанного из диодов и триодов, и заставлял его потешать Риту.

Черевичкина ела свои бутерброды; Михейцев возился с протекающей авторучкой; Надя Огарышева и Генка сидели порознь, одинаково хмурые.

– Ну что, мне больше всех надо, что ли? – отчаивалась Света. - Сами же кричали, что скучно, что никакой работы не ведем... Ну, предлагайте!

– Записывай! – прокричал ей Костя. – Мероприятие первое: все идем к Надьке Огарышевой... на крестины!

Надя с ненавистью посмотрела на него, схватила в охапку свой портфельчик и выбежала.

– Взбесилась она, что ли... Шуток не понимает... – в тишине огорченно и недоумевающе сказал Костя.

– Ну зачем? – вступился за Надю Михейцев. – Человеку и так сегодня досталось зря...

– А пусть не лезет со своей откровенностью! – отрезал Костя. - Мало ли что у кого за душой,– зачем это все выкладывать в сочинении? Счастье на отметку! Бред...

– А сам ты что написал? – спросил Генка угрюмо.

– Я-то? А я вообще не лез в эту тему, она мне до фонаря! Я тихо-мирно писал про Базарова...

– По науке строгой
Создан белый свет.
Бабка,
Ну, ей-богу,
Никакого бога нет! -


– прицепилась эта песенка к Сыромятникову и не хотела отстать.

– Кончай, – сказал ему Генка. – Батищев прав: из-за этого сочинения одни получились дураками, другие – паскудами...

– Почему? – удивилась Черевичкина. – Чего ты ругаешься-то?

– Ну мы же не для этого собрались, Шестопал! – продолжала метаться Света Демидова. – Не для этого!

– Сядь, Света, – морщась, попросил Генка. – Ты хороший человек, но ты сядь... Я теперь все понял: кто писал искренне, как Надька, – оказался в дураках, об них будут ноги вытирать... Кто врал, работал по принципу У-2 – тот ханжа, "редиска" и паскуда. Вот и все!

– Что значит У-2 ? – заинтересовалась Рита.

– Первое "у" – угадать, второе "у" – угодить... Когда чужие мысли, аккуратные цитатки, дома подготовленные, и пять баллов, считай, заработал... Есть у нас такие, Эллочка? – почему-то он повернулся к Черевичкиной, которая мучительно покраснела:

– Я не знаю... Наверно...

– Что ж ты предлагаешь? – обеспокоенно спросила Света.

– Разойтись, – усмехнулся Генка. – Все уже ясно, все счастливы... – видно было: с головой накрывала его печаль оттого, что к таким и только таким оценкам с неизбежностью подводила жизнь...

Черевичкина спрятала в полиэтиленовый мешочек недоеденный бутерброд и стала собираться.

Михейцев был задумчив.

Костя тихонько уговаривал Риту идти с ним куда-то, она не то кокетничала, не то действительно не хотела, – слов не было слышно.

А Света Демидова вдруг объявила:

– Знаете что? Переизбирайте меня. Не хочу больше, не могу и не буду!.. Ну не знаю я сама, чего предлагать...

Сыромятников спел персонально припев про бабку: что, хотя она и добра, самое время ее – "в утиль"... А потом у него и для Риты с Костей нашлось что спеть; он выдал этот куплет (из той же, похоже, песенки), ласково следя за ними, за их переговорами:

Выйду я с милой гулять за околицу,
В поле запутаем след...
Мы согрешим, -
Ну, а бабка помолится
Богу, которого нет.


– Самородок... – глядя сквозь него, сказала Рита.

* * *

Мельников и Наташа шли по улице. Она не поехала на своем автобусе, а он не пошел домой. Не наметив себе никакой цели, не отмерив регламента, они просто шли рядом, бессознательно минуя большие многолюдные магистрали, а в остальном им было все равно, куда идти.

Была пятница. Люди кончили работу. С погодой повезло: небо освободилось от тяжелых, низких туч, вышло предвечернее солнышко, чтобы скупо побаловать город, приунывший от дождей.

Может быть, не надо нам слышать, о чем говорили, гуляя, Наташа и Мельников? Не потому, что это нескромно, а потому, что это был тот случай, когда слова первостепенного значения не имеют. И есть вещи, догадываться о которых интерес нее даже, чем узнавать впрямую. Скажем только, что идиллии не получалось, что для этого мельниковская манера общаться слишком изобиловала колючками... Трудный он все-таки человек, для самого себя трудный... – думалось Наташе. Или это оттого, что сегодня – его черная пятница, когда

Видно, что-то случилось С машиной, отмеривающей Неудачи. Что-то сломалось, - Они посыпались на него так, Как не сыпались никогда.

Скрытая камера – неподкупный свидетель.

Она расскажет о том, как эти двое не попали в ресторан с неизменной табличкой "Мест нет", и хорошо, что не попали: наличность в мельниковском бумажнике развернуться не позволяла, мог бы выйти конфуз... А потом они ели пирожки и яблоки во дворике бездействующей церкви. Оттуда их скоро прогнали, впрочем, четыре старухи, вечно мобилизованные на изгнание дьявола и одоление соблазна; не нашлось у двух учителей ясного ответа на бдительный и колючий их вопрос: "А вам тут чаво?"

Потом они шли по какому-то парку и шуршали прелыми листьями... Дошли до Наташиного дома; она показала ему свои окна на 6-м этаже... И они уже попрощались, она вошла в подъезд, но бегом вернулась и, находясь под своими окнами, звонила из автоматной будки маме, чтоб та не волновалась и ждала ее нескоро.

А потом он повел ее к букинистическому магазину, возле которого, по старой традиции и вопреки милиции, колобродил чернокнижный рынок. Здесь у Наташи зарябило в глазах от пестроты типов и страстей. А Мельников уверенно протолкался внутрь, в полуподвальный магазинчик; там главным продавцом был старый знакомый Мельникова – лысый, похожий на печального сатира, в в профиль – еще и на больную птицу. Он спросил:

– О! Кто вам сказал, что сегодня я что-то имею для вас?

– Интуиция, Яков Давыдович, больше некому... И потом, давно не заглядывал... Как здоровье ваше?

– Мальчик, – не ответив, старик переключился на юного покупателя, который почти лег на прилавок, – ты слишком шумно и жадно дышишь. – Поднял перекладину. – Иди, смотри здесь...

– А можно?

– Я же говорю, ну! Так вот, дорогой товарищ Мельников. Как здоровье, вы спросили? Плохо, а что? На эту тему есть два анекдота, но я не хочу отвлекаться. Пробейте 46-70, давайте мне чек, потом мы будем разговаривать...

– А книга, Яков Давыдыч? – засмеялся Мельников. – Раньше я хочу видеть книгу...

– Нет. – Он глазами показал: не та обстановка, чтобы демонстрировать такой товар. – Нет. Я лучше знаю, что я говорю. 46-70 в кассу – и не будем один другого нервировать, я же весь день на ногах!

Илья Семенович переглянулся с Наташей. Стало понятно: о безусловной ценности идет речь, придется верить на слово... Вот только найдется ли у него эта сумма? Наташа успокоительно помахала своим портмоне и заняла очередь в кассу, а Мельникова этот букинист придержал:

– Минуточку! Это ваша жена?

– Нет, что вы...

– Еще нет или совсем нет? Я извиняюсь за мои вопросы, но такие девушки теперь – не на каждом углу...

– Факт, – охотно согласился Мельников и боком ретировался к кассе. – Значит, 46-70?

...Потом он, счастливый, прижимал завернутую книгу к себе и тряс руку Якова Давыдовича (тот объявил, наконец, шопотом заговорщика, что это – эккермановские "Разговоры с Гете"! "Academia", 1934 год!).

– Мне ее один писатель заказывал ... большая шишка, между прочим. Но расхотелось звонить ему... Последний его роман – я не сужу, кто я такой, чтобы судить? Но, клянусь вам, приличные люди не позволяют себе такую туфту! Или – они уже неприличные... Я подумал: "Нет, Яша, ни Эккерман, ни, тем более, Гете уходить в такие руки не хотят..." А тут – вы как раз, и – с такой девушкой. Она изумительно похожа на мою дочь! Всего хорошего вам, – обратился он к ней напрямик. – Заходите с товарищем Мельниковым...

Распрощались.

Но, чудной старик, он не дал им уйти просто так.

– Минуточку! Меня тут не будет с первого ноября. Но мы все утрясем: с понедельника будет Зиночка, это мой кадр, неплохо обученный; если я смогу ей вас показать, – она уже будет знать ваше лицо и оставлять что-то хорошее, что вас интересует...

– Спасибо. А вы, значит, на пенсию?

– Я – в больницу, дорогой. Вы что хотели? – обратился он к военному с чеком.

– Вон, желтенькую. "Бумеранг не возвращается".

– Ради бога. Вы хотите убить время? Вы его убьете. Завернуть?

– У вас что-нибудь серьезное, Яков Давыдович? – спросил Мельников, снова поймав его беспокойный птичий взгляд.

– Слушайте, 71 год – это хороший отрезок времени? Да? Я тоже так думаю. – Он сердито отложил это число на счетах. – И довольно! – замахал он руками, не допуская возражений, и полез на стремянку доставать для одной дамы "Семью Тибо". Там, наверху, он оглянулся – еще раз посмотреть на Наташу:

– Ах! Чтобы такое сходство...

* * *

Ребята начали расходиться, но груз нерешенного, недосказанного словно не пускал домой, и они тащились по коридору медленно, неохотно отдирая от пола подошвы...

– Ге-ен! – позвал Костя Генку, который пошел не со всеми, а к лестнице другого крыла. – Гена-цвале!

Генка остановился. Рита и Костя подошли к нему.

– Ну чего ты так переживаешь? – спросила его Рита, ласково, как ему показалось.

– Не стоит, Ген, – поддержал ее Костя. – Теорию выеденного яйца не знаешь? Через нее и смотри на все, помогает.

– Попробую. – Генка хотел идти дальше, но Костя попридержал его:

– Слушай, пошли все ко мне. Я магнитофончик кончаю – поможешь монтировать. А?

– Не хочется.

– Накормлю! И найдется бутылка сухого. Думай.

– Нет, я домой.

– А я знаю, чего тебе хочется, – прищурился Костя.

– Ну?

– Чтоб я сейчас отчалил, а Ритка осталась с тобой. Угадал? – И поняв по отвердению Генкиных скул, что угадал, Костя засмеялся, довольный. – Так это можно, мы люди не жадные,– правда, Рит?

Он испытующе глядел по очереди – то в Риткины, веселые и зеленые, то в темные недружелюбные Генкины глаза. На Риту напал приступ хохота – она так и заливалась:

– Генка, соглашайся, а то он раздумает!..

– Только, конечно, одно условие: в подъезды не заходить и грабки не распускать. Идет? Погуляете, поговорите... А можете – в кино. Ну чего молчишь?

Генка стоял, кривил губы и, наконец, выдавил нелепый ответ:

– А у меня денег нет.

– И не надо, зачем? – удивилась Рита. – У меня трешка с мелочью.

– Нет. Я ему должен... за прокат. Сколько ты берешь в час, Костя? – медленно, зло и тихо проговорил Генка.

Рита задохнулась:

– Ну, знаешь! – и хлестанула его по лицу. – Сволочь! Псих... Не подходи лучше!

– Да-а... – протянул Костя Батищев ошеломленно. – За такие шутки это еще мало... В другой раз так клюв начистят... Лечиться тебе надо, Шестопал! У тебя, как у всех коротышек, больное самолюбие!

Слезы у Риты не брызнули, но покраснели лоб и нос, она дунула вверх, прогоняя светлую свою прядь – и зацокала каблучками вниз по лестнице.

Генка, привалившись к стене, глядел в потолок.

– Ты, Геночка, удара держать не можешь. Так учись проигрывать – чтоб лица хотя бы не терять... А то ведь противно!

С брезгливой досадой Костя пнул ногой Генкин портфель, стоящий на полу. И припустился догонять Риту.

...Когда Генка шел не спеша в сторону спортзала, он обнаружил, что и Косте влетело теперь: Рита уединилась там, в пустом неосвещенном зале, ее "телохранитель" пытался ее оттуда извлечь, рвал на себя дверь... Дверь-то поддалась, а Рита – нет:

– И ты хочешь по морде? Могу и тебе! – крикнула она в нешуточном гневе. И дверью перед его носом – хлоп!

Издали Костя поглядел на Генку, плюнул и ушел.

...Выключатель спортзала был снаружи. Генка после некоторого колебания зажег для Риты свет. Она выглянула и погасила – из принципа. Он зажег опять. Она опять погасила.

Настроение по обе стороны двери было одинаково невеселое. Рита придвинула к двери "козла", села на него для прочности, в полумраке напевая: " Я ехала домой... Я думала о вас... Печальна мысль моя и путалась, и рвалась..."

А потом она услышала вдруг стихи!

...От книги странствий я не ждал обмана,
Я верил, что в какой-нибудь главе
Он выступит навстречу из тумана
Твой берег в невесомой синеве...


– читал ей с той стороны Генкин голос.

Но есть ошибка в курсе корабля!
С недавних пор я это ясно вижу
Стремительно вращается Земля,
А мы с тобой не делаемся ближе...


Молчание.

– Еще... – сказала Рита тихо, но повелительно.

* * *

А Наташа и Мельников снова шли – уже среди вечерней толпы, на фоне освещенных витрин... Для большинства уже началась нерабочая суббота. А эти двое вели себя так, будто и у них выходной завтра. Очень основательно оттоптали ноги себе!

С другой стороны улицы радостно скандировали:

– На!– та!– ша!

Наташа оглянулась: у Театра оперетты стояли пятеро молодых, веселых, хорошо одетых людей. Две девушки, три парня.

Наташа, блестя глазами, извинилась перед Мельниковым:

– Я сейчас...

И перебежала на другую сторону.

Мельников стоял, курил, смотрел.

Наташа оживленно болтала с институтскими однокашниками. Хохот. Расспросы. Она со своими ответами тянула, была уклончива, а им не терпелось выдать два-три "блока информации" самого неотложного свойства. Кое-что касалось ее близко...(напрасно она делает старательно-отрешенное лицо при упоминании отдельных имен). А самое было бы клевое – сманить Наташу с собой в один гостеприимный дом, где наверняка будет здорово, где ей будут рады, но есть помеха – "дед", седой неведомый им очкарик на противоположной стороне...

Остановился троллейбус и загородил Мельникова от Наташи.

Когда она, что-то объясняя друзьям, поворачивается в его сторону, троллейбуса уже нет, но нет и Мельникова.

Еще не веря, смотрит Наташа туда, где оставила его...

– Что случилось, Наташа? – спрашивает один из парней, заметив ее потухший взгляд, ее полуоткрытый рот...

* * *

В спортзале они теперь были вдвоем – Рита и Генка. Кажется, он уже прощен – благодаря стихам.

Рита соскочила с "козла".

– Ты стал лучше писать, – заключает она. – Более художественно. – И берет портфель. – Надо идти. Сейчас притащится кто-нибудь , раскричится...

– В школе нет никого.

– Совсем? так не бывает, даже ночью кто-то есть.

Оба прислушались. Похоже, что и впрямь все ушли... Тихо. Нет, что-то крикнула одна нянечка другой, – и опять тихо...

– А ты представь, что, кроме нас, никого... – сказал Генка, сидя на брусьях, – драма короткого роста всегда тянула его повыше...

Склонив голову на плечо и щурясь, Рита сказала:

– Пожалуйста, не надейся, что я угрелась и разомлела от твоих стихов!

– Я не надеюсь, – глухо пробубнил Генка. – Я не такой утопист! – Вдруг он покраснел и сформулировал такую гипотезу:

– Стишки в твою честь – это ведь обещание только? Вроде аванса? После-то – духи будут из Парижа, чулочки, тряпки... может, и соболя! Только уже не от губошлепов, – от настоящих поклонников? Но которых и благодарить надо... по-настоящему?

– За соболя-то! Еще бы! – Она хохотала. Веселила мрачная серьезность, с которой он все это прогнозировал! Он чуть ли не худел на глазах, воображая себе ту "наклонную плоскость", на которой она вот-вот окажется! Умора...

– Ты, кажется, пугаешь меня? Что-то страшное придется мне делать? Аморальное?! Чего и выговорить нельзя?! Мамочки... Или страх только в том, что все это – не с тобой?!

...Похоже, он оскорбил ее, недопонимая этого? Иначе – с чего бы ей отвечать сволочизмом таким? Да, видимо, несколько туманной была для него та "наклонная плоскость", оттого он и перегнул... Но вот ее тон уже не хлесткий, а вразумляющий:

– Мое дело, Геночка, предупредить: у нас с тобой никогда ничего не получится... Ты для меня инфантилен, наверное. Маловат. Дело не в росте, не думай... нет, в целом как-то. Я такой в седьмом классе была, как ты сейчас!..

Внезапно Генка весь напрягся и объявил:

– Хочешь правду? Умом я ведь знаю, что ты человек – так себе. Не "луч света в темном царстве"...

– Скажите пожалуйста! Сразу мстишь, да? – вспыхнула Рита.

– ...Я это знаю, – продолжал Генка, щурясь, – только стараюсь это не учитывать. Душа – она, знаешь, сама вырабатывает себе защитную тактику... Просто – чтобы не накалываться до кровянки каждый день...

– Что-что?

– Не поймешь ты, к сожалению. Я и сам только позавчера это понял...

Он отвернулся и, казалось, весь был поглощен нелегкой задачей: как с брусьев перебраться по подоконнику до колец. С брусьев - потому что допрыгнуть до них с земли он не смог бы ни за что. Даже ради нее, наверное...

Вышло! Повис. Подтянулся.

– Ну и что же ты там понял... позавчера?

Она была задета и плохо это скрывала.

– Пожалуйста! – Изо всех сил Генка старался не пыхтеть, не болтаться, а проявить, наоборот, изящество и легкость. – В общем, так. Я считаю... что человеку необходимо состояние влюбленности! В кого-нибудь или во что-нибудь. Всегда, всю дорогу... – Он уже побелел от напряжения, но голос звучал неплохо, твердо: – Иначе неинтересно жить. Мне самое легкое влюбиться в тебя. На безрыбье...

– И тебе неважно, как я к тебе отношусь? – спросила снизу Рита, сбитая с толку.

– Не-а! Это дела не меняет... – со злым и шалым торжеством врал Генка, добивая поскучневшую Риту. – Была бы эта самая пружина внутри! Так что можешь считать, что я влюблен не в тебя... – Тут ему показалось, что самое время красиво спрыгнуть. Вышло! – ...не в тебя, а, допустим, в Черевичкину. Какая разница!

Вдруг Генка против воли опустился на мат, скривился весь - дикая боль в плечевых мышцах мстила ему за эти эффекты на кольцах.

– Что, стихи небось легче писать? – саркастически улыбнулась Рита. – Вот и посвящай их теперь Черевичкиной! А то она, бедняга, все поправляется, а для кого – неизвестно... Good luck!

Она ушла.

Генка хмуро встает, массирует плечо. Потух его взгляд, в котором только что плясали чертики плутовства и бравады...

Что ж, поздно, надо идти.

Прямой путь в раздевалку с этого крыла был уже закрыт; ему пришлось подниматься на третий этаж. В полумрак погружена школа. По пути Генка цепляется за все дверные ручки – какая дверь поддается, какая нет... Учительская оказалась незапертой. Генка включил там свет. Пусто. На столе лежала развернутая записка:

"Ув. Илья Семенович! Думаю, что вам будет небесполезно ознакомиться с сочинениями вашего класса. Не сочтите за труд. Они в шкафу. Свет. Мих."

Генка исследовал содержимое застекленного шкафа - действительно, лежали их сочинения. И о счастье, и не о счастье...

...Свет еретической идеи загорелся в темных недобродушных глазах Шестопала. Кроме него, – ни души не было (и до утра не будет) на всем этаже...

* * *

Полина Андреевна, мать Мельникова, смотрела телевизор. В комнате был полумрак. На экране молодой, но лысый товарищ в массивных очках говорил:

"Смоделировать различные творческие процессы, осуществляемые человеком при наличии определенных способностей, – задача дерзкая, но выполнимая. В руках у меня ноты. Это музыка, написанная электронным композитором – машиной особого, новейшего типа. О достоинствах ее сочинений судите сами..."

Стол был, как обычно, накрыт для одного человека. Обед успел превратиться в ужин.

Хлопнула дверь. Уже по тому, как она хлопнула, Полина Андреевна догадалась о настроении сына.

Он молча вошел. Молча постоял за спиной матери, которая не двинулась с места.

"Найдутся, вероятно, телезрители, – продолжал человек на экране, – которые скажут: машина неспособна испытывать человеческие эмоции, а именно они и составляют душу музыки... – Тут он тонко улыбнулся: – Прекрасно. Но во-первых, нужно точно определить, что это такое "человеческая эмоция", "душа" и сам "человек"..."

– Господи, – прошептала Полина Андреевна, глядя на экран испуганно, – неужели определит?

Она автоматически придвинула сыну еду.

"А во-вторых, учтите, что компьютерный композитор, чей опус вы услышите, – это пока не Моцарт, – снова улыбнулся пропагандист машинной музыки.

Но Илья Семенович не дал ему развернуться – резко протянул руку к рычажку и убрал звук.

– Извини, мама, – с досадой пробормотал он.

– А мне интересно! – С вызовом Полина Андреевна вернула звук, негромкий впрочем.

Но она сразу утратила интерес к телевизору, когда сын попросил:

– Мама, дай водки.

Она открыла буфет, зазвенела графинчиком, рюмкой.

– И стакан, – добавил Мельников.

Паника в глазах Полины Андреевны: стаканами глушить начал!

Мельников налил (она предпочла не смотреть – сколько) и выпил.

Уткнулся в тарелку, медленно стал жевать.

Звучала странноватая механическая музыка.

Боковым зрением старуха пристрастно следила за сыном. Потом озабоченно вспомнила :

– Тут тебе какая-то странная депеша пришла. Из суда.

Мельников взял. Вскрыл. Читает. Чем дальше читает, тем резче обозначаются у него желваки.

– Нет, ты послушай. – И он принялся читать вслух:

Уважаемый Илья Семенович!
Не имею времени зайти в школу и посему вынужден обратиться с письмом. Моя дочь Люба систематически получает тройки по вашему предмету. Это удивляет и настораживает. Ведь история – это не математика, тут не нужно быть семи пядей во лбу, согласитесь...

– Согласись, мама, ну что тебе стоит? – зло перебил сам себя Мельников.

Возможно, дело в том, что Люба скромная, не обучена краснобайству и завитушкам слога. Полагаю, девушке это ни к чему.
Я лично проверил Любу по параграфам с 61-го по 65-й и считаю, что оценку "4" ("хорошо") можно поставить, не кривя душой.

– Они лично, – прокомментировал Мельников, – считают!

Убедительно прошу вторично проверить мою дочь по указанным параграфам и надеюсь на хороший результат.
С приветом, нарсудья Потехин Павел Иванович.

Вот так, мама, ни больше ни меньше. И всё это на бланке суда – на бумагу даже не потратился! – Он скомкал письмо, встал, заходил по комнате. – Зато не пожалел усилий, чтиобы адрес узнать!

Звучала механическая музыка.

– Зачем же так раздражаться? – сказала мать. – Ты же сам говорил: если человек глуп, то это надолго.

– Это Вольтер сказал, а не я, – поправил Мельников автоматически. – Но понимаешь, мама, глупость должна быть частной собственностью дурака! А он хочет на ней государственную печать поставить... Он зря старался, Павел Иваныч... В этой, по крайней мере, четверти Любины "тройки" и "четверки" зависят уже не от меня...

Я перейду в другую школу,
Где только счастье задают...


– Что-что-что? Я не поняла, Илюша... Куда ты перейдешь? - встревожилась мама.

– Да никуда. Это стихи такие.

Потом, стоя у окна, он курил – хотя в этой комнате не имел на то права.

Опять моросит? – поинтересовалась старуха. Он отозвался тусклым, без выражения, голосом:

– Мам, не замечала ты, что в безличных предложениях есть безысходность? "Моросит". "Темнеет". "Ветрено". Знаешь, почему? Не на кого жаловаться потому что. И не с кем бороться!

Явно желая отвлечь сына, Полина Андреевна вдруг всплеснула руками:

– Илюша, посмотри, что я нашла!

Из большой шкатулки, где, очевидно, хранятся реликвии семьи, она извлекла фотографию. Протянула сыну. Он взял без энтузиазма.

Это был выпуск семилетней давности. Рядом с Ильей Семеновичем стояла Наташа. Мельников глянул и помрачнел еще больше. Отошел к окну.

– Сколько я буду просить, чтобы она зашла к нам? – перебирая в шкатулке другие фотографии, сказала Полина Андреевна. – Тебе хорошо, ты ее каждый день видишь...

С таким выражением глаз оглянулся сын, что она предпочла не углублять.

А он ушел в свою комнату. Не находя себе дела, присел к пианино. Взял несколько аккордов.

Полина Андреевна держала в руках фото, которое всегда делают, когда рождается ребенок: на белой простыне лежал на пузе малыш и улыбался беззубым ртом, доверчиво и лучисто.

А Мельников в это время запел... Для себя одного. К вокалу это не имело отношения, само собой. Имело – к дождю, к черной пятнице, к металлическому вкусу во рту после чтения газет и писем от дураков, к непоправимости, в которой складывалась и застывала "объективная реальность, данная нам в ощущениях"; против этого он пел...

В этой роще березовой,
Вдалеке от страданий и бед,
Где колеблется розовый
Немигающий утренний свет,
Где прозрачной лавиною
Льются листья с высоких ветвей, -
Спой мне, иволга, песню пустынную,
Песню жизни моей.


Мать слушала его, перебирая фотографии.

Но ведь в жизни солдаты мы,
И уже на пределах ума
Содрогаются атомы,
Белым вихрем взметая дома.
Как безумные мельницы,
Машут войны крылами вокруг.
Где ж ты, иволга, леса отшельница?
Что ты смолкла, мой друг?


Перед нами беспорядочно проходит его жизнь и жизнь его семьи в фотографиях. Вот он школьник, с отцом и матерью. Вот мать в халате врача среди персонала клиники. Мельников с незнакомой нам девушкой... Мельников в военной форме, с медалью. Вот его класс на выпускном вечере. Мельников – студент, на какой-то вечеринке... И опять фронтовой снимок.

За великими реками
Встанет солнце, и в утренней мгле
С опаленными веками
Припаду я, убитый, к земле,
Крикнув бешеным вороном,
Весь дрожа, замолчит пулемет,
И тогда в моем сердце разорванном
Голос твой запоет...6)


Зазвонил телефон.

– Меня нет! – донесся голос Мельникова.

– Слушаю, – сказала Полина Андреевна. – А его нет дома. – И когда трубка уже легла на рычаг, старуха вдруг схватила ее снова, сквозь одышку восклицая: – Алло! Алло!

Вошел с вопрошающим лицом Мельников.

– Я могу ошибиться, но, по-моему, это...

Он понял, отобрал у матери гудящую трубку, положил на место... и поцеловал обескураженную, ужасно расстроенную своей оплошностью Полину Андреевну.

Суббота

Первой сегодня в учительской оказалась Наташа. Помаялась, не находя себе места, затем принялась разглядывать себя в зеркале... Вошел учитель физкультуры, Игорь Степанович. Он перебрасывал с руки на руку мяч и следил за Наташей улыбаясь.

– Игорь Степанович! – Наташа увидела за своим плечом его отражение.. – Я вас не заметила...

– А я в мягких тапочках, – объяснил он улыбчиво.

– Здравствуйте.

– Здрасте, здрасте... А я к вам с критикой, Наташа.

– Что такое?

– Нехорошо, понимаете. Вы наш молодой перспективный кадр, а общей с нами жизнью не хотите жить! Телефончик я у вас спрашивал - не дали. Ну ладно, мы не гордые, мы и в канцелярии можем выяснить...

Она молчала.

– По агентурным данным, – продолжал он, присаживаясь, – вы каждый день ждете товарища Мельникова... Не отпирайтесь, только честное признание может облегчить вашу участь, – сострил он, видя ее попытку возразить. – А участь ваша – ниже среднего, я извиняюсь. У него же пыль столетий на очках... Из женщин его интересует разве что Жанна д'Арк... или страшенная какая-нибудь Салтычиха!

Он засмеялся заразительно. Поссориться с ним Наташа не успела: в этот момент вошли Светлана Михайловна, химичка Аллочка, математичка Раиса Павловна.

– Здравствуйте, здравствуйте...

Светлана Михайловна водрузила на стол свою сумку – тару удивительной емкости. Любопытно, что сверху там лежал библиотечный том Е.А.Баратынского.

– Товарищи, что ж вчера никто не был в городском Доме учителя? Очень содержательный был вечер...

Никто не ответил на это Светлане Михайловне, и она отошла к расписанию.

– Мы ведь еще продолжим этот разговор? – приблизился опять к Наташе Игорь Степанович, и она вместо ответа сердито вышибла мяч у него из рук.

– Наташа!.. – с укоризной и недоумением сказала Светлана Михайловна, не оборачиваясь. (Как это учителя умудряются видеть затылком – тайна сия велика есть!)

– А кстати, Наташа, у тебя ж нет первого урока, – заключила из расписания Светлана Михайловна.

– Ну?.. Надо же, еще понежиться в койке могла. Перепутала, - ответила Наташа, ни на кого не глядя. Игорь Степанович бдительно следил за ней и насвистывал песню: "Я ждала и верила, сердцу вопреки..."

– Аллочка! – воскликнула Раиса Павловна. – Только что из дому – и уже звонить.

Химичка Алла Борисовна действительно уже устроилась у телефона. Светлана Михайловна подхватила:

– Вечная история... Формально все здесь, а толку? Если наши мысли еще дома копошатся или...

Вошел Мельников.

– ...или вообще неизвестно где! – закончила Светлана Михайловна и косынкой прикрыла Баратынского в сумке.

Вдруг необычайное обнаружилось: цветы в руках у Ильи Семеновича – свежие, еще влажные хризантемы.

Испуганная, неуверенная радость в глазах Наташи. Заинтригованы все. Притихли. А Мельников подходит к Светлане Михайловне:

– Это вам.

– Мне?..

– Двадцать лет в школе – это цифра, Светлана Михайловна. Это не кот начихал, – произнес он с уважением.

– Ой... А ведь верно! – изумилась порозовевшая Светлана Михайловна. – Я и сама-то забыла... А вы откуда знаете?

Мельников загадочно промолчал, подмигнул, отошел в сторону. Все в учительской оживились, даже химичка Аллочка, швырнув на рычаг телефонную трубку, устремилась целовать Светлану Михайловну.

– Не-ет, вы цветочками не отделаетесь, – шумел Игорь Степанович, – такое дело отмечается по всей форме! У нас напротив мировая шашлычная открылась, все в курсе? И я уже с завом на "ты", он нас встретит в лучших традициях Востока! – заверял он, переходя на грузинский акцент.

Входили другие учителя, им наскоро объясняли, в чем дело, и Светлана Михайловна оказалась в кольце, ее целовали, сокрушались, что не успели подготовиться.

– Презент за нами... Надо ж предупреждать!.. Ребята, поди, тоже не знают...

– Илья Семеныч, вы им намекните, чтоб они хоть вели себя по-людски...

– Да, это минимум, но – попробуй добейся! Выходит, он же и максимум...

Светлана Михайловна была счастлива. Блестели в ее глазах растроганные слезы.

– Спасибо, родные мои... Спасибо... только не делайте из этого культа... Да разве подарки дороги, золотце мое? Дорого внимание...

Только один раз встретились в этой возбужденной сутолоке взгляды Мельникова и Наташи. Встретились, чтобы сказать: забудем вчерашнее, этот казус у театра Оперетты – он глупый и нагружать его смыслом не надо... простите.

Раздался звонок на уроки.

Мельников вышел сразу, раньше других: очень уж шумно стало в учительской.

Ребята разбегались по классам.

– Илья Семенович... – услышал Мельников позади себя невеселый робкий голос. Обернулся – это Люба Потехина, рыженькая, с белесыми ресницами, некрасивая.

– Да?

– Илья Семенович, – глядя не на учителя, а в окно, терзая носовой платок, заговорила Потехина. – Вы от папы моего ничего не получали? Никакого письма?

– Получил. – У Мельникова твердеет лицо. – И вот что прошу передать ему...

– Не надо, Илья Семенович! – перебила девочка. – Вы не обращайте внимания. Он всем такие письма пишет, – объявила она с мучительной улыбкой стыда.

– Кому – всем?

– Всем! В редакции. Министру культуры даже. Зачем артистов в кино не в тех позах снимают, зачем пьют на экране – до всего ему дело ... Вы извините его, ладно? А, главное, не обращайте внимания.

Он машинально поправил ей крылышко форменного фартука.

– Хорошо. Иди в класс.

Потехина убежала.

Усмехаясь своим мыслям, Мельников стоял у окна, напротив двери 9-го "В", куда с оглядкой на него прошмыгивали опоздывающие...

Учителя расходились по классам.

Спешил мимо Мельникова старичок географ Иван Антонович. Глядя на него детски-ясными и озорными глазами он сообщил:

– А у меня, друг мой, сегодня новый слуховой аппарат. Несравненно лучше прежнего!

(Ох, должно быть, несусветное и беспардонное вытворяют над ним в пятых, в шестых, а не исключено, что и в старших классах! Сострадание – знают ли они в наше время, с чем это едят?)

...Когда Мельников уже входил в 9-й "В", его попридержала за локоть Наташа, задохнувшаяся от бега:

– Илья Семеныч, пустите меня на урок!

– Это еще зачем?

– Ну, не надо спрашивать, пустите, и все! Я очень хочу, я специально пришла раньше.

Неизвестно, кто был смущен сильнее: она своей просьбой или он – невозможностью отказать. Отказать-то он мог, ясное дело, только за что обижать, чем отказ мотивировать? Если она лишний час сна оттяпала у себя – надо признать, поступок, и – лестный, как ни крути... Мельников пропустил Наташу впереди себя.

Ее стоя встретили удивлением и англоязычной приветливостью:

– Good morning!.. Look, who is coming! – Why? Welcome!.. How do you do!⁷⁾

Она села за последнюю парту, и на нее глазели, шепотом обсуждая, в чем причина и цель этой необычной ревизии... Мельников хмурился: начало было легкомысленное.

– Садитесь, – разрешил он, снимая с руки часы и кладя их перед собой.

– Ну-ка, потише! В прошлый раз мы говорили о Манифесте 17-го октября, о том, каким черствым оказался этот царский пряник, вскоре открыто замененный кнутом... Говорили о начале первой русской революции. Повторим это, потом пойдем дальше... Сыромятников! – вызвал он, не глядя в журнал. Лицо Сыромятникова выразило безмерное удивление.

– Чего?

– Готов?

– Более-менее... Идти? – спросил он, словно советуясь. Сыромятников нагнулся, поискал что-то в парте и, ничего не найдя, пошел развинченной походкой к столу. Взял со стола указку и встал лицом к карте европейской части России начала нашего столетия, спиной к классу.

– Мы слушаем, – отвлек его историк от внезапного увлечения географией.

– Значит, так. – Сыромятников почесался указкой. – Политика царя была трусливая и велоромная...

– Какая?

– Велоромная! – убежденно повторил Сыромятников.

– Вероломная. То есть ломающая веру, предательская. Дальше.

– От страха за свое царское положение царь выпустил манифест. Он там наобещал народу райскую жизнь...

– А точнее?

– Ну, свободы всякие... слова, собраний... Все равно ведь он ничего не сделал, что обещал, зачем же вранье-то пересказывать?

Мельников посмотрел на Наташу: она давилась от хохота!

И у класса этот скоморох имел успех. Да и сам Илья Семенович с трудом удерживал серьезность и под конец не удержал-таки.

– Потом царь показал свою гнусную сущность и стал править по- старому. Он пил рабочую кровь, и никто ему не мог ничего сказать...

Класс покатывался со смеху.

– Вообще после Петра Первого России очень не везло на царей – это уже мое личное мнение...

– Вот влепишь ему единицу, – сказал Мельников задумчиво и с невольной улыбкой, – а потом из него выйдет Юрий Никулин... И получится, что я душил будущее нашего искусства.

* * *

Светлана Михайловна была в учительской одна. Напевая мелодию какого-то вальса, она стояла, покачиваясь в такт и прикасаясь к лицу подаренными цветами.

Потом она поискала взглядом вазу. Вазы не было. Заглянула в шкаф: есть!

Но – как это понять? – оттуда торчит бумажка со словами:

Тут покоится счастье 9-го "B"

Счастье?

Что за фокусы? Сочинения где?!

Она нашла три двойных листка: две работы о Базарове, одна о Катерине. А остальные?!!

Светлана Михайловна попыталась рассмотреть, что там, в этой вазе, но не поняла. Тогда она перевернула ее над столом.

Хлопья пепла, жженой бумаги высыпались и разлетелись по учительской. Светлана Михайловна, роняя свои хризантемы – одни на стол, другие на пол, ошеломленно провела рукой по лбу и оставила на нем черный след копоти... Заметалась, сняла зачем-то телефонную трубку... Потом поняла: глупо. Не набирать же 01!

Она нагнулась и подняла свернутый трубочкой листок бумаги, прежде она этого заметила. Там какой-то текст, по ходу чтения которого лицо Светланы Михайловны выражало обиду, гнев, смятение и снова обиду, доходящую до слез, до детского бессилия...

* * *

Урок истории шел своим чередом.

Теперь у доски был Костя Батищев. Этот отвечал уверенно, спокойно:

– Вместо решительных действий Шмидт посылал телеграммы Николаю Второму, требовал от него демократических свобод. Власти успели опомниться, стянули в Севастополь войска, и крейсер "Очаков" был обстрелян и подожжен. Шмидта казнили. Он пострадал от своей политической наивности и близорукости.

– Бедный Шмидт! – с горькой усмешкой произнес Мельников. – Если б он мог предвидеть этот посмертный строгий выговор...

– Что, неправильно? – удивился Костя.

Мельников не ответил, в проходе между рядами пошел к последней парте, к Наташе. И вслух пожаловался ей:

– То и дело слышу: "Герцен не сумел...", "Витте просчитался...", "Жорес не учел...", "Толстой недопонял..." Словно в истории орудовала компания двоечников...

И уже другим тоном спросил у класса:

– Кто может возразить, добавить?

Панически зашелестели страницы учебника. Костя улыбался – то ли уверен был, что ни возразить, ни добавить нечего, то ли делал хорошую мину при плохой игре.

– В учебнике о нем всего пятнадцать строчек, – заметил он вежливо.

– В твоем возрасте люди читают и другие книжки! – ответил учитель.

– Другие? Пожалуйста! – не дрогнул, а, наоборот, расцвел Костя. – "Золотой теленок", например. Там Остап Бендер и его кунаки работали под сыновей лейтенанта Шмидта, – рассказать?

Классу стало весело, Мельникову – нет.

– В другой раз, – отложил он. – Ну кто же все-таки добавит?

Генка поднял было руку, но спохватился, взглянул на Риту и руку опустил: пожалуй, она истолкует это как соперничество...

– Пятнадцать строчек, – повторил Мельников Костины слова. – А ведь это немало. От большинства людей остается только тире между двумя датами...

Вообще-то страшноватое вырвалось откровение; годится ли изрекать такое перед начинающими жить? Так-таки ничего, кроме дат и черточки? Откровенно глядя на одну Наташу, Мельников спросил сам себя:

– Что ж это был за человек – лейтенант Шмидт Петр Петрович? - И заговорил, ловя себя на пристрастии, коего историку полагается избегать:

– Русский интеллигент. Умница. Артистическая натура – он и пел, и превосходно играл на виолончели, и рисовал... что не мешало ему быть храбрым офицером, профессиональным моряком. А какой оратор!.. Завораживали матросов его речи. Но главный его талант – это дар ощущать чужое страдание острее, чем собственное. Именно из такого теста делались праведники на Руси... И поэты. И бунтари.

Остановившись, Мельников послушал, как молчит класс. Потом вдруг улыбнулся:

– Знаете, сорок минут провел он однажды в поезде с женщиной и влюбился без памяти, навек – то ли в нее, то ли в образ, который сам выдумал. Красиво влюбился! Сорок минут, а потом были только письма, сотни писем... Читайте их, они опубликованы, и вы не посмеете, вернее, не захочется вам – с высокомерной скукой рассуждать об ошибках этого человека!

– Но ведь ошибки-то были? – нерешительно вставил Костя, самоуверенность которого сильно пошла на ущерб.

Мельников оглянулся на него и проговорил рассеянно:

– Ты сядь пока, сядь...

Недовольный, но не теряющий достоинства Костя повиновался.

– Петр Петрович Шмидт был противником кровопролития, – продолжал Мельников. – Как Иван Карамазов у Достоевского, он отвергал всеобщую гармонию, если в ее основание положен хоть один замученный ребенок... Все не верил, не хотел верить, что язык пулеметов и картечи – единственно возможный язык переговоров с царем. Бескровная гармония... Наивно? Да. Ошибочно? Да! Но я приглашаю Батищева и всех вас не рубить сплеча, а прочувствовать высокую себестоимость этих ошибок!

...Слушает Наташа, и почему-то горят у нее щеки. Напрягся класс: учитель не просто объясняет – он негодует, переходит в наступление...

– Послушай, Костя, – окликнул Илья Семенович Батищева, который вертел в руках сделанного из промокашки голубя. – Вот началось восстание, и не к Шмидту – к тебе приходят матросы... Они говорят: "Вы нужны флоту и революции". А ты знаешь, что бунт обречен, что ваш единственный крейсер, без брони, без артиллерии, со скоростью восемь узлов, не выстоит. Как тебе быть? Оставить матросов одних под пушками адмирала Чухнина? Или идти и возглавить мятеж и стоять на мостике под огнем и, если не вмешается чудо, погибнуть наверняка...

– Без всяких шансов на успех? – прищурился Костя, соображая. – А какой смысл?

Его благоразумная трезвость вызвала реакцию совсем неожиданную.

– Да иди ты со своими шансами! – вдруг негодующе взорвалась Рита; это было, похоже, продолжением каких-то давних разногласий, тогда она поддавалась – теперь не вытерпела, не пожелала... И, увидев пустующее место в соседнем ряду, пересела от Кости туда.

– Черкасова!.. – одернул ее Илья Семенович, не сумев, однако, придать голосу впечатляющей строгости.

Надя Огарышева повернулась к Рите и показала ей большой палец.

– Итак, – Илья Семенович повысил голос, требуя тишины, – был задан вопрос: какой смысл в поступке Шмидта, за что он погиб...

– Да ясно, за что! – нетерпеливо перебил Михейцев. – Без таких людей свободы, как своих ушей, не видать...

Рука Ильи Семеновича легла на плечо Михайцева, и учитель продолжал:

– Он сам объяснил это в своем последнем слове на военном суде. Так объяснил, что даже его конвоиры, вроде бы – два вооруженных истукана, ощутили себя людьми – и отставили винтовки в сторону!

Затем он достал из портфеля книгу, объявил ее название – "Подсудимые обвиняют" – и, листая ее в поисках нужной страницы, пробормотал опять слова Батищева:

– Пятнадцать строчек...

Ничего не успел он прочитать: широко распахнулась дверь класса – на пороге стоял директор.

– Разрешите, Илья Семенович?

Мельников пожал плечами: дескать, а как вас не пустишь? Николай Борисович вошел не один. С ним была Светлана Михайловна; у нее на лбу по-прежнему оставался черный след копоти, особенно заметный от пугающей бледности ее лица.

– Извините за вторжение. А почему вы, собственно, не встали? – спросил директор у класса. Ребята поднялись. Слишком резко переключили их с тех, шмидтовских, впечатлений на эти новые, и рефлекс школьной вежливости не сработал...

– Садитесь. Произошла вещь, из ряда вон выходящая. Вчера вечером кто-то вошел в учительскую, вытащил из шкафа сочинения вашего класса и сжег их.

Девятый "В" тихонько ахнул.

– Да-да, – продолжал Николай Борисович, – сжег! И оставил на месте своего преступления – я говорю это слово вполне серьезно, в буквальном смысле – вот это объяснение. Дерзкое по форме и невразумительное по существу.

Листок он передал Мельникову. Илья Семенович отошел с ним к окну и стал читать.

– Я не буду говорить о том, какую жестокую, какую бесчеловечную обиду нанес этот... субъект Светлане Михайловне. Не буду пока говорить и об идейной подкладке этого безобразия; это – впереди... Меня интересует сейчас одно: кто это сделал? Надеюсь, мне не придется унижать вас и себя такими мерами, как сличение почерков и так далее...

– Не придется! – вспыхнул Генка и встал.

– Ты, Шестопал?

– Я.

– Пойдем со мной.

– С вещами? – мрачно пошутил Генка, но никто не засмеялся.

– Да-да, забирай все. – Николай Борисович протянул руку за листком к Мельникову.

– Ознакомился?

Не ответив, Илья Семенович вернул ему эту бумагу.

Мертвая тишина в классе.

Скорбным изваянием стоит в дверях Светлана Михайловна, так и не проронившая ни слова.

Генка собирал свои пожитки.

Вдруг Николай Борисович увидел Наташу.

– А вы, Наталья Сергеевна, каким образом здесь?

– Мне разрешил Илья Семенович...

– Ах, так! Ну-ну.

Ни на кого не глядя, Генка пошел с портфелем к двери.

Директор вышел за ним.

Еще раз оглядев класс и кивая каким-то своим мыслям, последней ушла Светлана Михайловна с полосой копоти на лбу, напоминающей пороховую метку боя...

А Мельников, похоже, совсем забыл об уроке, – его утянули за собой те ушедшие трое, явно же не разобрался он с ними, не закончил. Вот и нечем пока ответить на вопрошающие взгляды ребят и Наташи; если и слышит он, как нарастает в классе гул, то для него это ропот возмущения против его невмешательства в ЧП, рассказанное директором.

А чем возмущаться? Да, невмешательство – но просвещенное же, высоколобое, рассеянное, не успевающее просто переключиться с горящего "Очакова" на пепел от каких-то полуграмотных сочинений... А что, должна быть непременно охота переключаться туда? Он историк. Сам предмет – неужто не ограждает его? Безоговорочная любовь к предмету? Мысленное пребывание на месте П.П.Шмидта – нешто не освобождает от скандальчиков сугубо местного и сиюминутного значения?

...Так допрашивал себя Мельников, и внутренний этот голос его набирал сарказм, иронию, злость! Класс же не держал против него зла в эти минуты; просто девятый "В" обалдел маленечко – и теперь, стряхивая оцепенение, лишь начинал соображать, кем и чем надобно тут возмущаться...

– О чем я говорил? – спросил наконец Мельников с усилием.

– Про пятнадцать строчек, что это немало, – подсказала Рита.

– Да-да.

Он взял со стола книгу, но глядел поверх нее, медлил... И вдруг, решив что-то, вышел из класса...

Все замерло, а потом загудело тревожно:

– Он к директору пошел, да? Наталья Сергеевна?

– А куда ж еще-то! – опередил Наташу Михейцев. – Братцы, Шестопальчику хана – это точно!

– А зачем сжигал? Не посоветуется ни с кем – и сразу сжигает...

– Это все для оригинальности! Лишь бы повыпендриваться!

– Ребята, тихо! – заклинала их Наташа.

Однако страсти слишком долго консервировались, им нужен был выход.

– По себе судишь-то! – кричали тому, кто заклеймил Генку.

– Он объяснение написал, почитать надо...

– Нет, а вообще-то он психованный.

– Сама шизик.

– Я-то нормальная. Я, может быть, без одной ошибочки написала, это у меня, может быть, лучшее сочинение за два года! Пусть он мне теперь отдает мою пятерочку! – наседала на Михейцева, главного Генкиного адвоката, одна голосистая блондиночка.

– Тоже мне Герострат, – высказался Костя Батищев.

– Кто-о?! – оскорбился Михейцев. – Ты выбирай слова-то!

– Да тихо же, вы! – умоляла Наташа, и в ее положение вошел Сыромятников: он стал ходить по рядам, раздавая звонкие "щелбаны" всем, кто был особенно горласт.

Некоторое успокоение эта мера принесла.

– Послушайте, – сказала Наташа, и на сей раз послушались, замолчали все. – Я думаю, просто рано спорить. Сначала надо понять кое-что. Смотрите, какая странная вещь: девять лет вы учитесь рядом с человеком и не знаете о нем самого главного.

– Кто, мы не знаем? Очень даже знаем. Он честный, – сказала Надя Огарышева и поглядела на одноклассников: может, возражения будут? Нет, не возразил ни один. Очень веско она это сказала.

– А если честный... – Наталья Сергеевна не закончила фразу: эта предпосылка рождала выводы, непедагогичные и далеко ведущие...

И все это поняли.

– А знаете, чего я слыхал? – объявил неожиданно Михейцев. – Что наш директор Илью Семёныча из окружения вытащил, раненого...

– Говорят, – не опровергла Наташа.

– Наталья Сергеевна, а правда, что Илья Семенович уходит от нас?

– Как уходит? Откуда вы взяли?

– Говорят. Даже говорят, что он заявление уже написал...

У Натальи Сергеевны был такой растерянный взгляд, что Света Демидова сразу поспешила на помощь:

– Врут, наверно! Не верьте, Наталья Сергеевна, это все сплетни!..

* * *

Из кабинета директора школы вышли Мельников и Генка. Молча стали подниматься по лестнице.

Илья Семенович оглянулся: за ними возникла Светлана Михайловна, кашляя и брезгливо держа поодаль от себя сигарету.

– Иди в класс, я сказал! – сердито шикнул Мельников на Генку, а сам спустился. Увидев его рядом с собой, Светлана Михайловна снова захлебнулась кашлем.

– Вы зажгли фильтр, надо с другого конца, – сказал Илья Семенович и протянул ей пачку болгарских "Интер".

Светлана Михайловна не взяла. Измененным, низким голосом проговорила:

– Ну, спасибо, Илья Семеныч! Хороший подарочек... Вы сделали из меня посмешище! Вам надо, чтобы я ушла из школы?

– Светлана Михайловна...

– Им отдаешь все до капли, а они...

– Что у нас есть, чтоб отдать, – вот вопрос... Послушайте! Вы учитель словесности. Вам ученик стихи написал. Это хорошо, а не плохо, – сказал он так, словно ей было пять лет, и она плохо слышала после свинки.

– Ну, не надо так! Я еще в своем уме, – вспылила она. – "Дураки остались в дураках", – он пишет. Это кто?

Вопрос был задан слишком в лоб, и Мельников затруднился.

– Боюсь, что в данном случае это и впрямь мы с вами... Но если он не прав, у нас еще есть время доказать, что мы лучше, чем о нас думают, – сказал он тихо, простодушно и печально, с интеллигентским чувством какой-то несуществующей вины...

– Кому это я должна доказывать?! – опять вскинулась Светлана Михайловна, багровея.

– Им! Каждый день. Каждый урок, – в том же тоне проговорил Мельников. – А если не можем, так давайте заниматься другим ремеслом. Где брак дешевле обходится... Извините, Светлана Михайловна. Меня ждут.

(Почему возможно такое? Люди проводят бок о бок долгие годы, а потом узнают: несовместимо то главное, что у них за душой, причем – в крайней, во взрывоопасной степени!.. Узнают они это почему-то в день рождения или под Новый год!...В таком конфликте, которому теперь тлеть и вспыхивать и снова тлеть, никогда уже не потухая...)

Он уже поднимался по лестнице, когда она тихо спросила, не в силах проглотить сухую кость обиды:

– За что вы меня ненавидите?

– Да не вас, – досадливо поморщился он. – Как вам объяснить, чтобы вы поняли?..

– Для этого надо иметь сердце, – сказала она горько.

Мельников приподнял плечи, секунду помедлил и стал решительно подниматься. Сверху, облокотясь на перила, глядел спасенный – до ближайшего педсовета! – Генка Шестопал...

...В класс они вошли все-таки вместе – Генка и Мельников.

Стоило Генке сесть на место, расстегнуть портфель, как к нему потянулись руки для пожатия, зашелестел шепот: "Ну что было-то?" – но Генка не мог сейчас отвечать. На Илью Семеновича класс смотрел теперь восхищенно. Наташа вернулась за последнюю парту.

– Урок прошел удивительно плодотворно, – усмехнулся Мельников устало. – Дома прочтете о Декабрьском вооруженном восстании. Все...

А вот и звонок; иногда у звонка в школе – привкус и смысл театрального эффекта. Сейчас – эффекта неслабого!

– Всевозможных вам благополучий...

Девятый "В" смотрел на него с небывалой сосредоточенностью. Мертвая стояла тишина. И у Наташи в глазах – испуг...

– Сидят, как приклеенные... – отметил Илья Семенович. – Итак, до понедельника. И постарайтесь за это время не сжечь школу, – быстро взглянул Мельников на Генку и захлопнул журнал. – Все свободны!

Облегченно вздыхают ребята. И спешат убраться в коридор, оставить их наедине – а чем еще отблагодарить Мельникова за испытанное сегодня наслаждение справедливостью? Тех, кто не сразу это смекнул, подгоняли сознательные: живей, мол, тут не до вас...

Мельников и Наташа вдвоем. Без особых предисловий вынул он из внутреннего кармана тот листок, который мы уже видели у него в руках, и сказал:

– Наташа! Отбил... Хотите послушать?

Да, она хотела...

"Это не вранье, не небылица: Видели другие, видел я, Как в ручную глупую синицу Превратить пытались журавля... Чтоб ему не видеть синей дали И не отрываться от земли, Грубо журавля окольцевали И в журнал отметку занесли! Спрятали в шкафу, связали крылья Белой птице счастья моего, Чтоб она дышала теплой пылью И не замышляла ничего... Но недаром птичка в небе крепла! Дураки остались в дураках... Сломанная клетка... Кучка пепла... А журавлик – снова в облаках! "

– А знаете, что он написал в этом сочинении?

– Откуда? Из кучки пепла? – засмеялся Мельников.

– А вот я знаю. Случайно. Он написал: "Счастье – это когда тебя понимают".

– И все?

– И все!

Неловко было им оставаться дольше в пустом классе под охраной таких и стольких "заинтересованных лиц".

Мельников с силой открыл дверь.

От этого произошел непонятный шум: оказывается, Сыромятников подслушивал и получил за это сногсшибательный удар дверью по лбу!

Вот он сидит на полу, вокруг все ребята над ним смеются. И Наташа. И сам Илья Семенович. А Сыромятников, вольно разбросав свои длинные ноги, сперва хотел изобразить тяжкие увечья, но передумал и оскалился всей лошадиной прелестью щербатой своей улыбки:

– Законно приложили!..

Проходивший мимо первоклассник Скороговоров окликнул его сзади благоразумным голосом:

– Дядь, вставай, простудишься.

= Конец =

1966-1968, 1997 гг.