Главная страница
Перечень произведений

Перевод с английского

Киноповесть
(написана в соавторстве с Натальей Долининой)

Я был лживый мальчик. Это происходило от чтения.

И. Бабель

1.

На доске оставались чертежи – следы геометрического рассуждения. А за партами сидели трое взрослых: две женщины, один мужчина.

– Да что говорить? Способный. И сам это знает! – сказал мужчина с огорчением. Так, словно засвидетельствовал чью-то бездарность.

Учительница, у которой были нервные руки и сожженные разноцветными красителями волосы, заговорила раздумчиво и с улыбкой:

– Можно мне? Я, знаете, поделила бы урок на две части: на актерскую, так сказать, и на зрительскую, То, что было "на сцене", мне понравилось. У вас есть редкое качество – вы обаятельны у классной доски!

Тот, кого обсуждали, был длинноногий, спортивного вида парень в вельветовой куртке с молниями, которая сообщала ему нечто от свободного художника. Это Дудин Виталий – студент педагогического института; он здесь на практике. Слушал он разбор своего урока со смущенно-снисходительной улыбкой.

Учительница продолжала:

– Ваша манера доказывать – быстро, нетерпеливо, так что крошится и брызгает из-под руки мел, – это подкупает. Есть в этом какое-то изящество, а, Нина Максимовна?

Полная женщина, внимательно глядевшая на Виталия исподлобья, улыбнулась, отряхнула пепел со своей сигаретки в бумажный пакетик и сказала:

– Пожалуй. А можно было бы доверить ему классное руководство?

– Вот! – вклинился мужчина, не по-доброму сверкнув на Виталия очками в тонкой металлической оправе. – Вот где решается вопрос! А этот математический блеск – он еще не доказывает, что человек будет учителем... На семинарах я этого студента не видел, он бегал от меня, как черт от ладана... По истории педагогики – тройка, по теории – пробел. Пусто! Лично я не понимаю, зачем он поступил в педагогический вуз... и чему он, собственно, улыбается? Так что вы рискуете, Нина Максимовна. Мое дело – предупредить.

Высказав все это, доцент кафедры педагогики обиженно отвернулся.

– Филипп Антоныч... – кротко начал Виталий. Но тот перебил:

– Нет, со мной вам объясняться незачем, Вот школа, – он показал на двух женщин, – здесь вам быть целую четверть, здесь и выступайте. А у меня еще другие студенты есть; их трудолюбие и скромность мне дороже, чем блеск отдельных гастролеров! Прошу прощения.

Он вышел.

– Со второго курса точит на меня зуб, – с унылой усмешкой произнес Виталий и, пряча неловкость, стал медлительно стирать с доски.

– Я знаю Филиппа Антоновича как очень хладнокровного мужчину, – отозвалась Нина Максимовна. – Это уметь надо – так его... воспламенить. Но мы в ваши с ним дела не вмешиваемся, мы ваших старых грехов не знаем... – Она помолчала, – Так возьмете классное руководство?

– После такого разговора мне выбирать не приходится. Возьму, что дадут.

– Но это, голубчик, не гауптвахта! Это, наоборот, акт доверия. Справитесь – будет вам лестная от нас характеристика, а стало быть, и зачет... Я сама уж как-нибудь умаслю ваше сердитое начальство. Скажу, что человек, совладавший с нашим 6-м "Б", – это учитель... Так, Виолетта Львовна?

– Шестой "Б", вы сказали?! – переспросила в тихой панике та учительница, которая нашла в Дудине обаяние, артистизм и что-то еще. – Мой класс?

– Нет, только на время этой практики, – сказала директриса, Но Виолетта Львовна стала уже нервно щелкать своим автоматическим карандашом, и гримаска горестного всепонимания была не ее лице: ясно, мол, все мне ясно, можете не продолжать...

– Золотко, вам следует от них отдохнуть, вы опять свалитесь, – говорила директриса. – При чем тут обида, ревность? Вот я же отдаю ему свои часы... В 6-м "Б" погоду делают мальчишки, там какие-то хитрые отношения, там все время ЧП! С вашим сердцем, милая моя...

– С моим сердцем, – тонко усмехнулась Виолетта Львовна, – я могу не понять чего-нибудь другого, но когда мне указывают на выход... пусть в завуалированной, деликатной форме...

Она встала и, не договорив, покинула класс.

– Видите? – сказала Нина Максимовна, – Она у нас по два раза в месяц бюллетенит: мерцательная аритмия, стеноз... – Досадливым жестом директриса дала понять, что диагноз длинный и плохой. – Пойти успокоить.

Теперь Виталий Дудин остался один. На лице его читалось: "Ну и влип!"

За стеной сотрясала коридоры большая перемена.

2.

Вы не забыли, что это такое – большая перемена?

Резвится стихия, выходя из берегов. Все озабочены: все боятся недополучить, недоурвать плодов 20-минутной свободы! Скорей, скорей! Дети взмокли от страшной целеустремленности...

– Кх! Кх! Кх! – раздается из-за угла, и мальчишка лет десяти, бежавший мимо Виталия, закатывает глаза, шатается, сползает по стенке на пол.

– В чем дело? – спросил у него Виталий.

– Ранили, гады... – простонал тот, весь во власти самозабвенной сценической правды, когда актеру уже не до зрителей.

Двое других мальчишек деловито схватили беднягу под руки и тащат куда-то.

– Куда вы его?

– В плен, куда же. В штабе он развяжет язык!

– Держите карман шире. Ничего не скажу! – на секунду открывает глаза "раненый", и в этих глазах – безумство храбрых.

Откуда Виталию знать: прекратить это следует или позволить? Он, усмехаясь, глядел воякам вслед... Тут перед ним вырос десятиклассник:

– Виталь Палыч – это вы?

– Я...

– Вас Нина Максимовна просила подежурить по этажу.

– Меня?

Но объяснений не поступило, десятиклассника уже нет. Неужели бросаться в этот человеческий водоворот, изображать собою плотину?

...Орава преследователей (из 4-го, кажется, класса) мчится за пунцовым мальчиком, прижимающим к себе рулон ватмана.

– Скажите, чтоб они газету не лапали! – заклинает он, чуть не падая Виталию в ноги и хоронясь за его спину.

Участники погони остановились и тяжело дышат,

– Что за конфликт? – прищурился Виталий.

– А чего этот Монастырский неправильно карикатуры рисует? Что у Ляликова сплошные двойки по-русскому?!

– А на самом деле?

– Четверку он сейчас получил! Вот только что! Четверку!

Вперед выталкивается коротышка с плутовским выражением лица – это сам Ляликов.

– Опоздал он со своей четверкой! Я-то газету делал вчера! Скажите им, что надо вешать так! – взывает пунцовый Монастырский,

Как в этом гвалте и неразберихе принимать соломоновы решения?

– А по-моему, надо вешать таких редакторов, – пошутил Виталий. И, если бы даже он объяснил, спохватившись, что самосуд – не инструмент юстиции, это опоздало уже, все оговорки потонули в хоре восторженных и мстительных воплей. Газету силой отобрали, уволокли, чтобы навести в ней справедливость, и сам редактор был похищен именно для расправы...

Относительный покой Виталий нашел на лестничной площадке четвертого этажа. Примостился у окна, достал из своей тоненькой папки газету "Советский спорт", но увидел, что сюда поднимается его закадычный враг – тот самый доцент, руководитель педпрактики... Хорошо, что врага задержал щебет двух студенток, – Виталий успел заменить "Советский спорт" учебником педагогики. Но доцент проследовал мимо так, словно Виталий Дудин – пустое место!

– Филипп Антоныч! – жалобно окликнул Виталий.

– Да?

– Мне деканат на это дал, – он показал переплет учебника, - срок до конца месяца. Примите зачет, а?

– Все у вас наоборот, Дудин. У людей практика, а вы впервые взялись за учебник... Когда ваши товарищи были вожатыми в пионерлагерях, вы себе устроили каникулы! И эта курточка... в ней хорошо пойти на танцы, на ипподром, но не в школу! Будьте скромнее, Дудин, – дети вокруг вас.

Доцент ушел, с ним студентки, сочувственно глянувшие на Виталия, а он, взывая к высшей справедливости, поднял глаза.

Наверху плавало голубое облачко, прошитое насквозь лучом солнца. Облачко пахло табачком.

– Эй, конспираторы! Слишком нахально дымите, все видно, - сказал Виталий, сложив рупором ладони.

Молчание.

Он стремительно взбежал наверх и попал на тесную, прокопченную многими поколениями курильщиков площадку, ведущую на чердак. Четверо мальчишек – на вид им лет по тринадцать – давили подошвами чинарики, большого смущения не выказывая. Он, Виталий, был у них "подопытный": интересно, как поведет себя, угрозами будет брать или задушевными рассказами о вреде табака...

– Я думал, это десятиклассники грешат, – сказал Виталий, разгоняя рукой дым, – а вы ведь, кажется, из 6-го "Б"?

– Так точно!

– Городянский, ты же в обмороке почти, у тебя даже веснушки пропали...

– Я скоро брошу, Виталь Палыч, – сквозь мучительный кашель пополам со смехом говорит очень рыжий и тощий мальчик. – Только я – Грод-нен-ский.

– Извини. А ты – Коробов, верно?

– Я?! – изумляется беленький, очень хорошенький мальчик с лучистой улыбкой. После изумления он, впрочем, согласился:

– Коробов, да. А что?

– Сигареты мне.

Виталий протягивает руку.

– А у нас их нету, – невинно округляет глаза третий персонаж, толстощекий Курочкин.

– Ну, папиросы.

– У нас сигара была гаванская, – сообщил Коробов, – Их мало кто покупает, цена – сами знаете – кусается. А мы подумали: туго ей одной, Кубе-то, в том полушарии... надо все-таки поддержать.

Виталий оценил эту демагогию:

– Из идейных, значит, соображений? Остряки...Ну пошли, пошли, дышать тут нечем.

Они стали спускаться.

– И чего он к вашей куртке прицепился? – пожал плечами Гродненский. А Коробов утешил:

– Вы зря волнуетесь, насчет зачета. Сперва нервы подергает, а потом еще сам будет бегать за вами!

Виталий озадачился:

– Парни... откуда такая опытность?

– От жизни! Тут у нас – то же самое в конце четверти... А правда или брехня, что вы теперь наш классный руководитель?

– И это вы знаете? Послушайте, братцы... Я очень надеюсь на вашу мужскую солидарность, Про этот разговор подслушанный – никому, ладно? Сами понимаете: нельзя мне, вступая в такую должность...

– Ясно, Виталь Палыч, – весело подмигнул Коробов. – За себя и за этих двух я ручаюсь. А вот Пушкарев у нас недавно, он еще не проверенный...

Худенький невзрачный мальчик, не сказавший до тех пор ничего, вспыхнул:

– Как ты можешь, Андрей?.. – Ему от горечи слов не хватило.

Коробов погладил его по голове:

– Не плачь, бэби.

– После уроков, – сказал Виталий, – я загляну к вам, потолкуем. Впрочем, ваш директор, может быть, еще передумает... не доверит вас мне.

В этих словах прозвучала слабая надежда.

Какая-то совершенно незнакомая женщина обратилась к Виталию:

– Кажется, вы дежурный по этажу? Смотрите, какая свалка у химического кабинета!

И он поплелся к химкабинету.

А мальчишки во главе с Андрюшей Коробовым шли по коридору, вторгаясь, как нож в масло, в образцовые ряды старших девочек, которые фланировали по кругу с книжками и зубрили. Старшеклассницы шипели, но расступались: лучше не связываться...

– А вообще-то здорово, – высказал Гродненский, – если у нас будет мужик. Может, наконец, в поход сходим! Говорят, у него первый разряд по плаванию. Пускай теперь всех баттерфляем учит.

– Хотя бы кролем, – уступил Курочкин, согласный и на меньшее.

– Ему это нужно, как рыбке зонтик, – учить вас. Неужели не видите? Топориком будем плавать, – с жесткой усмешкой произнес Андрюша. – Сейчас у нас что,"инглиш"?

– Ага...

Андрей распахнул дверь кабинета иностранных языков. Здесь открыты окна, блестит свежевытертая доска.

Девочка с повязкой – она тут одна, – растопырив руки, кидается к мальчишкам:

– Ну что вам здесь? Дайте же проветрить!

– А ты дежурная? Тебя туда вызывают.

– Куда? Зачем?

– Бороться с беспорядками. Там Виталь Палыч, он один не справляется, – весело лгал Андрюша. – Вот у ребят спроси.

Девочка недоверчиво выглянула в коридор, а Гродненский и Курочкин ловко выставили ее из класса и, торжествуя, закрыли дверь на ножку стула.

Андрей уселся на подоконник.

– Знаете, как его надо назвать?

– Кого? Виталия?

– Как?

– Числитель.

– Почему? – улыбаясь, спросил Пушкарев. – Нет, вообще-то подходит, но почему?

– А раз подходит, нечего объяснять. Числитель – и все!

Андрей достал из кармана полоску жевательной резинки в яркой обертке. И огонек зависти зажегся в ребячьих глазах.

(Приписка 1995 года: chewing gum – невидаль в Москве начала 70-х годов. Позвольте напомнить: мы жили в закрытом обществе, и кое-что важное в нашей киноповести держится именно на этом. Мы напрягали наш иммунитет, чтобы устоять с презрением перед соблазнами Запада – их жвачкой, их кока-колой, их орешками, их джинсами и техникой, их пепси и пивом в банках; но когда нет ничего этого, не видно, когда в киосках – разве что сигареты "от Тодора Живкова" да сигары "от Фиделя", – тогда устоять в общем-то несложно...

Но кое-что – нет-нет, а просачивалось все же. И тут выяснялось: чем моложе организм, тем слабее сопротивляемость, тем ощутимей недостаточность, непрочность идейной закалки... И тем сильнее хочется новенького! Особенно хочется такого, что связано с запретами - глухими, малопонятными, а то и вовсе идиотскими! – Г.П.).

– Пожевать хотите? Канадская...

– Это тебе все отец привозит? – ревниво и подобострастно спрашивает Гродненский.

– Угу.

Все четверо усердно начинают жевать.

– А все-таки где он у тебя работает? – интересуется Курочкин.

Андрюша сужает глаза, отвечать не спешит.

– Ты клюкву в сахаре любишь?

– Ну?

– Вот он в каждый сахарный шарик вставляет по клюковке. Такая работа!

Гродненский заливается счастливым смехом, улыбается Пушкарев, а Андрюша серьезно наставляет надутого Курочкина:

– Никогда не спрашивай о таких вещах, понял? Ну не имею я права говорить...

– Нет, я знаю, что если человек... ну, вроде как Банионис в "Мертвом сезоне"...

– Ну, хватит! – гаркнул Коробов. И наступило молчание.

Вдруг Леня Пушкарев засопел, заволновался и, страдальчески морщась, объявил:

– Ребята... Андрей... Я хочу вам сказать одну вещь, тоже очень важную и секретную. Я получил недавно письмо...

– От своего толстого друга? – засмеялся Андрюша, – Помните, он рассказывал, что у него был толстый друг в прежней школе?

– Ну, был! И что тут такого? У него просто нарушение обмена веществ.

– За это самое ты и выбрал его?

– Он умный человек, понятно? Ты его не знаешь и не трогай его! Пока другие бегали, он умнел...

– И много у вас там было таких чокнутых?

Все трое, согнувшись пополам, хохочут над Пушкаревым.

– Все! Теперь не скажу...

– Ну ладно, пошутить нельзя? От кого письмо-то?

– Из Америки! – крикнул Пушкарев, пятнисто краснея.

– Во дает! – покрутил головой Гродненский. – Ври, да не завирайся.

– Да... не смешно, – хмыкнул Коробов.

– Ну как хотите! – отошел от них Пушкарев, и было что-то диковатое в его взгляде.

А вот и звонок. В дверь начинают так барабанить, что наивный человек может подумать, будто массам не терпится овладевать знаниями. Стул с дверной ручки упал от сотрясения, и шестиклассники ввалились на урок английского.

3.

После болезни и обидного директорского решения Виолетта Львовна смотрит на 6-й "Б" сквозь дымку разлуки, словно ей проводы предстоят, а не урок. Нужно быть сильной! Людям кажется, что она разваливается на части, так нет же! И блестят ее глаза, сохранившие на седьмом десятке изначальную детскую голубизну, и осанка у нее торжественно-прямая, и кофточка под жакетом белее первого снега. Подозревают ли дети о том, что происходит с ней, слышат ли что-то щемящее в звонкости ее голоса? Не должны!

– I am very glad to see you again. Good afternoon, sit down, my friends! ¹⁾

Все садятся, кроме Забелиной Ани, с виду эталонной отличницы: воротничок, банты, косички...

– Виолетта Львовна, – говорит она улыбаясь. – How do you feel?²⁾

– I am quit well, thank you. ³⁾

– Я как староста от имени всех поздравляю вас с выздоровлением... вот. И не болейте больше.

– I`ll try, my dear, I`ll try...⁴⁾ – "Англичанка" заметно растрогана. – Скажу откровенно: я скучала, мне не хватало вас... Правда, мне скрасили эти дни чеховские письма – это ни с чем не сравнимое чтение! Ох, друзья мои, растите скорей – вас ждет такое умное, такое грустное наслаждение, как Чехов... Вам можно позавидовать!

Кто-то захихикал. Сколько раз смех был ответом на эти ее "лирические отступления" и сколько раз она давала себе зарок воздерживаться от них! Она прощает им этот смех, вырастут – поймут...

– Но к делу, к делу! – сама себя заторопила Виолетта Львовна. – До моей болезни мы с вами взяли одну тему... Впрочем, нет! Тарасюк Гриша!

Встал приземистый мальчик угрюмого вида.

– Помнишь наш уговор? Если английского для кого-то не было, – для тебя он был, не правда ли? Вон сколько у тебя точек в журнале, и под каждой подразумевается двойка. Итак, устный рассказик на любую из пройденных тем – прошу.

Тарасюк неторопливо пошел к доске, вздохнул, сказал: "Май Сандэу" – и стал складывать слова в предложения так, будто египетскую пирамиду воздвигал из каменных глыб. Пока он ужасает Виолетту Львовну своим произношением, – познакомимся получше с 6-м "Б".

Вот близнецы Козловские – смуглые, худенькие, неотличимо похожие. Они заняты марками: отобрали несколько штук из жестяной коробки, завернули в листок бумаги, и Коля Козловский надписывает: "Коробову. Теперь мы в расчете?".

А Коробов только что получил другое послание – фотографию из фильма "Мужчина и женщина" : Анук Эме с Трентиньяном.

– От кого это? – взволнованно любопытствует Гродненский.

Вместо ответа Андрей переводит взгляд на потупившуюся старосту класса.

– От Аньки Забелиной? Она что, в тебя втрескалась?

– А ты не знал? – улыбается Андрюша.

...А вот другая пара – Галя Мартынцева и Тамара Петрова. Они в близких, но трудных отношениях. Их дружба основана, видимо, на притяжении противоположностей – начиная с внешности. Галка – с косичками, в добротных "мальчиковых" туфлях и школьной форме, а Тамарины узорные чулки, короткая юбчонка, болтающиеся по плечам светлые волосы бросают вызов уставному педантизму, а заодно и подруге.

– У тебя те задачки при себе? Ну, где дроби простые и десятичные свалены в одну кучу? – спрашивает Тамара.

– Сейчас посмотрю... – Галка с готовностью достала тетрадь, – А ты не решила? Могла ж позвонить... Гляди, это легче легкого!

– Да нет, я не – для себя, Можно?

– Пожалуйста, – Галка передает ей тетрадь, – А для кого?

Но подруга молча берет тетрадь, выжидает момент, когда внимание Виолетты Львовны целиком отдано произношению Тарасюка, затем переходит к блондинке из другого ряда, о чем-то говорит с ней тихонько и оставляет ей Галкину собственность.

– А почему Родионова сама не попросит? – спрашивает Галка, когда Тамара вернулась. – Как странно...

– Ничего не странно. Ты еще не знаешь, какая она гордая.

В громком шепоте Галки – возмущение:

– А гордая – тогда сама пускай делает, а не сдувает!

– И чего ты такая принципиальная? Если она не успела, если ее вообще два дня в городе не было?

Виолетта Львовна стучит карандашом, чтобы пресечь разговоры и смотрит на Тарасюка, который намертво замолчал и стоит угрюмый, с капельками пота на переносице.

– That`s enough... You may sit down. You've done your best, I see...⁵⁾

Она наклоняется с улыбкой сострадания над журналом.

– Внимание, друзья! До моей болезни мы с вами взяли одну тему, но не успели раскрыть. Называлась она, вы помните: "А letter to my foreign friend" – "Письмо к моему зарубежному другу". Запишем.

Пока она пишет на доске наивным каллиграфическим почерком, вернемся к девочкам.

– А где это она была... не в городе? – выспрашивает Галка.

– В Рузе. Ну, знаешь, где артисты живут, композиторы... Там коттедж в ихнем распоряжении.

– А ее папа, что ли, композитор? Или артист?

– Нет, папа у нее обыкновенный. У нее мама всех знает.

– Как это – всех знает?

– Ну, не имею понятия. Просто всех знает. Интересная женщина.

Галка примолкла: это надо обдумать.

– Поймите, как это важно, – говорила Виолетта Львовна, – уметь написать грамотное письмо за рубеж. Чтобы там сказали: как умны и культурны советские дети! Как хорошо они излагают свои мысли!.. Каждая ошибка в таком письме поставит в неудобное положение не только вас, но и... Гродненский, stop talking, please!...⁶⁾ но и вашу школу, ваших педагогов и так далее. В такой корреспонденции мы защищаем честь и достоинство – да-да! – достоинство и честь нашей страны и ее молодого поколения!

В душе Виолетты Львовны жил пафос. Жил и требовал выхода.

– Do you understand me?⁷⁾

– Yes, I do ⁸⁾ – сказал Андрюша Коробов. – Если мы чего не так напишем, может начаться война!

– It's not fun ⁹⁾ , Коробов! Война – это не повод для шуток, это огромное несчастье... Все записали тему?

И тут Гродненский, ухмыляясь, объявил:

– А Пушкарев получил письмо из Америки!

Класс очень развеселился, а Леня Пушкарев судорожным жестом убрал с парты белый прямоугольник письма, не дававший ему покоя все это время.

– Из Америки? Это интересно... – Виолетта Львовна слегка растерялась. – О чем же тебе пишут? Не секрет?

– Секрет! – выкрикнул Леня. – В том-то и дело... – Он свирепо глянул на Гродненского. – Может, я вообще ничего не получал?!

– А что спрятал?

– Оно личного характера? – вмешалась Виолетта Львовна.

– Общественного. Самого общественного характера!

– Тогда, может быть, мы все дадим честное слово, что сохраним его в тайне... и ты познакомишь нас... Дадим слово, ребята?

– Дадим! Честное-пречестное! – зашумел 6-й "Б", все еще не вполне веря.

– Прямо здесь? Сейчас? – растерялся Пушкарев.

– Indeed, my boy, naturally...¹⁰⁾

Могла ли Виолетта Львовна отказаться от такого?! В один миг все посторонние интересы утратили значение – и торжествовали ее предмет, ее тема!

Пушкарев достал письмо и пошел к доске. На конверте глаз опытного филателиста мог издали распознать редкую и ценную марку. Леня достал листок, расправил его, побледнел и, глянув на класс, стал читать:

– "How do you do, dear mister Pushkarev..."

– Эй, мистер, давай сразу по-русски, чего там! – громко сказал Андрей, у которого недоверчиво и ревниво кривился рот.

– Коробов забыл, что у нас урок английского, – вмешалась Виолетта Львовна.

– Сейчас некогда, слишком важное дело! – крикнул Гродненский, который сам, без разрешения, сел на первую парту в качестве третьего.

Пушкарев предложил компромисс:

– Я сперва переведу, а потом прочитаю. Какая разница?

И учительница с улыбкой отошла к стене.

"Невзрачный" – кажется, так мы представили Леню Пушкарева вначале? Ничего подобного, характеристика отменяется. Вдохновение, ответственность, собранность, гордость и к тому же шалое, веселое что-то – все это светится на его лице. Это его звездный час!

И он читает:

– "Здравствуй, дорогой мистер Пушкарев!

В прошлый раз мы писали тебе про свою учебу, про бейсбол и так далее. Но это письмо не такое, оно секретное. Наши враги будут в восторге, если смогут перехватить его. Будь осторожен. Знакомить с письмом ты должен только тех, кому доверяешь на 1000 процентов..." – Вот я доверяю, видите... – сказал Леня тихо, сурово и еще больше побледнел. Класс молчал.

"Огромная опасность нависла над лучшим из наших учителей, мистером Грифитсом. Он отец одного из нас, Клайда, тебе лично знакомого парня, который и подал идею связаться с тобой. Но писать о родном отце Клайду как-то неловко, поэтому подпись его здесь есть, но сочиняется письмо почти без его участия...

Но это мелочи, а главное – что люди из ЦРУ начали настоящую охоту на честного и талантливого человека. Охоту за то, что в голове у него свои мысли, а не та жвачка, которой кормит нас всех телевидение! Да, брат, вот как на самом деле выглядит наша прославленная демократия!

С самого начала мистер Грифитс был против той грязной войны, которую Америка теперь проигрывает во Вьетнаме. На это еще не все. Он занялся частным расследованием самых громких преступлений, называемых "убийствами века". Не удивляйся: у нашего учителя есть диплом юриста. Ему не давали покоя тайны подлых покушений на Джона и Роберта Кеннеди, а также на доктора Мартина Лютера Кинга. И, представь себе, мистер Грифитс напал на верный след! Даже больше: он нашел железные доказательства, что за спинами убийц стояли люди самого большого бизнеса и самой большой политики. Но, как только они "засветились", мистер Грифитс сам оказался у них на мушке!"

Стоит ли описывать, как выглядел 6-й "Б", обратившийся в слух?

– "За лето и начало осени наш учитель он получил 96 писем, и во всех нарисованы череп и кости. Подонки боятся, что кое-какие документы он передаст газетчикам... Вчера в его сад бросили пластиковую бомбу. Если мистер Грифитс погибнет, мы все пойдем к Белому дому и, пусть охрана стреляет, кто-то из нас все равно доберется до президента! Каждую ночь двое наших дежурят возле учительского дома, но у нас один кольт на всех, а у тех ружья с оптическим прицелом. Полицейские делают вид, как будто ничего не происходит. А мы знаем, что очень даже происходит, что идет охота на человека!

Большая просьба, дружище: вместе с лучшими из своих приятелей помозгуйте над нашей бедой! Сейчас мы в таком положении, что не отказались бы от совета и помощи, пусть даже из такой далекой страны, как Россия... Вообще-то смелых людей у нас в Америке много, но почти нет желающих вмешиваться в такие дела.

Шлем вам горячий привет и лучшие пожелания. Если до Рождества не будет от нас нового письма, значит, дела наши плоховаты...

Клайд Грифитс Роберта Олден Сондра Финчли Артур Кинселла Фрэнк Гарриет Орвил Мэзон".

Леня перевел дух.

Потрясенный 6-й "Б" молчал.

– По-американски читать? – спросил Леня. Он вспотел, и глаза у него были пьяные от вдохновения и гордости.

– По-английски, мой друг, – мягко поправила Виолетта Львовна. – Ну что ж, я думаю...

– Потом, потом! – раздались голоса.

И все же она церемонно и торжественно попросила:

– Леня, разреши мне познакомиться с этим документом.

– З-зачем? – тупо спросил Пушкарев.

– Нет, я тут же верну, ты не волнуйся!

Он протянул учительнице письмо. На его ярко малиновых ушах была четко видна каждая прожилочка. Они едва не дымились, его уши.

А потом – началось... Вы думаете – гвалт, выкрики, разгул страстей? Ничего подобного.

Началась пресс-конференция.

Ее открыла Галя Мартынцева. Она почтительно подняла руку и сказала, поднявшись:

– Леня, можно спросить?

– Ну?

– Леня, а ты давно знаешь этих ребят? И если это не секрет, откуда?

Галя села. Леня откашлялся.

– Ну, Клайд, он мой приятель еще с прошлого лета. Он приехал к нам с отцом. Как турист. Иду я один раз мимо гостиницы "Россия", вдруг подбегает такой курчавенький парнишка в темных очках. Просят разменять десять копеек. Ну, на ломаном русском языке, конечно. Ему двушка была нужна для автомата. А у меня, как назло, ни копейки. Ну, я ему тогда объяснил, что на десяти копейках автоматы у нас работают, как на двушке, даже лучше. Так и познакомились. Потом переписываться стали. Вот и все.

Следующий вопрос Пушкареву поставил Гродненский:

– А как мы им будем помогать?

Ответил Коробов – ядовито и мрачно:

– Завтра все принесут по десять копеек!

Курочкин не согласился:

– При чем тут копейки? Надо по рублю! Правда, Лень?

– Запихни себе свои рубли... знаешь куда? Доллары там, – не слыхал? – высокомерно остудила его пыл Аленка Родионова. – Они других денег не понимают...

Гродненский, полыхая, как факел, от рыжести и возбуждения, сидел уже на крышке парты и тянул к себе за рукав Леню:

– Лень, ну послушай же! Я придумал! Тихо! Им знаешь чего надо? Собаку!

Все опешили.

– Зачем? – Леня ошалело улыбался, часто поглядывая на Виолетту Львовну. То на нее, то на Коробова.

– Им надо подарить сторожевого пса! Хорошо обученного! Чтоб к дому этого учителя все чужие подойти боялись! Чтоб он мертвой хваткой за горло!.. Андрей, ты чего... не согласен? – оглянулся Гродненский на своего патрона, который горбился за партой с потемневшим, замкнутым лицом.

Андрей Коробов был в оппозиции.

– А ежа им не надо? – спросил он, прожигая Гродненского презрением. – А то вот у Козлят есть лишний еж, они дадут на такое дело...

Близнецы переглянулись, и Толя сказал:

– Во-первых, у нас ежиха, и совсем она не лишняя...

– А во-вторых, – подхватил Коля, – ты кончай, Коробов, издеваться. Или предлагай по-человечески, или молчи!

Так с Андреем до этого урока разговаривать не смели.

– А я не верю! Вот мы сейчас поглядим, что экспертиза покажет! – крикнул он высоким голосом.

И все взгляды обратились к позабытой Виолетте Львовне, которая, отойдя в уголок, читала письмо по-английски. При этом все складочки, мешочки, морщинки на ее лице пришли в хлопотливое движение. Это означало много чувств и побуждений сразу: она затруднялась, словно решая некий ребус, чему-то сопротивлялась, спорила с чем-то. И вдруг посветлела – решила, видимо.

– Кто это не верит? – подняла она голову. – Эти мальчики, они же рискуют страшно... Я знаете что вспомнила? Испанию 36-го года. Ассоциация, конечно, далековатая, но ваши родители или их родители – они бы поняли меня... То была республика Дон Кихота, она первой в Европе поднялась на бой с фашистами. И всем честным людям было до этого дело, вот почему я про это... Туда бежали мальчишки... А недавно в "Комсомольской правде" была статья, я ее вырезала на всякий случай. Называется "Сделайте что-нибудь для Чили". Это человеческий вопль оттуда. Там безобразно нарушены права человека, там берут людей ночью из постели, а потом они исчезают вовсе... там застенки, доносы... А теперь – вот эта американская трагедия! Клайд Грифитс... Сондра Финчли... И какой сюжет... Леня, я должна тебя поцеловать.

Такая концовка, абсолютно неожиданная (даже для нее самой), завершила этот монолог. И действительно она поцеловала в лоб на глазах у всех страшно смущенного Пушкарева.

– За что это? – почти испуганно спросил он.

– Просто так. Нигде, кажется, не сказано, что педагог не имеет права поцеловать своего ученика!

– Понял, да? – крикнула Коробову Галя Мартынцева и передразнила: – "Экспертиза, экспертиза"... Виолетта Львовна, мы составим ответ и дадим вам проверить ошибки!

– Ну что ж... Только следите за временами и артиклями! – благословила их Виолетта Львовна, обводя класс влажными глазами детской голубизны.

4.

Уроки кончились. Классные журналы водружаются на место в соответствующие прорези фанерного шкафа.

– Коси, коса, пока роса! Роса долой – и мы домой, - сказал похожий на Илью Репина учитель ботаники Николай Николаевич.

– Людмила Степановна, – остановила директриса учительницу комсомольского возраста. – Во-первых, с обновкой вас... – Речь шла о туфельках.

– Нравятся?

– Прелесть! Но жалко такие на каждый день, и ноги уставать будут.

– Нина Максимовна, но я больше нигде не бываю! Куда их надевать-то?

– А у вас теперь есть с кем пойти в театр, в консерваторию... – Нина Максимовна легонечко провоцировала Виталия.

Тот покосился на туфельки, перевел взгляд выше и не подхватил директорской инициативы, отмолчался.

– Мне, слава богу, есть с кем пойти, только вот когда? - парировала Людмила Степановна. – "Драмкружок, кружок по фото..."

– "А мне еще и петь охота", – вставил Николай Николаевич.

– Кстати, Людочка, а как наш вечер? Срок приближается, два раза откладывали, больше нельзя...

– Что вы, Нина Максимовна, я все помню! У меня идея такая: без обычного длинного доклада обойтись, все равно слушать не будут... Сделаем оригинальнее: каждый из тех, у него неплохо подвешен язык, возьмет на себя один континент. Понимаете? Обзор политических событий на одном континенте; даже не всех, а только, знаете, с интригой, сюжетом... И даже с "детективинкой", если удастся, – быстро и убежденно говорила она. – Скажем, Зоя Григорьевна возьмет Европу...

– Помилуйте, Людмила Степановна! – возмущается та. Она уже стояла в дверях и ждала паузы, чтобы попрощаться, и вдруг – такой поворот! – Всю Европу – мне одной?

– Ну, хорошо, хорошо, только Восточную. Тогда Западную возьмет на себя... А где Николай Николаевич?

И правда, ботаника не было, он выскользнул незаметно.

Нина Максимовна засмеялась.

– Я его догоню и передам, хорошо? – сказал Виталий. – Всего доброго, до понедельника.

– Вот хитрец, а? – директриса разгадала несложный его маневр. – Нет уж постойте, вы теперь наш человек, вам тоже что-нибудь перепадет!

– Мне дайте, если можно, Антарктиду, – попросил Виталий.

Громыхнул смех.

Нина Максимовна колыхалась, оценив шутку.

А Людмила Степановна сказала:

– Вы, Виталий Палыч, в институтской команде КВН не участвовали? Нет, я, кроме шуток, хочу вам поручить Западную Европу... А могу – США.

– Здесь, кажется, что-то распределяют? – осведомилась только что вошедшая Виолетта Львовна.

– Не крымские путевки со скидкой, увы! – нагнувшись над сумкой и извлекая оттуда яблоко, сказала Зоя Григорьевна.

– А почему вы решили, что я такая материалистка? А мне как раз захотелось взять общественное поручение!

Виолетта Львовна произнесла это с таким вызовом, так искренне и звонко, что все заулыбались, растрогавшись.

– Да, это что-то фантастическое... – сказала Людмила Степановна так, словно увидела редкую экзотическую птицу. – Чем неизбежнее пенсия, тем выше общественная активность! Я сколько раз замечала...

Нина Максимовна сжала ее руку, помешала договорить: она первая заметила, что Виолетта Львовна перенесла сказанное, как удар в лицо.

– Есть слова... от которых женщина сразу стареет, – очень тихо вымолвила англичанка прерывистым голосом. – Когда-нибудь вам, Людмила Степановна, неделикатные молодые люди... тоже скажут их! Тогда вы поймете.

И она отошла в сторону, облокотилась на подоконник, ко всем спиной.

– А что я такого сказала? – поразилась Людмила Степановна. – Если официально этот порог для вас давно позади...

– Но у человека же никого и ничего, кроме школы. Тут все знают, что пенсия для нее – это... – шепнула директриса и пальцем начертила в воздухе крест. – И я ее сегодня огорчила... Извинитесь.

Людмила Степановна поспешила к англичанке с объятиями:

– Виолетта Львовна, миленькая, да что вы?

Виолетта Львовна стремительно повернулась:

– Чепуха, не извиняйтесь... Знаете, гениально сказал Федор Иваныч Тютчев, я держусь за эти стихи, как за спасательный круг:

Когда дряхлеющие силы
Нам начинают изменять
И мы должны, как старожилы,
Пришельцам новым место дать,

Спаси тогда нас, добрый гений,
От малодушных укоризн,
От клеветы, от озлоблений
На изменяющую жизнь;

От желчи горького сознанья,
Что нас поток уж не несет
И что другие есть призванья,
Другие вызваны вперед...

И без всякой паузы она спросила:

– Мне бы только понять: кто вы, эти другие? Какие вы? – Взгляд ее остановился на Виталии – вопрос, видимо, был к нему.

Раздались два-три хлопка в награду ей за чтение, за пафос, но тут же смолкли пристыженно.

Виталий улыбнулся.

– Вы меня спрашиваете?

– Вас, юноша, вас! К вам перешли мои дети – так что я не из пустого любопытства.

Но что он мог ей ответить?

5.

Дверь 6-го "Б" изнутри заперта ножкой стула. А снаружи стоит нянечка и, дергая дверь, ведет через нее переговоры:

– До трех считаю. Если не опростаете помещение – зову директора. Вот и весь сказ. Один... Два...

– Ну, тетя Поля! У нас же дело важное, – слышится умоляющий хор.

– Было б важное – с вами бы учитель сидел! Два с половиной... Три! Пошла! – И она, оставаясь на месте, шаркает тапочками, изображая удаляющиеся шаги.

Слышен голос Пушкарева:

– Ну и плевать. Можно у меня собраться... Хотите?

– А всем можно? А твои предки – не завернут нас?

– Мамы дома нет. Пусто!

Возгласы одобрения и энтузиазма.

Дверь распахнулась, и в класс юркнула тетя Поля со шваброй наперевес.

6.

И вот они поднимаются на Ленин этаж. Частично бегом, частично на лифте. Как лифт не оборвался, как он выдержал – остается технической загадкой: в тесной кабине сплющилось полкласса.

Как выдержала соседка Пушкаревых, болезненная женщина, в оторопелом молчании глядевшая на эту орду, – тоже неясно.

Дубовая вешалка жалобно скрипела, коридорный коврик превратился в замызганную тряпку, мокрые следы потянулись с места общего пользования, а по стеночке выстроились портфели всех фасонов и мастей. Потом их, впрочем, разобрали, чтобы на них сидеть: не хватило стульев, тахты и подушечек.

Леня мчится на кухню – поставить чайник, обновить заварку и попутно решить задачку: во сколько смен уложится чаепитие 6-го "Б", если дано – три чашки, два стакана и две банки из-под майонеза...

В кухню заглядывают девочки.

– Леня, а позвонить можно?

– Можно, все можно...

И начались телефонные разговоры с родителями:

– Мама, ты не волнуйся, я поздно приду... У одного мальчика, ты его не знаешь... Да нет, здесь все наши... Ну почему обязательно праздник? Во-первых, сегодня суббота, а во-вторых, у нас дело!.. "Какое, какое"! Представь себе, международное!.. Сперва мы тоже смеялись, а повернулось по-серьезному .. Да, да, ела, сыта...

– Мамуля, отмени сегодня музыку! Скажи ей, что я заболела, ладно?.. Ну и пожалуйста! Ну и не говори. А я все равно не пойду... Потому что, если все мы раз в жизни собрались, надо быть кретинкой, чтоб променять свой класс на музыку!

– Тетя Леля! Скажите папе, когда он придет, чтоб меня не ждал. Каша под подушкой, он знает... Да дело у меня! Мы письмо из Америки получили... Там надо кое-кому помочь!

У телефона – близнецы Козловские.

– Ба, я тебе русским языком говорю: ежиха спит, она не проснется! И вообще, это кем надо быть, чтобы бояться ежей! – возмущается Коля.

Толя отнимает у него трубку, но перед этим произносит: "Даже не догадывается, наивная, кого ей бояться надо.." И в телефон:

– Ба, а Тортилу ты ведь не боишься? Дай ей салату, ба! А для рыб еда на окне, только кинуть – и все!

– А бабка не знает, где Тортила! – пугается Коля.

– Ба, она под кроватью, наверно! Или в коробке из-под маминых ботинок...

Трубка булькает возмущенно: бабушка, наверно, не хочет ползать под кроватью за черепахой.

Из комнаты вылетает Гродненский.

– Ну скоро вы? Время-то идет! Лень, вели, чтоб кончали трепаться...

В кухню, где Леня закрутился в хозяйственных хлопотах, является Курочкин:

– Леня, мы пока из русско-английского словаря выписываем слова, правильно? Какие могут пригодиться... Ну, так "президент", "наемники", "оружие","фашисты", "сволочи"...

– Ругательства в международных письмах не пропускают, – с достоинством заметила, гася за собой свет в уборной, Аленка Родионова.

– Лень! – опять зовет Гродненский. – Они хотят твой альбом семейный смотреть! Где ты – голым ребенком...

Ясное дело – Леня пулей летит в комнату, вырывает у Тамары Петровой этот ужасный снимок и кричит:

– Все! Начали! Тихо!

Легкомыслие сменяется боевой готовностью.

Леня оглядел лица товарищей и вдруг погрустневшим голосом предложил:

– Давайте позвоним Коробову, а? Когда таких вещей касается, - у него лучше всех котелок варит, пускай идет помогать...

Посветлевшее лицо старосты Ани Забелиной без слов говорит, что она за это предложение.

Гродненский, однако, мрачно цыкнул языком, – отсутствие одного зуба позволяло ему цыкать шикарно и скептически:

– Андрей не пойдет. У него это... горло разболелось.

– Зависть у него разболелась, понятно?! – крикнула Галка. – Что не ему написали из Америки!

– Не пойдет он, – повторил Гродненский. – Я его знаю.

– А позвонить надо. А то нехорошо... – играя в объективность, сказала Забелина.

Пушкарев хмуро объявил:

– Голосуем. Кто за то, чтобы позвонить? – и сам первый поднял руку.

7.

Так получилось, что Виталию пришлось провожать Виолетту Львовну домой. И нести ее портфель. И приноравливаться к ее шагу. И, пряча улыбку, выслушивать ее рассказы о 6-м "Б"...

О, эти ее рассказы...

– А чем славится Тарасюк – вам не говорили? Он шашист. Он играет в стоклеточные шашки виртуозно, ну просто гроссмейстер, но – странное дело! – ему тяжело даются абстрактные понятия. Он не успевает за учителем... Вот как я сейчас не успеваю за вами! Помедленней, хорошо?.. А есть дети с умозрительным складом ума. Алена Родионова блестяще даст вам формулировку правила, а на задачке, которая по тому же правилу решается, она может скиснуть... Но это вы сами увидите; сейчас надо говорить о том, что за кулисами, чего на уроках не понять...

Вот братья Козловские – совершенно особенные люди. Помешаны на всякой живности! Их родители сознательно удирают в долгие командировки, потому что дома житья нет от черепах, хомяков, кроликов... кажется, есть даже одна змея! Если как-нибудь невзначай обнаружится, что вы читали и любите Брема или что у вас есть, скажем, интерес к хищникам, к любому их отряду, – братья будут ваши, а их преданность кое-чего стоит. Кстати, это только кажется, что Толя и Коля – два одинаковых человека. Да, они почти Бобчинский и Добчинский, но Анатолий – порывистый, резкий, а Николай – тот мягче, как-то более пластичен душевно...

А вы заметили, что на многих наших мальчиков сильно влияет Андрюша Коробов? Больше того: настоящая власть сейчас не у нас с вами, а у Коробова! Чем он их притягивает, каким медом намазан – не пойму, тут есть загадка... Вы меня слушаете?

– Да-да. Коробов – это беленький такой?

– Беленький... С целым набором улыбок, на все случаи жизни. Но сегодня ему улыбаться не пришлось, сегодня он изведал муки Антонио Сальери!

– А что случилось? Объявился Моцарт?

– Так и тянет рассказать, но не имею права: торжественно давала честное слово! Что вы думаете о Лене Пушкареве?

– О Пушкареве? Смутное пока. Виолетта Львовна, я даже по фамилиям не всех помню, у меня было всего только семь уроков в 6-м "Б"...

– Да... Сегодня Галю Мартынцеву вы назвали Суконцевой.

Он усмехнулся и, томясь, взглянул на часы.

– Вы торопитесь?

– Да... То есть нет. Но вы сами, наверное, устали? В первый день после болезни... И может, ни к чему такая основательность: я же временно у вас, только на практике...

Он прятал глаза от ее прямого "рентгеноскопического" взгляда. Они стояли теперь у метро. Лоточница продавала горячие пирожки. Мимо двигался человеческий поток, и кто-то в нем узнал Виталия, помахал рукой, а он поймал себя на суетном чувстве стеснения за свою пожилую даму, за ее кокетливую шляпку.

– И вообще, – сказал он, набравшись духу, – зря вы так на меня надеетесь. Не надейтесь так, а то я себя обманщиком чувствую. Я, Виолетта Львовна, полная бездарность в педагогике.

– Кто это вам сказал? Ваш доцент, этот... Филипп Антонович?

– Да я с ним согласен – вот в чем дело! И правду он говорит, что я все эти четыре года выносил этот предмет за скобки. Другим увлекался, другую работу делал...

– Какую же?

– Excuse me, вам-то зачем? Ну, о поведении изолированного атома в магнитных полях.

– Изолированного? – переспросила она.

– Да.

– Китайская грамота. Ну и как же он ведет себя там? Понимает, по крайней мере, что он не в пустоте околачивается, а в магнитном поле?

– Понимает!

И оба они засмеялись.

Поблизости дымилась урна: чья-то спичка подожгла мусор, и валил черный столб дыма. Виталий извинился, отошел, ловко перевернул урну кверху дном, и микропожар погас. Виолетта Львовна проследила за этим микроподвигом веселым взором: он ей почему-то понравился.

– Ну, с выводами о бездарности я бы не спешила, – заявила она Виталию, вытирающему руки носовым платком. – Детей-то вы любите?

Он виновато пожал плечами.

– Не знаю...

– Вы себя не знаете, вот что! Но вы молоды и честны – уверяю вас, это немало. Вам на метро?

– Нет, я уже почти дома.

– Вот как? А я-то льщу себя надеждой, что вы меня провожаете! Оказывается, я – вас... Давайте портфель. Итак, я отношусь к вам с "оптимистической гипотезой", как учил Макаренко. Извольте ее оправдать!

Она исчезла в метро, а он стоял на ветру без головного убора и что-то вспоминал, закреплял, как выражаются учителя. И строил рожи проходившим мимо людям, которые напрасно принимали это на свой счет... Рожи пародировали старую англичанку. Ее пафос. Ее "водопроводный напор", как Виталий определял для себя это ее свойство.

8.

Стол в комнате Пушкарева весь в газетах, вперемешку с английскими тетрадками, грамматикой, словарями... Видела бы это Виолетта Львовна!

Коллективно составляемый текст записывала Аленка Родионова – она со второго класса занималась английским с домашней учительницей.

Гродненский, лежа на столе животом, поставил неожиданный вопрос.

– А про Вьетнам пару фраз надо?

– Не стоит, – сказал Толя Козловский, – они ж сами написали, что война грязная...

– Их же не спрашивали, когда начинали, – добавил Коля.

– А если, например, отец этой Сондры Финчли или еще чей-нибудь – был летчиком там? И ему приказывали бомбить? – спросила Галка у Лени.

– Но нас-то они про другое спрашивают! – запальчиво крикнул Леня.– Какие там последние слова? – он взглянул через плечо Аленки.

– "We are ready to help you anyway", – прочла она. – И хватит, не берите на себя слишком много. Тоже мне, дипломаты!

– Дипломатия тут и не нужна, тут все надо искренно! – возразила Галка, у которой особая потребность противоречить Родионовой.

– "Ту хэлп ю эниуэй..." – повторил Гродненский. – Нет, глупое письмо получается. Люди просят нас что-нибудь придумать, а мы пишем: "Готовы помочь вам всячески"! Это ж одни слова!

Наступило молчание. Было ясно, что Гродненский прав: идейно все подкованы более-менее, некоторые – на все четыре копыта. С одной стороны – тянуло этих некоторых поучить уму-разуму нетвердых в политике американцев, а с другой стороны – у большинства была от политики какая-то оскомина. Если б не это, – целую политинформацию можно было бы запузырить в ответном письме – про Вьетнам, про Кубу, про загнивание империализма...

Только вот не задавали им этих вопросов в американском письме! Чего высовываться со своей прогрессивностью, если не спрашивают? Честно говоря, в письме Пушкареву куда сильней, чем политика, их задевал и дразнил детективный сюжет. Не просто "сильней", а он-то один и привлекал. Но и в нем они вязли, в детективе этом. Спасать человека, в которого целятся профессионалы... из множества стволов... спасать, находясь чертовски далеко... Как? Что они могут выдумать?

– А тем временем могут влепить пулю мистеру Грифитсу...– не сказала, а простонала Аня Забелина. – С дерева, с крыши, с чердака в доме напротив... В любую минуту...

– Мальчики, ну предлагайте же что-нибудь, – взмолилась Галка. – Время уходит!

– А мой дядя, мамин брат, работает в АПН, – вдруг сказал Курочкин.

– Ну и что?

– Как что? Агентство печати "Новости". Если ему все рассказать, об этом может узнать весь мир. Завтра – уже вряд ли успеет, но послезавтра – запросто.

– С ума сошел? – осведомился Леня.

– А чего? Разве они не об этом просят? Что еще этих гадов остановит, если не шум в газетах и по телику?

– А не обидно разве, что взрослые сразу захватят это дело себе? – спросила Галка и тут же спохватилась. – Хотя, конечно, эгоизм свинячий – думать об этом в такое время...

9.

Виталий медленно брел домой, уткнувшись в шахматную рубрику только что купленной "Недели".

Вдруг на противоположной стороне улицы, на пятом этаже, окно распахнулось и раздалось скандирование:

– Ви-таль Па-лыч! Ви-таль Па-лыч!

Он поднял голову и узнал ребят, которых с сегодняшнего дня ему следовало называть своими. Узнал с удивлением, но без энтузиазма.

– Помогите нам! – гаркнул Гродненский, и прохожие стали, замедляя шаг, оглядываться на Виталия, на окно с детьми.

– В чем? В чем помочь-то? – спросил Виталий через улицу.

Ему не сразу ответили, там шло какое-то бурное совещание.

Потом крикнул Пушкарев, протиснувшись между братьями Козловскими:

– Не надо, мы сами!

– Сами мы еще год будем думать! – возразил кто-то.

Нелепое было положение. Они что-то объясняли ему, но ведь это была московская улица в час "пик", и Виталий никак не мог склеить в разумное целое клочья отдельных фраз, тем более, что единодушия у этой оравы в окне не было, кричали не одно и то же. А он стоял, задрав голову.

– Где это вы? Что делаете?

Наконец расслышал:

– Третий подъезд, квартира двадцать три!

Чтобы прекратить этот уличный инцидент, надо было подняться к ним. На лестнице он усмехался и бормотал:

– "Покоя нет, покой нам только снится..."

...И вот он сидит за столом, не сняв плаща, а Галя Мартынцева ему читает русскую версию письма (Пушкарев позаботился, она была аккуратно переписана, эта русская):

– "...Шлем вам горячие приветы и лучшие пожелания. Если до Рождества не будет от нас нового письма, значит, дела наши плохи...

Клайд Грифитс Роберта Олден Сондра Финчли...

– Ну-ка, ну-ка, – встрепенулся Виталий, – прочти имена сначала!

Хозяин дома, до странности тихий, словно прирос к стене.

– "...Клайд Грифитс, – стала покорно повторять Галка, – Роберта Олден, Сондра Финчли, Артур Кинселла, Фрэнк Гарриет, Орвил Мэзон".

– Та-ак, – молвил учитель, оглядывая серьезные лица вокруг себя. – А Том Сойер там не подписался?

– При чем тут он? – спросила Родионова.

В углах рта у Виталия дрожал смех. Смех, который им ужасно не понравился.

– Свободно мог подписаться Том Сойер. И Остап Бендер. А если хотите – и Гулливер, и Карлсон. И Анна Каренина. И Наполеон! Подшутили над вами, братцы!

Он уже дал волю разбиравшему его хохоту, как вдруг Леня Пушкарев, толкнув Алену Родионову и Курочкина, пулей выскочил из комнаты.

– Что это с ним? – спросил Виталий.

Вместо ответа они переглянулись. Осипшим голосом Гродненский сказал:

– Как... подшутили? Кто?

– Ну, не знаю. Тот, кто писал вам это послание. Складно придумано, надо сказать. С учетом реальной политической ситуации. Только имена-то из книжки. Из "Американской трагедии" Драйзера. – У них были такие опрокинутые лица, что тон Виталия поневоле стал извиняющимся. – Может, не надо было говорить? Но вы ж попросили помочь... вы тратили на это драгоценное серое вещество и время... Вы возьмите этот роман, полистайте...

Тамара Петрова и Аленка Родионова расхохотались. Галка Мартынцева искала на стеллажах Драйзера, прикусив палец зубами. А Гродненский остервенело смахнул со стола газеты, черновики ответного письма, словари и застонал, как от зубной боли.

Пушкарев исчез, он заперся в ванной. Сквозь шум крови в висках, сквозь слезы он слышал, как ему барабанили в дверь, как Козловские говорили:

– Открой, Пушкарь! Все уже все поняли... Не поможет ведь!

– Объясни, зачем ты это сделал?

– Ладно, в школе поговорим!

Топали ноги в коридоре. Кто-то хихикал, одеваясь. Щелкал замок. Дуло понизу из входной двери.

Тамара Петрова изрекла:

– Давить за такие вещи надо! Просто давить.

– Братцы, – неубедительно укрощал их Виталий. – Вы объясните хотя бы, что произошло. Он что – автор этого письма?

...Серый, с плотно закрытыми глазами и ртом, Леня сидел на бортике ванны. "Брехня", "брехло"! – слышал он. Дверь в квартиру пищала, выпуская гостей, и все никак не захлопывалась. Замыкающим был Виталий, а он чувствовал, что не вправе уйти.

– Виталь Палыч, вы остаетесь? – спросил Коля Козловский. И снял с брата кепку: – Это моя!

Дверь за ними закрылась. Выглянула соседка в надежде, что ушли наконец все. Увидела долговязого парня в плаще, он с мрачным видом закуривал.

– Здравствуйте, – сказал он. – Вы Ленина бабушка?

Женщина сняла с вешалки свое пальто и зонтик. Забирая их в комнату, сердито откликнулась:

– Я сама по себе, Бог миловал!

Виталий покрутил головой и начал деликатно стучаться в ванную.

– Леня, открой! Давай потолкуем, Лень. Если ты на меня обиделся, то ведь я не хотел, я ж был не в курсе... Чудак, ты или открой, или воду хотя бы выключи! Воду выключи, а то не слышно!

Никакого ответа. Шумит вода.

– Ты что там делаешь? – испугался Виталий. – Я не хотел, Леня!

***

– Вот Андрей с самого начала не верил – и молодец, – сказала Аня Забелина на первом этаже.

– Да... – вздохнула Родионова. – Сколько времени потерять из-за одного обормота.

Гродненский со странно искаженным лицом вдруг притиснул Алену к пыльной секции радиатора.

– Тебе времени жалко, а я верил! – заорал он. – Верил я!

– Пусти... Я-то при чем?

Высыпали во двор. Навстречу им невысокая худенькая женщина спешила в то же парадное. Остановилась, глядя на взъерошенную эту толпу. Вроде бы она узнала одноклассников сына, но боялась ошибиться: прежде они не навещали его, ни вместе, ни порознь...

– Здравствуйте, – отстав от своих, сказала ей строго, без улыбки, Галка Мартынцева. – Вы – Ленина мама?

– Да... добрый вечер, – женщина приветливо улыбнулась, но, увидев ребячьи лица, обернувшиеся к ней, испугалась чего-то.

– С ним... все в порядке? Где он, Леня?

– Дома, дома, – заверила Галка. – Ребята, у кого письмо? Там осталось?

– У меня, – отозвался Гродненский и брезгливо вытащил из кармана скомканный конверт. Галка передала его Пушкаревой.

– Вот. Скажите, пожалуйста, откуда у вашего сына такой конверт?

– А у него-то вы спрашивали?

– Он говорит – из Америки. Это и так видно. А вот как он к вам попал? – оттеснив Галку, спросила Аня Забелина тоном самой Фемиды.

– Видите ли... Из Соединенных Штатов писали Лениному отцу. Теперь-то у него новый адрес... Несколько лет назад он прооперировал одного американского спортсмена, спас его, можно сказать. И с тех пор этот юноша и его семья шлют доктору Пушкареву благодарности и поздравления – на Пасху, на Рождество... А что случилось-то?

Но они слишком презирали ее сына, чтобы жаловаться на него. И не могли прямо смотреть Пушкаревой в глаза.

– А вы справляете пасху и рождество? – заинтересовалась Тамара Петрова. – Вы что, верующие?

Ленина мама бледно улыбнулась.

– Это они справляют, американцы. И каждый раз пишут: "Да хранит вас Господь".

Помолчали.

– Еще есть вопросы? – осведомилась у ребят Забелина.

– Дело ясное, что дело темное, – сказал Гродненский и, отвернувшись, цыкнул зубом и сплюнул. – Пошли.

– Но какое дело? – допытывалась встревоженная мама.

– Пусть ваш сын вам расскажет! – уклонилась Галка за всех.

Ребята невнятно пробурчали "до свидания" и пошли прочь.

Когда Ленина мама зашла в квартиру, застав там незнакомого человека, который ломился в ванную комнату, у нее ослабли ноги, предчувствие беды сковало язык.

– Вы... кто? – выговорила она и провела рукой по горлу.

– Меня Виталий зовут. Я у них на практике, а Леня – там... – невразумительно объяснил гость. – Заперся, понимаете, и молчит... У вас топорика нет? Или хотя бы стамески?

– А что тут произошло?

– Да не знаю я ничего толком. Я понял так, что была какая-то игра или шутка... с письмами от американских детей... Нет, сперва нужно достать его оттуда. Он вообще у вас... психически устойчивый мальчик или не совсем?

Такого вопроса не следовало задавать. Взгляд женщины стал враждебным, и она сказала:

– Вам лучше уйти, наверно. Какой бы он ни был, я с ним сама договорюсь...

– Извините.

И страшно злой на самого себя, с крохотным сигаретным огарком, от которого уже дымились пальцы, он бочком, бочком ретировался из этого дома...

А Леня Пушкарев лежал под душем в одежде и в ботинках. Он дрожал от позора и отвращения к жизни. Ему хотелось утонуть или простудиться до смерти.

– Сынок, не бойся, это я, – услышал он мамин голос.

10.

На другой день было погожее апрельское воскресенье. Галка и Тамара спешили в кино, поток машин их задерживал.

– Чего ты так возмущаешься, даже не понимаю, – дернула плечом Тамара.

– Как?! Мы же одинаково считаем.

– Одинаково. Только ты все никак не успокоишься, а по-моему, на него надо плюнуть и растереть.

– Но такого я еще не видела! Какой-то он нетипичный...

Наконец дали зеленый свет, девочки побежали через дорогу.

Они были уже в двух шагах от кино, когда стоящий у тротуара новенький "жигуль" напугал их резким сигналом ни с того ни с сего. Девочки шарахнулись, оглянулись – в машине сидела Аленка Родионова.

Тамара так обрадовалась, как будто Аленка собиралась своего "жигуленка" ей подарить.

– Ой, Аленушка!.. Ты что тут делаешь?

Родионова вышла из машины, посмотрела на Галку (как поймешь, хорошо или плохо посмотрела, если на ней темные очки, совсем ненужные в эту погоду?), сказала сказала ей "здравствуй", а Тамару взяла под руку.

– Ты понимаешь, мама зашла в этот дом на минутку, а сидит там уже полчаса. Скука ужасная. Там ей какие-то туфли предлагают, а вообще-то мы сейчас едем к знакомым актерам с Таганки...

Они прохаживались, а Галка стояла в стороне и глупо ждала. Она только теперь ясно поняла, с кого Тамара "сдирает" свои моды: та же белая куртка на Аленке, а под ней – брючки и те же белые легкие туфельки, на голове так же чалмой повязан белый платочек, и сумка на таком же длинном ремне висит через плечо. Ну разве что на Аленке все это подороже, ибо фирменное. Важнее те усилия, которые затрачивала Тамара, чтобы не отстать...

Они беседовали. А Галкино лицо становилось таким, словно сейчас она крик нет: "Граждане, что же такое происходит?! Вы понимаете? Я – нет!"

Вместо этого она дождалась, когда подруга повернется к ней лицом, и окликнула ее, зачем-то улыбаясь.

Тамара прикусила губу в досаде.

– Ты... знаешь что? Ты оторви мне билет и иди сама. Я на журнал опоздаю. Тут у нас один важный разговор.

Галка не понимала и не уходила.

– Если опаздывать, то вместе, – сипло сказала она, но вмешалась Аленка:

– Тебе же русским языком объяснили, чего же ты ждешь?

– А тебе-то что? Ты еще не купила эту улицу и не командуй, пожалуйста! – выкрикнула Галка, и лицо ее залилось краской.

Она сунула Тамаре оба билета и быстро пошла, подняв плечи. Ее шапка, которую она всем сердцем ненавидела, сползла набок и вздрагивала при ходьбе.

– Анекдот ходячий, – вздохнула Аленка и открыла Тамаре дверцу. – Садись, здесь хоть можно спокойно поговорить.

Галка стояла у входа в кино. Ей рано было плакать. Сперва ей надо было уложить в голове факт, который не хотел там укладываться. На афише Юрий Никулин завлекал зрителей на новую комедию. То самое кино, на которое они шли, да не дошли...

А в кремовый "жигуль" уже села за баранку стройная блондинка в таких же, как у Аленки, очках, и Аленка ей что-то говорила – видно, знакомила Тамару с мамой.

Галка видела, как Тамара сидела на заднем сиденье одна и жадно приобщалась к разговорам и планам этой семьи и скромно улыбалась, чтобы нравиться этой интересной женщине, когда та смотрела в зеркальце "заднего вида".

А потом "жигуль", набирая скорость, миновал кинотеатр и Галку с ее съехавшей назад шапкой.

11.

Семья Андрюши Коробова только что кончила завтракать. Бабушка, папина мать, убирала посуду. У нее темное морщинистое лицо и светлая улыбка, уже знакомая нам по беленькому личику внука. Но сам внук сегодня не намерен улыбаться; не допив чай, он перебрался на тахту, всем видом своим говоря, что никакие силы не сдвинут его оттуда. И соблазны никакие не смогут.

Бабушка подошла, придирчиво пощупала ему лоб.

– Отстань, ба.

– Вроде нормальная. И чего, спрашивается, в молчанку играть? Если что болит – скажи. А не болит – опять скажи, чтоб родные зря не переживали второй день. Ты глянь, апрель-то какой на улице!

– Зачем вы его улицей соблазняете? Мало он там околачивается?

Это говорит мама Андрюши. Она примеряет новый парик. Папа тоже здесь, но его не видно почти, он полулежит в кресле, закрывшись газетами.

– Лучше бы в кино сходили, как в тот раз, чем лежать да колупать стенку! – стоит на своем бабушка, но Андрей молчит, и она отправляется на кухню.

Пользуясь ее отсутствием, мама комментирует насмешливо:

– Это ж надо – в семьдесят лет такая страсть к культурному отдыху! И, главное, напрашивается сама. Как будто у парня нет товарищей, с кем в кино сходить.

Не повернув головы, Андрей тихо, но внятно говорит:

– В гробу я видал этих товарищей.

– Андрей, я не переношу этих выражений, ты знаешь!

– Фунт падает, – вздохнул из-под газеты отец.

– Что? Куда?

– "Куда"! – передразнил он. – Курс фунта стерлингов, говорю, падает.

– Тебе-то что до этого?

Комната у Коробовых большая, светлая, но в ней всего слишком много: низкие мягкие кресла, тахта, диванчики, застекленные шкафы с резными игрушками и посудой, низенькие столики, торшеры, бра. Господствует же над всем этим огромный стол.

– Петя, – говорит бабушка, входя в комнату, – я как мусор выносила, гляжу – там на доске наша фамилия написана. Это за что?

– Вот хамы! – восклицает мама. – Значит, все-таки повесили нас на доску неплательщиков. Петр, слышишь?

Заслонившись газетой от неприятного известия, отец хмыкает.

– Очень красиво, – продолжает мама. – Все, кому не лень, могут тыкать пальцем. Дожили.

Андрей, внезапно "выздоравливая", вскакивает.

– Я сейчас же ее сорву – и вся игра!

Отец вздрагивает.

– Сядь, не твое дело. Люся, скажи, чтоб он сел!

– А чего они! – кричит Андрей. – Очень мне надо, чтоб все тыкали. Тут всякие ходят, и из нашего класса и вообще... Или платите сейчас же, или я эту доску раздолбаю! – выкрикнул Андрей тонким от злости голосом. Он стал красный весь. – И еще окна выбью в ЖЭКе, чтоб не нахальничали!

– Ладно, выбивальщик, – миролюбиво говорит бабушка. – Большая беда, подумаешь. Ихнее дело напомнить, а наше – заплатить...

Мама иронизирует:

– А чем, интересно, платить – вашими советами? Вы со своей пенсии не поможете нам, а то у вас на кино не хватит...

– Трешка у меня. Принести?

– Только не надо этого, не надо! – взмолилась мама. – Можно подумать, что мы плантаторы, а вы – негритянка у нас!

– Мам, а давай бабку линчуем, – кривя рот, предложил Андрей.

– Чего сделаете? – переспросила бабушка.

– Не бойся, это шутка, – сказал Андрей и опять лег, отвернувшись к стене.

Старуха опять ушла на кухню.

– Половину гроссмейстеров на мыло пора, – вздохнул из-за газеты отец. – Стареют, видно, результативность уже не та...

– У твоей мамочки давно уже результативность не та, – сказала мама ему. – Самолюбия – через край, а пользы – на полкопейки...

– Помолчите вы все! Хотя бы ради воскресенья, – просит бабьим голосом отец.

Звонит телефон.

– Если Гродненский или Курочкин – меня нет! – быстро говорит Андрюша.

– Да это Ксения, наверно, – мрачно предполагает мама. – Достанешь ты ей этот секретер румынский или нет? Она ведь житья не даст!

– Скажи: в конце месяца, – отзывается папа.

– Да? – говорит мама в трубку. – Ксюша, ты?.. А я уже беспокоюсь, куда ты пропала... Ей-богу! Только сейчас говорю Петру: надо бы ей позвонить, пропащей...

– Ха-ха-ха! – злобно, по слогам произносит Андрей. Он вскочил и шнурует ботинки. – Я пошел. Привет Ксюше.

– Через два часа чтобы был, – оторвавшись от трубки, говорит мама.

Спустившись по лестнице, Андрей выходит из парадного, на котором висит черная доска с грозным обращением: "Для вас, неплательщики!" Далее – номера квартир и фамилии. Так и есть: красуется Андрюшина фамилия, чтобы любой и каждый мог позлорадствовать. Оглянувшись по сторонам, Андрей с треском срывает доску. Наступив на одну ее половинку ногой, борется с ней, пытаясь сломать. Готово! "Неплательщики" теперь на одной половине, "Коробов" – на другой. Андрей разбегается и со свистом забрасывает обе дощечки – одну на северо-восток, другую на юго-запад. Все! Его совесть чиста, он предупреждал.

Из парадного выходит бабушка, в пальто и в платке, с сумкой. На ногах - тупоносые боты с пряжками.

– Ты куда? – спрашивает Андрей.

– На междугородную схожу... Давно Дмитрию не звонила, в Куйбышев.

– Слушай, ба... – Андрей глядит мимо бабкиных глаз. – Ты знаешь, не обращай на них внимания. На мать, на все разговоры эти. А то взяла и махнула бы к дяде Диме. Чем плохо? Там Волга...

– Надоела я тебе, – по-своему поняла бабка.

– Вот голова! Наоборот! А потом и я бы к тебе смотался, или давай вместе...

– Это как же? От живых родителей? От школы? – испугалась бабушка.

– Школы везде есть, – успокоил ее внук.

– А отец с матерью? Они у тебя одни! Грех, Андрюша...

– Это ты у меня одна...

Он не выдержал паникующего взгляда бабушки, тяжкой серьезности всего разговора и побежал что есть духу. Искажено его симпатичное лицо, горло ему что-то сдавливает, и он сам не поймет: что это, почему, откуда?..

В глубине двора появляется Курочкин – не то расстроенный, не то заспанный. Увидев Андрея, он, делая от радости нелепые подскоки, кидается ему навстречу:

– Андрюх! Где ты был? Мы тебя искали... И по телефону и везде!

– Зачем? – Андрей идет своей дорогой, не удостаивая его даже взглядом.

– Ну, вообще... Пойти куда-нибудь можно, воскресенье все-таки.

– Вот и хромайте.

– Слушай, а Пушкарь-то? – Курочкин трусит рядом, заглядывает в неумолимые Андрюшины глаза. – Отмочил, а? Это ж надо – так все наврать!

– Как это – наврать? – останавливается Коробов.

– А ты не знаешь?! Нет,ты правда не знаешь ничего? Это американское письмо он сам себе написал! Его Числитель расколол – он вспомнил книжку, из которой Пушкарь все эти имена cтырил! Потеха, да?

Лицо Андрюши светлеет, розовеет, и вновь расцветает его ясная неотразимая улыбка:

– Я ж говорил! Эх вы, ишаки!

И он прибавляет ходу.

– Андрюш, а мне можно с тобой? – томится Курочкин.

– Тебе? Со мной? – таким тоном спрашивает Андрей, что тот сразу теряется, отстает и смотрит вслед, распустив толстые губы.

Вернувшись во двор, Курочкин запустил камнем в кошку. Просто так, ни за что. Вероятно, он представил себе, что это не кошка, а Пушкарев.

12.

А Леня Пушкарев не утонул, не застрелился, даже не заболел, и под его ногами не разверзлась земля...

Он идет по улице сосредоточенный и темноликий. Не заглядывается ни на какие машины или витрины. Руки глубоко в карманах, воротник пальтишка поднят, глаза сощурены.

Леня подходит к новому пятиэтажному дому, входит в парадное. Поднимается по лестнице – медленно, как-то не по возрасту затрудненно.

Вот перед ним нужная дверь. За ней смех, магнитофонное пение. Леня не сразу решается позвонить. Женский голос спрашивает:

– Кто там?

Леня с внезапной юркостью бросается назад, одним лестничным маршем ниже. Непохоже, однако, чтобы он пришел сюда для такой пустой забавы – позвонить и сбежать.

Вышла моложавая черноволосая женщина, огляделась, пожала плечами.

– Детки, наверно, развлекаются, – сказала она, закрывая за собой дверь.

Леня подождал немного, затем снова поднялся на эту площадку и снова позвонил. Слегка. И снова дал стрекача.

После паузы, какой-то возни и спора вышел большой высоколобый человек с трубкой, лысеющий, что не мешало ему быть лохматым; он в джинсах (вещь нечастая в ту пору и завидная), светлой шерстяной рубашке и в тапочках.

Никого перед ним не было. Человек постоял, щурясь точно так же, как только что на улице щурился Леня, и продекламировал:

– Не пугайтесь, храбрый витязь,
Не скрывайтесь, отзовитесь!


Ленькина голова поднялась над перилами.

– Папа, это я.

– Суслик? Здорово! Молодец, отменный поступок... Взял и пришел. И никаких гвоздей! – За многословной отцовской радостью скрывается какое-то смущение. – А почему ты ретировался, когда открыла Лида... то бишь Лидия Аркадьевна?

Леня промолчал.

– Так. Замнем для ясности. Ну заходи! У меня тут, понимаешь, один юморист в гостях. Накормим тебя, потешим...

Леня опять промолчал: он не хотел ни есть, ни потешаться.

– Случилось что-нибудь? – отрезвел вдруг папа. – С мамой?

– Нет. Папа, а ты выйти не можешь?

Папа в раздумье пощипал себя за ухо.

– Когда меня просит старший сын, в принципе я все могу... ибо он в своем полном праве. Тем более, что у него такие скорбные глаза... и мы давненько не виделись... В общем... подожди. Сейчас я им скажу, что мой старший сын – мое высшее начальство, и, раскидав конвой, уйду в самоволку!

Леня хотел возразить, что раз такие трудности, то не надо, но отец уже скрылся за дверью.

...И вот они уже идут вдвоем по воскресному многолюдному городу. На папе – теплая куртка с нестандартным количеством молний.

– А Ванечка что делает? – спрашивает Леня.

– Спит. Сегодня еле пустил нас в кухню завтракать – там у него шли маневры. Стиральная машина выполняла функцию БТРа или танка – точно не скажу...

– Потом, как проснется, мне можно с ним погулять?

– Конечно. Воскресенье – ваш день. Итак, я весь внимание: что стряслось?

Лене трудно начать: кажется, они слишком по-разному настроены сейчас...

– Есть один человек, который мне нра... ну, в общем, с которым я очень хотел дружить...

На папином лице – веселый преувеличенный испуг.

– Ну, ты даешь! Нельзя ли пораньше? Ромео – уж на что дитя, но ему было пятнадцать, кажется...

Леня обозлился.

– Не буду рассказывать!

– Ну, прости, я слушаю очень серьезно.

– А этот человек, он считает меня... ну... за шмокодявку.

– За кого? Не знаю такого слова.

– Какая разница, понимаешь ведь! В общем, никак он не относился ко мне... До субботы.

– А в субботу?

– Не перебивай! Я придумал одну вещь, такую, чтобы он стал на меня... ну...внимание обращать. И чтобы всем стало интересно! Понимаешь? Например, был я пешка, а сделал ход, как тура!

– Как ладья.

– Ну, ладья. А он меня стал ненавидеть! И он и все. Весь класс.

– Неужто? Какой же ты сделал ход, интересно?

– Теперь это не важно. Только в школу я больше ходить не буду...

– Видишь ли... ситуация еще не вполне для меня ясная, но неприятная, что и говорить. Ты же сам сказал, что нарушил правила игры, а люди этого не прощают, мой мальчик. Надо быть ладьей, чтобы ходить, как ладья! Иными словами – быть личностью! Понимаешь?

– Как это... личностью?

– Ну, об этом написаны тысячи томов! Это, брат, главный вопрос жизни! Дай бог тебе хоть в мои годы узнать на него ответ... А применительно к твоему возрасту это несколько проще: тебе, суслик, надо учиться... Извини за банальность. Учиться, да! А не морочить голову ни себе, ни этой девчонке. Она же еще в куклы играет, я думаю...

– Кто? – Леня даже остановился.

– Ну та, которая тебя отбрила...

– Это не девчонка. Я сказал: "один человек", а девчонку ты сам изобрел... – Леня прерывисто вздохнул. – Это Андрей Коробов.

– Парень?! Не понял, брат, извини. Ну, в таком случае, дело вообще не стоит выеденного яйца. Уверяю тебя! Всерьез человек зависит от женщин и от начальства. Он у вас кто – староста или пионерский вождь?

– Нет.

– Вот видишь! Хорошо учится?

– Без троек, кажется. А при чем здесь отметки?

– Очень даже при чем. Он без троек, а ты навались так, чтобы и четверок не было. Вот и утрешь ему нос!

– И тогда я буду личность, да? – зло рассмеялся Леня. – Это про такую фигню тыщи томов написали?

Отец хотел отшутиться, но поперхнулся. Мальчик шел рядом с ним, но был очень далеко. Это случается редко: на детском лице вдруг прочерчивается взрослое – видишь, каким станет человек через много лет. Леня казался сейчас старше отца; подняв голову и засунув руки глубоко в карманы, он шел сам по себе. Разговор был окончен.

– Суслик, – неуверенно сказал отец. – Ленька... ты что?

– Ничего. – Леня приготовился свернуть в переулок. – Спасибо, ты иди, тебя гости ждут.

– Подожди, постой... Если я не так понял – объясни толком, зачем же бежать?

Отец вспомнил, чем его удержать.

– Послушай! – крикнул он. – А Ваня! Ты же собирался с ним гулять. Он, наверно, уже проснулся...

Но старший сын был непреклонен.

– После, – сказал он. – Приведешь его на бульвар в четыре часа. Пока.

13.

В приписке 1995 года здесь уже было сказано: мы жили в закрытом обществе. В закупоренном! Если не понять этого или забыть про это, - данный эпизод покажется клеветнической карикатурой на юных героев нашей истории...

У подъезда новой ультрасовременной гостиницы стоит шикарный финский автобус. Возле него толкутся разные люди: в основном мальчишки, но есть и граждане постарше. Они задерживаются на минутку, с деловым видом заглядывают под колеса – и следуют по своим делам.

У самого подъезда с независимым видом прогуливается Андрюша Коробов. Вот вышел из машины и прошел в гостиницу толстый иностранец с дамой. Андрюша устремляет ему навстречу свою сияющую улыбку, но тот, кроме своей дамы, решительно ничего не замечает. Андрюша отодвигается подальше. Из гостиницы неторопливо выходит группа финнов – светловолосых, с непокрытыми головами. Они замечают Андрюшу сразу – кажется, они даже знали, что увидят его здесь. Один из финнов, подойдя к своему автобусу, взмахом руки приглашает мальчика следовать за ним, открывает дверцу, но Андрюша, мило улыбаясь, пожимает плечами, дескать, с удовольствием сопровождал бы вас, но не могу – занят. Финны садятся в автобус. Андрей следит за ними и, вероятно, колеблется: может, все-таки принять приглашение?

Но в это время из гостиницы выходит высокий красивый негр. Андрей одним скачком оказывается возле него.

– Реасе, friendship!,¹¹⁾ – приветливо говорит Андрюша. Негр с интересом прислушивается.

– Оh, mon petit! – восклицает он. – Му English is bad... Est-ce gue tu parles français, toi?¹²⁾

...Языкового контакта не получается: негр предлагает французский. Андрей отважно говорит "бонжур" и исчерпывает свой запас французских слов наполовину. Но негр доволен и без того. Андрей знает: надо ковать железо, пока горячо. Он отцепляет от своего свитера значок с надписью "Кижи" и вручает негру.

– Glad to meet you, – толкует он, – it is for you...¹³⁾.

Негр, улыбаясь, силится понять. Видимо, сейчас Андрюша получил бы массу всяких ценностей, но со стороны соседнего сквера раздается торжествующий вопль:

– Андрюха!

Это Гродненский. Он летит сюда и кричит: "Андрюха, ты где был?!" Андрей отворачивается, словно это относится не к нему, зато негр с интересом смотрит на Гродненского. Хорошо еще, что внимание Гродненского отвлек вставший между ними лимузин, но время уже упущено: негру надо ехать. Быстро сует он руку в карман, быстро протягивает Андрюше какие-то мелкие вещи, быстро садится в эту машину. И она, искусно обойдя Гродненского, который разглядывает марку на капоте, уезжает.

– Это "ситроен", Андрюх! "Ситроен", зуб даю! – подскакивает он, и тут Андрюша с размаху дает ему по уху.

– Я тебе дам "ситроен"! Горилла, мумия египетская! – кричит Андрей остервенело. – Все испортил!

– Что испортил-то? – не понимает Гродненский, а подойти боится.

– Все! У меня тут, может, задание... А он со своим "ситроеном"!

И Андрей идет к скверу, рассматривая по дороге свою добычу. Там один значок в виде Эйфелевой башни, французская монетка и еще один значок, совсем маленький. Глаза Андрея загораются.

– Фантомас, кажется...

А Гродненский плетется сзади. Он ошарашен отпором друга.

– Андрюх, ну какое задание? Ну скажи!

– А это видел? – Друг показывает ему кукиш. – Думаешь, я уже забыл, как ты Пушкареву пятки лизал?

– А теперь я ему покажу! Мы все покажем...

– Ты на всех не вали, ты за себя отвечай. Скажи громко: "Я лопоухий бобик, безмозглый рахит и макака".

– Ты что? – пугается Гродненский, нервно усмехаясь и пятясь. – Ты, знаешь, не очень-то...

Но Андрей куражится не на шутку. Взгляд его ясен и неумолим.

– А не скажешь – катись отсюда на все четыре, понял? К своему дорогому Ленечке. Вас небось мистер Грифитс заждался: когда ж это 6-й "Б" высадит десант и спасет его?

Смеясь, Андрей сел на скамейку, задрал ногу на ногу и разглядывает значок с зеленым лицом Фантомаса. Он ждет. Гродненский, внутренне содрогаясь, сопит носом.

– Ну кончай, Андрюх, – просит он.

– А я только начал. С предателями по-другому нельзя. Ну? Скажешь? Тогда Эйфелеву башню дам, у меня таких двенадцать.

На веснушчатой физиономии Гродненского написано изнеможение. Он озирается, шмыгает носом и быстро говорит:

– Ну ладно, я лопоухий бобик.

– Правильно. Дальше.

– Ну, макака... – нагибает Гродненский свою грешную рыжую голову, чтобы не показать слез.

– Кто макака?

– Я...

– Дикция у тебя плохая. Ну ладно, утрись, – смягчается Андрей.

14.

А Леня Пушкарев сидит в это время на том бульваре, где проходит внешкольная жизнь 6-го "Б", и хмуро, по обязанности рассказывает Ванечке обещанную сказку. Братья по очереди кусают огромный брикет мороженого.

– Ну попробуй только, говорит Иван-царевич, я тебе так, говорит, врежу – своих не узнаешь. Дал ему в поддых – он и улетел. А Иван-царевич вскочил на коня и был таков.

– Уехал?

– Ну да. Ускакал. Приехал к этой своей... Василисе Прекрасной. И стали они жить-поживать да добра наживать.

– А сыночек? Лень! А сыночек Ванечка?

– Ну и родился у них сыночек Ванечка. Это само собой.

– Это я, да?

– Ты, ты.

– В прошлый раз ты лучше рассказывал, – недоволен Ваня. Пауза, заполненная мороженым, длится недолго.

– Леня, а ты дашь в поддых Павлику Свищеву?

– Это за что?

– А чтобы он не смеялся. А то он меня дразнит левшой-лапшой!

– Ну-ну? Ладно, я ему...

Леня осекся, потому что по бульвару прямо на них понуро бредет Галка. Сначала она не замечает Лени, потом делает вид, что не замечает. Но тут взгляд ее падает на Ваню – любопытство пересиливает, и Галка с самой холодной миной, на какую она способна, все-таки подходит к скамейке.

Леня с трудом переводит дыхание: только этой встречи ему сейчас не хватало.

– Пушкарев, почему с тобой все время этот ребенок? – сурово спрашивает Галка. – Это чей ребенок?

– А тебя как зовут? – протягивая руку, дружелюбно говорит Ваня. – Меня – Ваня Пушкарев.

– Меня – Галя, – смягчается Галка. – Пушкарев, у тебя разве есть брат?

– Есть брат, – спешит доложить Ваня. – Это я брат. Отцов сын Ваня.

Леня дергает его за руку.

– Почему отцов, – удивляется Галя. – У вас же есть мама?

– Есть, – выскакивает опять Ваня. – У нас две мамы. А папа у нас один...

Галка начинает понимать. А Леня вздыхает почти с облегчением: худшее произошло, чего уж теперь бояться?

– Ваня, а домой тебе не пора? – строго спрашивает он.

– Не пора, не пора, – замотал головой Ванечка. – Лень, а в кино про Кощея все по-другому! Там сперва надо секрет угадать, что его смерть лежит на черном дереве в гадючьем яйце.

Галка смеется. Усмехается и Леня. Ему неловко заниматься при ней такой чепухой. Особенно теперь, после его вчерашнего позора.

– Да брось ты, не было этого! – говорит Леня.

– Я сам видел! – распаляется Ванечка.

– Мало ли что! Это же сказочка... – Леня как-то потемнел лицом. – Ты разве веришь, что ковер-самолет по правде летает? Без мотора это ж не самолет, а портянка...

– Не летает?

– Конечно, нет! А этот... князь Гвидон? Помнишь, как лебедь его побрызгала водой, и – пожалуйста! -

Тут он в точку уменьшился,
Комаром оборотился,
Полетел и запищал...


– Вот тебе уже четыре года, ты уже большой. Сам подумай: может это быть?

Ваня подавленно молчит.

А Галке этот странный разговор внушает интерес, но и смутное беспокойство.

– Ясное дело – не может, – продолжает печально рассуждать Леня. – Или вот Буратино твой любимый. Все знают, что его не было. Только маленькие дурачки верят, что из полена можно сделать живого пацана. Нельзя, правда же?

И тут случилось нечто непредвиденное: Ванечка моргал, моргал и вдруг заревел.

– Ты чего издеваешься над ребенком?! – взвивается Галка. – Очень умный вырос, да?!

Она усадила Ваню рядом с собой и, заглядывая искательно в его полные горя глаза, говорит с жаром:

– Не верь ему, все они были! И Буратино был, и Кощей, и князь Гвидон, и Снежная Королева, и Кот в сапогах... Слышишь? По правде были! Вот честное пионерское...

Ванечка ревет, заглушая ее слова, а Леня с досадой катает ногой камешки поодаль от них.

– Эй, ты! Скажи ему, что они были! – требует Галка.

Леня подошел.

– Да не реви, я пошутил. Галя лучше знает. Если она говорит "были" - значит, были.

– А... а щас? – несколько успокоившись, спрашивает Ванечка.

– И сейчас где-нибудь есть! – уверяет Галка. И в награду ей Ванечка удовлетворенно улыбается сквозь дрожащие на ресницах слезы. Да и Пушкарев- старший, честно говоря, благодарен ей за спасенные сказки.

– Ну, Ванечка, пошли. Поздно уже, – миролюбиво говорит он.

– Галя, а ты с нами? – спрашивает малыш.

Галка не в силах отказаться. Да и куда ей идти – ведь Тамара уехала с Родионовой...

Взяв Ваню с двух сторон за руки, Леня и Галка бредут по бульвару.

15.

Андрей и Гродненский в будке телефона-автомата.

– Алло, Колька, ты? – Андрюша заливается счастливым смехом. – Да, здорово он вас околпачил! И вы ему за это ничего не сделаете?.. Ну мало ли что... подумать надо. Вот приходите сейчас, тут Гродненский родил одну идею...

Гродненский очень удивлен.

– Какую? Я не родил...

Коробов зажал рукой микрофон.

– Да я для смеху...

На всякий случай Гродненский подхихикнул.

Андрюша – в трубку:

– Алло! Так придете? Угол Красина и Садовой... Ну все, ждем. Привет ежам, хомякам и так далее. Эй, марки не забудьте, вы мне еще двадцать штук должны! – Он повесил трубку. – Так, Козлята будут. А ты сбегаешь за Курочкиным.

– Ладно. Андрюх, а для чего тебе марки чужие и значки, если отец тебе и так привозит сколько хочешь?

Тень досады пробегает по лицу Андрея.

– Ты думаешь, я из-за этой ерунды у гостиницы крутился? У меня задание, понял?

Где уж Гродненскому понять!

– От кого? От отца?

– От кого надо. Давай дуй за Курочкиным!

Андрей повернул его за плечи и слегка придал ему ускорение.

16.

Уже вечер, а Леня и Галка все бродят по улицам. Малыша с ними нет, он давно спит. А у них идет свой разговор. Пушкарев уже знает то, что камнем лежит на душе у Галки.

– Знаешь, что самое противное в этой истории? – думает он вслух. – Машина!

– Как это, почему? – оторопела Галя.

– Вот если бы Родионова была не с "жигулем"... а с авоськой! И шла бы не веселиться... а тащила бы, например, белье в прачечную – что тогда? Побежала бы за ней твоя Тамара?

– Не знаю... – самой Галке не приходило это в голову, но теперь она уверена: Пушкарев смотрит в корень.

– Нет, не побежала бы, – горько заключает он. Но так как Галке делается еще горше, пробует обнадежить ее: – Хотя, знаешь, рано еще переживать... Ты поговори с ней на всякий случай! Вдруг она уже все поняла? Вдруг ищет тебя... ждет...

– Ты вообще-то, оказывается, ничего... – задумчиво говорит Галка. – Ты тоже не переживай. И не думай ни о каких глупостях. Приходи завтра в школу. Плевать нам на них.

Леню подкашивает это "нам".

– Ты так считаешь? – с надеждой спрашивает он. – Ты правда так считаешь?

17.

В понедельник небо с утра затянуло низкими неповоротливыми облаками. Моросит. На бульваре пустуют мокрые скамейки под голыми деревьями. И на одной из скамеек мается Галя Мартынцева. Она сидит напротив большого серого дома, неотрывно глядя в глубину его двора. Мимо нее проходят по своим делам люди: ведут малышей в ясли, спешат на работу.

Наконец в глубине двора появляется Тамара. Завидев Галку, она делает шаг назад, но, внезапно передумав, вступает на бульвар. Галка вскочила и преграждает ей дорогу.

– Тамара, – говорит она, заставляя себя не прятать взгляда, – надо поговорить.

– Обязательно сейчас? Опоздаем!

– Да, сейчас! Потому что в школе с тобой теперь не поговоришь.

Галка делает паузу. Может быть, Тамара опровергнет это предположение? Но Тамара молчит, и Галка решается:

– Ты что, больше не хочешь со мной дружить? Скажи честно! – спрашивает она в лоб.

– Ну что ты, Галчонок, – говорит Тамара. Тон нарочито беспечный. – Как ты можешь даже подумать?

– У меня тоже есть самолюбие, – горестно и гордо произносит Галка. – Как ты можешь? Мы с тобой столько времени... со второго класса... и все, буквально все рассказывали, и вот – пожалуйста, какая-то Аленка, мы даже ее не знали...

– Почему не знали, – лицемерно удивляется Тамара. – Ну, не знали, а теперь узнали. Уж целый год, как она к нам пришла...

– На нее никто внимания не обращал – и вдруг, пожалуйста. И мама ее вовсе не интересная, а какая-то вот именно даже подозрительная женщина...

– Ну, это ты брось! – гневно говорит Тамара. – Прямо противно! И вообще мама ни при чем. Аленка сама очень интересная.

Они идут по бульвару. Тамара все убыстряет шаг, а Галка хотела бы потянуть время, задержать ее.

– Имей в виду, Томик, – говорит она, растягивая слова. – Если ты от меня к ней уйдешь...

Тамара заинтересована:

– Ну, что тогда будет?

– Я что-нибудь такое сделаю! Что-нибудь такое страшное!

Тамаре этот поворот разговора даже нравится.

– Ну, вот интересно! Убьешь меня, что ли?

– Нет, не тебя.

– Ну, Аленку? Ее-то за что?

– И не Аленку.

Что-то вздрагивает в черствой душе Тамары.

– Галка, да ты что? – говорит она почти нежно. – Да ты совсем... Мы же с тобой... Помнишь, мы еще в третьем классе договорились... И навсегда. Аленка – это у меня вторая подруга.

– Вторая – это неправильно, – грустно замечает Галка. – Друг бывает один.

– Кто это тебе сказал?

– Кто? Леня Пушкарев, – неожиданно для самой себя выпаливает Галка.

Тамара заходится от смеха.

– Этот? И ты поверила этому брехуну?

Галка бросается на защиту Лени с излишней горячностью:

– Он не брехун, ты его не знаешь! Он очень даже интересный. И вообще, он просто фантазировал. Он сказки любит...

– Сказки! – фыркает Тамара.

Но Галку уже понесло:

– Да, сказки! И что такого? У него есть брат, ну, не брат, а сын его папы, он так его и зовет: отцов сын...

Вот тут Тамара заинтересовалась. На ее сереньком личике живо заиграли краски, и глаза заблестели, и рот открылся...

– Отцов сын! – восклицает она с восторгом. – Это здорово – отцов сын!

Мимо них поспешает кто-то, скрытый под огромным черным зонтом. Оказалось – Виолетта Львовна.

– А, здравствуйте, девочки. Хотите под зонтик?

– Нет, спасибо. Виолетта Львовна, а вы знаете, что Пушкарев, оказывается, все наврал? – Тамару эта сенсация распирает.

Учительница остановилась.

– Как... наврал?

– Очень просто! Никто ему ничего не писал, это он все сам...

– Что – сам? Это вы о чем – о ваших зарубежных корреспондентах?

– Да не было никаких зарубежных! Конверт он стащил у отца, а письмо накатал сам! И на инглиш и по-русски. Представляете? Он и вас обманул!

– Меня – нет, – огорченно сказала Виолетта Львовна и прикусила губу.

– Да точно! – убеждает Тамара, в то время как Галка страдальчески морщится и молчит. – Числитель... то есть, извиняюсь, Виталь Палыч, сказал, что все имена Пушкарев взял из "Американской трагедии" Драйзера. И точно – мы проверили. Вы просто забыли!

– Виталий Павлович... – усмехается Виолетта Львовна. – Видите, он начитанный человек! А я ничего не забыла, друзья. И все-таки наврал – это не то слово. Да, тут был элемент авантюры, но не больше, чем нужно для такой игры.

– Какой игры? – хмуро возразила Галка. – Он же хотел, чтобы мы всерьез поверили.

– Да! Вот именно! – подхватила учительница скорбно и пылко. – И я того же хотела! Могла ли я окатить вас холодной водой, когда вы были такие взволнованные... такие одухотворенные?

– Выходит, вы ему в этом помогли? – насмешливо удивилась Тамара.

– Девочки, милые, давайте не спешить с приговором!

Она нервно вращает свой зонтик, она уже готова объясняться по этому поводу долго и пламенно. Но тут их нагнали мальчишки – Коробов, Гродненский и Курочкин.

– Хау ду ю ду, Виолетта Львовна!

– Да, здравствуйте, мальчики! Я вот что предлагаю: давайте побеседуем сегодня. У нас с вами много наболевших вопросов, не так ли? "О доблестях, о подвигах, о славе..." – как сказал поэт. А я добавлю: о лжи, о правде, о фантазии! Для этого я даже готова пожертвовать уроком английского. Не наукой единой жив человек. Ну как, договорились?

– Ага, – поспешно кивнули все, очень довольные.

– Вот и отлично! – И она зашагала впереди всей компании целеустремленно и торжественно, как и подобает человеку, за которым идет молодежь.

Впереди плыл черный ее зонтик. Он, наполняясь ветром, тужился улететь вместе с ней, но не мог.

18.

Со своей тоненькой папочкой под мышкой Виталий Павлович входит в 6-й "Б".

Класс нормально стоит возле своих парт. Но на лицах – усилие скрыть эмоции, которые здесь бушевали еще минуту назад. Сжаты зубы, чтоб не выпустить наружу смех, распирающий всех и каждого.

Виталий невольно оглянулся и прочел на доске:

Один американец
Сосал свой грязный палец
И высосал оттуда
Вранья четыре пуда!!!


– Это что, политическая сатира? По-моему, рифма неплохая, а содержание так себе... Садитесь. Кто дежурный? Ты, Курочкин? Сотри.

Курочкин нехотя идет к доске. Весь класс садится, остается стоять только Леня Пушкарев. Причем стоит он в какой-то нелепой позе, как будто приготовился бросать в доску гранату. Взгляд у него дикий, лихорадочный. Нездоровый взгляд.

– Садитесь, – повторяет Виталий. Леня стоит. – Пушкарев, почему ты не садишься?

– Это такая особая болезнь, – замечает Аленка.

– Ну, если Пушкареву приятно, чтоб о нем так говорили, – пускай стоит, – пожал плечами Виталий Павлович. – Будет устный счет. Приготовились... Найти число, если 9 процентов его равны 27. Макаров!

Макаров звонким и радостным голосом докладывает:

– Триста!

– Гродненский, если 20 процентов числа составляют 4,2?

– Двадцать одно...

– Один, а не одно. Не в "очко" играем. Пушкарев! Сколько у тебя было денег, если ты истратил рубль пятьдесят, а это составляет 60 процентов?

Леня Пушкарев молча стоит в той же нелепой позе.

– Устанешь ведь, – сочувственно говорит Виталий, и по его глазам видно, что он озадачен. – Ну ладно... Курочкин!

– Что? – отзывается за его спиной дежурный, который стер пока что всего два слова: ему жалко шедевра, начертанного на доске.

– А ну не тяни резину! – раздражается Виталий. – Не цените, когда с вами по-хорошему, – могу и по-плохому! Я вам все-таки не Виолетта Львовна...

Курочкин повиновался, стер наконец и пошел на место.

– Открывайте задачники! Кто справа от меня в каждом ряду, возьмут эти номера,– он записал на доске: "302, 309", – а кто слева – эти 304, 312... Будет внеплановая контрольная!

Класс ахает, достает задачники, скрипит партами, Коробов и Гродненский корчат друг другу рожи, поглядывая на окаменевшего Пушкарева.

А Виталий достал из папки "Педагогику" (кажется, у него там больше и нет ничего) и, привалившись к подоконнику, читает.

Но одиноко стоящая посреди класса фигура все же смутно беспокоит его. Не читается.

Когда обстановка стала наконец-то почти нормальной и деловой, Виталий вдруг захлопнул книгу.

– Все положите ручки, – говорит он. – Поднимите глаза. Кто сказал ему "замри"?

В классе тишина.

– Ну? Я же "расколол" вас, теперь глупо молчать. Я спрашиваю: кто сказал ему "замри"? Козловские, кто-нибудь из вас?

Близнецы отвечают дуэтом:

– Это не мы, Виталь Палыч!

– Гродненский!

– Не знаю.

– Коробов!

– Что вы, Виталь Палыч! – Андрюша даже обижается.

И опять тишина.

– Струсили? – неуверенно спрашивает Виталий.

И опять тишина.

– Это я сказала, – поднимается Аня Забелина: воротничок, банты, косички...

Ее признание вызывает у большинства легкий шок. Тихо-тихо.

– Скажи ему "отомри!" – приказывает Виталий.

– Отомри! – покорно повторяет Аня.

Леня с облегчением садится, но взгляд у него все такой же дикий. Класс начинает двигаться: все-таки легче стало всем.

Гордый своим педагогическим достижением, Числитель веселеет и входит во вкус.

– А ведь так нечестно, – говорит он, прищурившись. – Это, конечно, не она сказала "замри", я лично не верю. Как же ты можешь отмирать по ее приказу?

– Это правда я, Виталь Палыч, – говорит Аня.

– Правда, она, – глухо повторяет Леня.

– Странно... А ведь я по психологии имел "отл", – бормочет Виталий.

Галка что-то шепчет Тамаре.

– Точно! – довольно громко подтверждает Тамара. – Это она так зверски в него втрескалась – буквально на все готова!

– Петрова, ты что-то сказала? – спрашивает Виталий.

– Нет, я ничего.

– Ну хорошо. Продолжайте работать. Но только путем составления уравнений, детских решений не приму... Да, кстати, в субботу я обещал взять у вас тетрадки и забыл. Сегодня не забуду, не надейтесь.

И он демонстративно делает узелок на носовом платке.

Шестой "Б", несколько испуганный последним сообщением учителя, начинает трудиться...

Интересный метод работы у близнецов Козловских: они меняются тетрадками и решают варианты друг друга.

Галка Мартынцева бросает короткие тревожные взгляды на Тамару, у которой дело не ладится. Тамара прокусила шариковую ручку до самого стержня, теперь ее губы и зубы – лиловые. Галка не выдерживает: быстро набрасывает на чистом листе ход решения Тамариной задачи и кладет листок перед подругой. Та благодарит царственным движением головы.

Андрюша Коробов рисует на листке мрачных типов с квадратными подбородками. Его толкают сзади в спину. Не глядя, он протягивает руку назад и берет листок с решением. Похоже, что листок этот прошел долгий путь под партами и вырван из образцовой тетради Ани Забелиной.

За Гродненским, который занят чем угодно, только не задачами, сидит Пушкарев. Он заткнул пальцами уши, он приказывает себе не думать ни о чем, кроме задачи N 302:

"Два велосипедиста ехали навстречу друг другу..."

Все против него! Все, как один... Что ему остается? Вобрать голову в плечи, стать незаметным, уйти со своими переживаниями под твердый, как у черепахи, панцирь... и думать про двух велосипедистов! "Один из них ехал со скоростью..." Да! Если надо ходить в школу, то не ради какой-то несбыточной дружбы и липовых "интересных дел", а только ради учебы. Тут отец прав. Задачи решать – тоже, в конце концов, не так скучно.

Леня за партой один. Его прежняя соседка Забелина сегодня сидит сзади. Она уже кончила свою задачу и переписывает ее в тетрадь ровным почерком отличницы.

Братья Козловские, решив варианты друг друга, быстро молча переглядываются и обмениваются тетрадками.

Андрей Коробов невозмутимо, медленно и небрежно переписывает присланную ему шпаргалку.

Виталий, закинув ногу на ногу и покачиваясь на стуле, читает. Эта импровизированная контрольная дала ему полчаса тишины – можно во время практики заняться теорией: надо освободиться от этого "хвоста".

Леня пишет крупными буквами: "ОТВЕТ".

И в эту самую секунду сидящий впереди Гродненский делает неуловимое движение плечом. Неведомо откуда возникшая на Лениной парте открытая бутылка с клеем опрокидывается – и по Лениной тетради ползет густая желтая масса. В одну секунду вся тетрадь запачкана, изгажена, опозорена...

Леня поднимает глаза и, секунду помедлив, вцепляется в рыжие вихры Гродненского. Оба тяжело сопят.

Виталий поспешил к месту происшествия.

– Встать! В чем дело?

Но объяснения не нужны: он видит безнадежно испорченную тетрадь.

– Откуда здесь взялся клей? – спрашивает Виталий, растащив дуэлянтов в стороны. – Пушкарев, это твой клей?

– Нет, не мой, – глухо отвечает Леня.

– Гродненский, твой?

– Да нет же, Виталь Палыч! Чего он полез?! Я сижу, решаю, а он вдруг на меня...

– Кто принес в класс клей?

Класс молчит.

– Что происходит? За что... здесь... травят... человека?

Нет ответа. На выручку классу и учителю как раз поспевает звонок.

– Это что – продолжение той "Американской трагедии"? А не хватит?

Леню доконали: он уткнулся лицом в парту и разрыдался. Числитель морщится, стоя над ним; он растерян, в его голосе тоска:

– Вы хотите, я вижу, всю эту волынку... с родительским собранием, с директором? Хотите? Ну так я вам устрою!

Не те слова, явно не те, он это чувствует. Со стенки на него иронически щурится А.С.Макаренко, с веселым ожиданием глядит Аркадий Гайдар.

– На дом возьмите те же задачки, только наоборот: кто решал первый вариант – решайте второй, а кто второй – тот первый, – неуклюже выразился очумевший Числитель и вышел из класса.

Аленка Родионова прыснула:

– Тетрадки-то опять не взял! А сказал – контрольная...

– Может, догнать, напомнить? – сострил Коробов.

Хохот.

Кое-кто хотел уже выйти в коридор, но к двери вдруг бросилась Галка Мартынцева.

– Погодите! – кричит она, никого не выпуская. – Я предлагаю: пускай Пушкарев объяснит, зачем он все это придумал... с письмом, с Америкой.. Правильно? Может, у него есть оправдание?

– Да он опять наврет! – ни секунды не сомневается Тамара. - "Отцов сын"!

Пушкарев поднимает мокрое пылающее лицо и срывается с места.

– Пусти! – кричит он Галке, которая заслоняет дверь.

– Не пущу! Если не скажешь, тебe все равно будет доставаться! Я для твоей же поль...

Она не успевает договорить: ее отбрасывает в сторону резкое движение Пушкарева. Он пулей выскакивает в коридор.

Шарахаются взрослые и дети: он бежит, как слепой безумец, он готов сбить с ног кого угодно, он опасен сейчас...

19.

Виталий сидит в школьном буфете. Перед ним сосиски, кефир и все тот же учебник "Педагогика".

– Не помешаю? – спрашивает неслышно возникшая Виолетта Львовна.

Приходится придвинуть ей стул, сделать учтивое лицо и ловить себя на странном чувстве подотчетности и вины перед этой женщиной... Она села, помешивает ложечкой чай. Взглянула на переплет учебника.

– Вы уже добрались до понятия "педагогический такт"?

– А что?

– Да так... У вас от кефира усы, сотрите.

Он повиновался.

– Вы, оказывается, читали "Американскую трагедию" Драйзера? Похвально.

Виолетта Львовна была иронична и задумчива сегодня.

– А вы в курсе дела? Виолетта Львовна, да ведь это чепуховина какая-то! Я запутался. Этот мой катехизис советов по таким вопросам не дает, а вас рядом не было... Вот я смотрю предметный указатель: что тут сказано о вранье? "Воспитательная работа", "Всеобщее обучение", "Врач школьный", "Всестороннее развитие личности"... А "вранья" нет – и неизвестно, как быть. Может, на "эф"? Нет, "фантазии" тоже нет.

Виолетта Львовна сказала:

– Закройте это. Вы бы лучше Пушкина вспомнили, у него есть золотая строчка: "Над вымыслом слезами обольюсь..."
Слезами – стало быть, это серьезно и возвышенно! Да, фантазия. да, игра, не более того. Но она родилась из наших сегодняшних тревог, она летела на помощь кому-то, ее не страшили расстояния и границы... А разбилась она о вашу насмешку!

– Так я ж не знал! Я не придал значения...

– Вот-вот, я об этом и говорю. Посмеяться проще всего, посмеяться я тоже могла. В этом пушкаревском сочинении больше 70-ти ошибок, и каких! И смех и грех... Но когда есть во имя чего, их можно не заметить. Не-ет, это не педагогический промах...

– А что?

– Это вы какую-то заслонку поставили между собой и детьми, потому и не дошло до вас. Вы ж тут временно, вам бы только зачет – с какой ж стати придавать значение всяким сказкам?!

Виталий увидел пороховую вспышку гнева в этих невыцветших младенчески голубых глазах. И опустил голову. Набив рты и перестав жевать, смотрят на них первоклассники с соседних столиков.

– Миленький, будьте физиком, математиком, защитите две диссертации... а в школу вам не надо, если вы на таких позициях! Это просьба моя. – Она встала и ушла из буфета.

Виталий поглядел на ее нетронутую ватрушку, на остывший чай и тоже не смог есть. Что-то подняло его из-за стола и послало вдогонку старой учительнице.

– Виолетта Львовна... – Он нагнал ее в коридоре. – Вы не сердитесь. Мне надо подумать...

– Надо! У вас хорошее неглупое лицо. Когда оно без ухмылки. И пока вы здесь, и пока вы ничего не построили, не нужно разрушать: не нужно объяснять детям, что все сигналы бедствия – плод воспаленного воображения, что спасать им никого не надо, а лучше решать задачки про бассейн, где вода переливается туда и обратно!

– Понятно! – Он не сдержал улыбки, но затем сразу нахмурился. – Только дело сейчас уже не во мне... Нехорошая обстановка в классе. Они травят Леню Пушкарева.

– Ах ты господи! – всплеснула руками Виолетта Львовна. – Если угодно, идемте ко мне на урок, я как раз обо всем этом собираюсь говорить с ними.

И она часто-часто застучала своими не по возрасту высокими каблуками. Плетясь за ней, Виталий достал носовой платок, вытирает вспотевшие, как у мальчишки, ладони. Узелок на платке напомнил о тетрадках, что они так и не собраны...

Звонок.

20.

Звонок этот был концом урока физкультуры в 6-м "Б" – урока, великодушно превращенного учительницей в баскетбольный матч.

А теперь ни звонок, ни пронзительный судейский свисток не могут остановить этого волнующего состязания!

Здесь все, кроме Пушкарева.

Мяч то и дело в корзине, каждые пять секунд.

Дуть в свисток бесполезно, поэтому физкультурнице приходится изловчиться и в первоклассном "яшинском" броске перехватить мяч.

Сделано!

Шестой "Б" протестующе воет, но учительница, крупная, с кирпичными щеками женщина, молча дожидается тишины, затем спрашивает:

– Счет?

– 43 : 43!

– Ну и ладушки. Запишем пока ничью. И пойдем одеваться!

– Еще полперемены можно играть! – крикнул Гродненский.

– Ну мы до победы, ладно? – поддержали другие.

– Ну, пожалуйста!

– Ни то ни се получается! Это ж курам на смех...

– Еще три минуточки! – клянчат даже девчонки.

Физкультурница свистнула еще раз.

– Разговорчики! Построиться!

Андрюша обратился к ребятам:

– Братцы! Сейчас ведь английский, да?

– Ну!

– А ведь его не будет!

– Почему? – не сообразила Галка Мартынцева, шмыгая припухшим носом.

– Ну, Виолетта Львовна же сказала! Забыли?

– Конечно, сказала! Не будет английского! – завопил Гродненский, исполняя при этом телодвижения из малоизвестной африканской пляски.

Массы твердили об отмене урока так убежденно, что учительница выплюнула свисток, висевший у нее на шнурке... и позволила выбить из своих рук мяч.

– Эй, а вы не врете?

Но над ними уже не имеет власти ничего, кроме игры.

21.

Виолетта Львовна и Виталий в пустом классе. Она – за учительским столом, он – за партой, под которой еле умещаются его ноги. Он задумчио мастерит из бумаги самолетик и, не глядя на Виолетту Львовну, говорит:

– Понимаете, в университете конкурс был втрое больше, не захотел рисковать. А в педвузе ценились мальчишки: там одна пара брюк приходилась на восемнадцать юбок. Я подумал: педагогика в данном случае – вывеска, главное, что я буду на физико-математическом факультете, а там хоть трава не расти...

– А теперь смотрите на меня и думаете: боже мой, неужели это и есть мое будущее?

– Куда мне до вас! – вздохнул Виталий. – Виолетта Львовна, я думаю, что вы – необыкновенный человек! У вас – талант, мне бы дольку от него...

– Полно, какое – талант, – перебила она. – От меня бы пух полетел, если б пришлось сейчас сдавать педагогику! Я же не поспеваю за временем, голубчик... Я стараюсь, но мое сердце всегда устает раньше меня самой. Чехов Антон Павлович попрежнему дает мне больше, чем эти устрашающие карманные детективы-бестселлеры... И чем фантастика, тоже устрашающая и тоже карманная... Наши выездные граждане провозят; попадались вам?

– Да, но моего-то английского хватает только для научной литературы...

– А кое-кто, худо-бедно читающий на языке, увлекается этим очень. Но не я! (Чувствовалось, что она продолжает старый и напрасный вкусовой спор с кем-то.) Теперь – музыка... До "Битлз" я еще дотянулась кое-как, но дальше... Этот рок в целом... какая-то Хиросима в музыке, вам не кажется? Тут уж я точно схожу с дистанции! Детям наверняка я кажусь сломанной антикварной штуковиной из лавки древностей, от этого бывает грустно...

– И все-таки вы счастливая! – упрямо и завистливо сказал он.

– Но такое счастье и вам доступно. Стоит захотеть! Вот слушайте, я нашла это ужасно созвучным себе, будто родная душа писала:

Безумный век идет ко всем чертям,
а я читаю Диккенса и Твена
и в дни всеобщей дикости и тлена,
смеясь, молюсь мальчишеским мечтам...14)


Хорошо?

– Очень, – признал Виталий и огорченно почесал в затылке. – Очень все верно, только ведь это стихи...

– Вот ужас-то! – закричала Виолетта Львовна. – Это просто ужас! Да почему для вас стихи, Шекспир, Уланова, Чаплин – по одну сторону забора, а жизнь – по другую? Кто поставил этот проклятый забор?!

– Только не я, – засмеялся Виталий и машинально взглянул на часы. – Нет, правильно я угадал, что вы человек счастливый... Вы же часов не наблюдаете... Уже восемь минут как идет ваш урок!

– Как?! – вскочила она. – А где же дети?

22.

Спортзал.

Трое взрослых людей – физкультурница, Числитель и Виолетта Львовна - стоят и смотрят в глаза детям, от которых еще пышет баскетбольной горячкой.

– С чего вы взяли, что Виолетта Львовна отменила урок? – спрашивет Виталий, и по лицу его ясно, что он не намерен шутить.

Ни секунды замешательства. Отвечает целый хор чистых и ясных голосов:

– Она сама сказала!

Виталий оглянулся на Виолетту Львовну – она стояла, прислонившись к "шведской стенке". У нее взгляд, испуганно вопрошающий: милые мои, где же совесть ваша?!

– Неправда! Когда вам это сказали? При каких обстоятельствах? – гневно выясняет Виталий.

– Сегодня утром на бульваре, – улыбаясь, говорит Тамара Петрова. – Ну, Виолетта Львовна, скажите вы сами!

– Да, девочка... – Голос у англичанки дрогнул. – Но в каком смысле я говорила об этом?

– Откуда мы знаем, в каком? Мы думали – в обыкновенном! – кричит Гродненский.

– Можно, я напомню? – выступил вперед и обаятельно улыбнулся Коробов. – Вы сказали так: "Сегодня я готова пожертвовать уроком английского. Не наукой единой жив человек". Мы подумали – заболели...

Виталий и физкультурница уже решительно ничего не понимают.

– Да, пожертвовать, но ради чего?! – вне себя кричит Виолетта Львовна. – Ради беседы же, ради волнующих вас вопросов!

– А мы не поняли, – кратко, чистосердечно, невинно заявляют ребята.

Виолетта Львовна медленно выходит из зала. У нее вздрагивает голова.

23.

И вот 6-й "Б" у себя в классе. У доски стоит хмурый Виталий. Обстановка напряженная.

– Виолетта Львовна хотела пожертвовать часом науки во имя морали. А поскольку морали у вас нет, она не смогла этого сделать... Теперь я попробую! Гродненский, тебе ясно?

– Не-а, – отвечает Гродненский в полном восторге. Настроение класса сразу улучшилось от известий, что урока не будет.

– А вы нам почитаете? – кричат из угла.

– А чего мы будем делать?

– А домашнее задание можно решать?

– А Курочкин щипается!

– Закрыть рты! – Виталий потемнел.

Куда делась вся его игривая легкость, вся его снисходительная терпимость!

– Давайте начистоту. Вот и сейчас зол на вас. Это нехорошо, но факт. И сами вы два дня ходите обозленные. И обижена учительница, из-за которой у меня зависть к вам: мне не посчастливилось у такой учиться. И парта Лени Пушкарева пустует. Где Пушкарев?

– А мы откуда знаем?

На подоконнике Виталий замечает чей-то старенький ученический портфель.

– Это не его портфель?

– А вы откройте! – советует Коробов. – Если там письма от американского президента, – значит, его!

Хохот.

– А ну, тихо! Вы правдолюбы, это я уже понял. Вы расквитались с обманщиком. Так? Мартынцева, что это еще за позы?

Галка, прогнув спину, закинула назад голову и держит у носа мокрый носовой платок.

– Нет, ничего, – говорит она спокойно и выпрямляется. – Все в порядке.

– А ты его не защищай! Это он ее треснул, Пушкарев! – кричит Коля Козловский.

И весь класс взрывается:

– Сперва все узнайте, а потом заступайтесь!

– Он всех околпачил!

– С ним никто не может дружить!

– Зачем вообще его перевели в нашу школу?

– У него все, не как у людей!

– Прославиться хотел! – кричит Тамара.

– Неправда! – вскинулась Галка. – Он первый предлагал позвать Андрюшку, он себе ничего не присваивал... и не командовал, как некоторые...

– Вот видите, – подойдя к ней и опустив руку на ее плечо, думает вслух Виталий, – можно, значит, и так объяснить: человек хотел дружить с вами, собрать вас за своим столом... От одиночества он пошел на эту хитрость, не от хорошей жизни! И в сущности, он мало что выдумал, там больше правды, в этом письме... Парень кожей чувствовал, что где-то люди в беде, только не знал, какие... И я, шляпа, не оценил сразу, не понял... Их мы не спасли, далеко они. Но давайте хоть со своими товарищами обращаться по-человечески! Об этом и хотела говорить с вами Виолетта Львовна, но вы были "заняты"!

И по глазам Числитель увидел, что эта речь дошла. Если не до всех, то до многих.

– Вот у меня вопрос к Мише Гродненскому. Кто сегодня принес клей и опрокинул на тетрадь Пушкарева?

– Это не я, – хмуро отозвался Гродненский, не поднимая глаз.

– А что Коробов скажет?

– Я не приносил, – с достоинством говорит Андрюша.

– А мне все-таки кажется, что это сделали ты и Гродненский. И не исключено, что Курочкин. Вот, кажется, и все! Поэтому вы трое скажете своим мамам... нет, с мамами я не могу... вы скажете своим отцам, что их вызывают в школу...

– Да, а если он дерется, как ненормальный, – заскулил Гродненский. – Если он меня убьет?

– Я ему скажу, чтоб он поаккуратней. А если отцы не придут – я звоню им на работу. Ясно?

– Мой не придет, – ломким голосом говорит Андрей. – Он занят...

– Что, с утра до позднего вечера?

– Да!

Класс затаил дыхание. Смысл столь напряженной тишины неясен одному Виталию.

– Где же он так много трудится?

– Это нельзя при всех говорить! – крикнул ужасно взволнованный Гродненский.

– Ух ты, как интересно! – удивляется Виталий. – А я потихоньку. – Он вдруг начинает понимать, что это очень важно для ребят.

И он листает классный журнал, водит пальцем по одной из последних страниц. Чутье или догадка, которая сродни вдохновению, владеет им в этот момент.

– Не надо! – заклинает Андрюша. – Я вам потом скажу!

– Ну, не надо, так не надо, – вдруг согласился Виталий и закрыл журнал. – Но у твоего папы вполне приличная работа! Какой смысл ее скрывать? Да и журнал всегда может попасть ребятам в руки – и что тогда?

Тягостная пауза, а потом надсадный Андрюшин голос:

– Да! Там написано: мебельная фабрика номер четыре!

Глаза мальчишек из его компании округлились.

– Ну и что ж такого? – хрипло убеждает Андрей ошеломленный, настороженный класс. – Если человек по правде засекреченный, у него, что ли, на лбу написано, какая его работа?!

– А чего ты разорался? – полушепотом говорит Числитель, прищурив глаза. – Болтун, братец, – находка для шпиона. Я и сам знаю, что эта фабрика секретная: она ж стулья делает не стандартные... а с двойным дном! – Он легко поднял за ножку стул и перевернул его; обитое клеенкой сиденье упало. – Только об этом – ни-ко-му...

И он так значительно предъявил эту дырку в стуле, так загадочно через нее подмигнул, что 6-й "Б" разразился хохотом.

От этого смеха Коробов сник, как простреленный из рогатки воздушный шар: ясное личико его точно запылилось, сузилось и стали маленькими глаза, даже светлые легкие волосы как будто сереют – и он вскакивает из-за своей парты, несчастный и свирепый...

– Не я принес клей! – хрипло выкрикивает он. – Это вот кто! – Жест в сторону Гродненского. – Курочкин знает! И Тарасюк! И Погодин! Все могут подтвердить! И стих на доске не я писал, а Козлята! А еще в том году Гродненский принес кошку!

– А кто велел? – спрашивает оглушенный этим доносом Гродненский.

– А если б я велел тебе с пятого этажа сигануть?

– Сядь, успокойся, – поморщился Виталий Павлович.

– А отец все равно не придет! Лучше бабушку вызывайте! За меня бабушка отвечает...

Андрей сел, уронив голову на руки, плечи его затряслись. Общее замешательство. Да, поздно Числителю отступать – он в кольце этих сложных интересов, этих раскаленных страстей... А тут еще открылась дверь и вошел Леня Пушкарев – запыхавшийся, бледный, с челкой, похожей на мокрый жгут.

И сразу – тишина.

– Здравствуй, – вежливо говорит Виталий. – Знаешь, нам тебя не хватало... Сядь, отдохни...

Но Лене не до покоя.

– Портфель Виолетты Львовны здесь? – сурово спросил он.

Виталий оглянулся на подоконник.

– Этот?

– Ага... Там у нее валидол... и этот... нитроглицерин!

Он схватил портфель и кинулся обратно, но в дверях столкнулся с директрисой. Она тоже бледна и трудно дышит. Часть класса встала, другая сидит в оцепенении.

– Уже не надо, Леня, спасибо тебе, садись... Хорошо, что вы здесь, Виталий Палыч, я думала, ребята одни. За Виолеттой Львовной приехала "скорая"... Сердечный приступ... Ничего, ребята, не беспокойтесь, это бывает. Занимайтесь...

И Нина Максимовна мягко прикрыла за собой дверь.

– Допрыгались, – горько сказал, помолчав, Виталий. – Теперь хотя бы дошло? И подумайте, человек вас не выдал, не сказал, что все это из-за вас, – директор же явно не в курсе... Так что вы-то в порядке...

Он прошелся к окну, отворил его пошире и вздохнул:

– Неужели кто-то должен рисковать своим сердцем, чтобы вы стали людьми?

У 6-го "Б" серьезные, огорченные лица.

Виталий и часть ребят видят в окно, как разворачивается машина "скорой помощи" во дворе. Боковые стекла задернуты белыми занавесочками... Две свободные от уроков учительницы провожают ее глазами, поеживаются без пальто на сыром ветру.

Звонок. Никакой реакции – никто не вскочил, не крикнул, не стряхнул с себя груза сегодняшних открытий... Такими Виталий еще их не видел.

А за стеной – большая перемена, там резвится стихия, выходя из берегов, там все боятся недополучить, недоурвать плодов двадцатиминутной свободы... А 6-й "Б" сидит.

– Чегой-то вы? – заглянув к ним, удивился мальчишка из параллельного класса. – Не пускают вас?

– Почему? Все свободны. – Виталий Павлович взял журнал и сам направился к двери.

Но тут они еще раз удивили его.

– Виталь Палыч, а тетрадки-то? – напомнил Толя Козловский.

– Опять забыли? – тоном добродушной укоризны спросил Коля.

И вдруг они все стали быстро собирать эти злополучные тетрадки по математике – по рядам, по конвейеру, бесшумно и сосредоточенно. Через минуту большая пачка лежала на столе.

Числитель стоял на пороге и смотрел на эти тетрадки. Они его к чему-то обязывали. Может, не брать их? Или думал он о другом – о том, к примеру, верно ли, не чересчур ли жестко обошелся он с Коробовым, низвергнутым с пьедестала?

Встал Гродненский и отдал ему ту пачку тетрадей прямо в руки.

– Спасибо...

Не взять было нельзя. Виталий уже открыл дверь, но снова обернулся к классу, будто хотел что-то спросить или сказать, но так и не сказал. И вышел.

...В погожий день Галка и Леня шли по улице. Они подошли к прилавку, где продавались апельсины и яблоки. Галка деловито отобрала апельсины. Расплатилась с продавцом. Леня взял пакет. Они шли, и Леня о чем-то рассказывал Галке, отчаянно жестикулируя, а когда ему мешал пакет, он отдавал его Галке, а потом брал снова...

К больнице они подошли, держась за руки.

= Конец =

1972 г.