На страже в час ночной дома.
Пустынны коридоры улиц.
Святой покров — глухая тьма,
И берегут ее, сутулясь,
Посты ночные. Только месяц
Вдруг озарит проемы лестниц,
Мелькая где-то в вышине.
Один в пустынной тишине
Гремит над миром репродуктор.
Вы в эту ночь — Монблана пик,
И Монреаль, и дальний хутор!
Услышьте мужества язык!
Но вот он смолк на полуслове,
И надрывает душу вой
Сирен тревожных над Невой.
Удар... Другой... И мир в основе
Колеблется. И целый город
Как будто рушится во мгле,
И небосвод, как холст распорот,
Пылая, близится к земле.
Гудки машин, пожаров блики,
И в облаках смертельный бой,
И снова город огнеликий
Лицом к лицу с своей судьбой.

Мужчина, женщина, подросток.
— Совсем парнишка ослабел.
Веду от Кировского моста.
Едва стоит, давно не ел.
Здесь до больницы два квартала.
Вы мне не можете ль помочь?
Сказать по правде — я устала,
Мое дежурство было в ночь.
— Да, нынче стали все дежурить,
Кто не дежурил никогда.
— У вас желанье балагурить?
Я врач. Дежурила всегда.
Поди ж ты, ростом невеличка,
А неробка, серьезный вид,
И все же в голосе звучит
Кокетства скрытая привычка.
Но вот пришли. Больной оставлен
Вниманью строгому сестер.
От дела срочного избавлен
Теперь их путь и разговор.
— Грозит неужто катастрофа,
И этот город не спасти?
— От Ладоги до Петергофа
Все перехвачены пути.

В осеннем поле ветер пляшет.
Толпой встревоженной бегут
Искать неведомый приют
По небу тучи ... Кто-то машет
Мне, одинокому, вдали.
Кому еще и кто там нужен
В ненастной дождевой пыли,
Когда война кружит по лужам?..
Среди размытого поселка
Воронки слякотный развал,
Снарядом срезанная елка,
Убитой лошади оскал...
Тоска, тоска! Бегут дороги,
Несутся змеями тревог
Туда, где сумрачный и строгий
В тумане город мой залег.
Что он задумал? Что готовит
Кичливой дерзости врагов?
Где вражью силу остановит?
Зачем пылает Петергоф?
Кто машет мне?

— Эй, подходи!
Не видишь — Питер позади!
Так не надейся на «кого-то»,
Бери-ка лом — и за работу!

Недавно было: цех, завод,
Жена и дом, друзья и дети,
Но изменилось все на свете,
И под его командой взвод.
Свершилось то, что невозможным
Казалось в мирные года.
Пришла великая беда,
И дуновением тревожным
Смутила грозовая даль
И осень Пушкинского парка,
Кругом рассыпанную жарко,
И воздух — осени хрусталь.
И смертоносный свист пронзает
Природы благостный ущерб
И над водой склоненных верб
Мечту смиренную терзает.

И стал значителен и ясен,
В движеньи общем не напрасен,
Существованья каждый час,
И мнилось Виктору подчас,
Что лишь теперь настала зрелость
Его уже неюных лет,
Впервые воля, честь, умелость
Вопрос решали — быть, иль нет.

Знакомцев новых круг не новый —
Всё ленинградцы, свой народ,
Людей такой особый род,
Немногословный и толковый.
Рабочий люд, интеллигент
Шли в ополченские отряды:
Здесь были слесарь, и агент
Из управления эстрады,
Старик-путиловец исконный,
Совсем еще недряхлый дед,
И весь партийный комитет
Конторы транспортной районной
Полком командовал спокойно
Майор, бывалый офицер,
Георгиевский кавалер,
В трех послуживший честно войнах.
Дружинниц ласковая стайка
(Война — серьезная игра,
Привал — дружинница — хозяйка,
В бою ли ранило — сестра),
Студент, оставивший ученье,
Когда зовет высокий долг, —
Вот Ленинграда ополченье,
Гвардейский Куйбышевский полк.

Враг наступал. Его свирепость,
В боях испытанная крепость,
В броню закованная спесь —
Казалось, шар готовы весь
В прах обратить. Но вот уже
Он не на первом рубеже
Встревожен непонятной силой,
Затормозившей путь бескрылый,
Его мертвящий дымный путь.
Казалось, самая природа —
Лесных дорог ночная жуть,
Нежданный омут вместо брода,
В степи полудня зной и муть —
Готовит гибель супостата.
Но непонятной силы суть
Была в народе, в том, что свято
Хранил он в сердце... Вспомни, правнук,
Тех первых, неумелых тех,
Кто вышел в бой с врагом неравный,
Чьи в сорок первом первый снег
Запорошил в полях могилы!
Они за честь родной земли,
За Ленинград — рожденье силы —
Отдали все, что дать могли.

Ему запомнилось подробно:
Лицо, упавшее в песок,
Рука, откинутая скорбно,
В крови мальчишеский висок
Одной дружинницы убитой
(Просила взять ее в дозор).
Запомнил он стеклянный взор
И детский рот полуоткрытый.
Ах, дети наши, наши дети!
Вы покидали матерей,
Искали подвига скорей
И гибли гордо в юном цвете.
Запомнил он гнетущий страх,
Души постыдное движенье,
Когда словечко «окруженье»
Тревогой пронеслось в рядах...
Еще запомнил бой, прорыв...
По танку хлоп горючей склянкой!..
И наш «максим», заговорив,
Перебежать помог полянкой...
Но он не помнил, как осколок
Ему обжег плечо и грудь,
И как снежок с дрожащих елок,
Упав, шепнул ему: «Забудь!»

Зарей нерадостной и пылкой
Сгорел в полях короткий день,
И вот затепленной «коптилкой»
В углу встревоженная тень
Уже метнулась боязливо,
Как нетопырь, от света прочь,
И лихорадочная ночь
В палаты входит молчаливо.
Что принесла она? Мученье...
Минут бессонное теченье,
Когда прикован к телу дух,
Когда пылающий недуг
Пугливый сон упрямо гонит,
Когда сосед на койке стонет,
И плошки яркая слеза
Жжет воспаленные глаза.
Никак простреленному телу
Себе покоя не найти,
И кто-то спорит все не к делу,
Концов с концами не свести...
И на стенах все те же тени
Распластанных на шинах рук,
Тех же мучительных сплетений
Все повторяющийся круг.

Но Виктор знал: и в эту ночь,
В час забытья глухой и душный,
Когда дремоты равнодушной
Уже не отгоняет прочь
Сиделка сонная, над ним,
Рассеяв сна летучий дым,
Склонится, как неясный призрак,
Знакомый облик. Странно близок
Ее усталый, строгий вид,
Как будто мать над ним стоит,
Или жена пришла проведать.
И лихорадочного бреда
Гасит неистовый огонь
На лбу прохладная ладонь,
И все, что было так искомо,
Нашлось... И он как будто дома...
Как будто в мире тишина,
Как было в безначальном детстве,
И только снится пламя бедствий,
И только страшный сон — война.
И эта, невеличка ростом,
Самоотверженно и просто
Его хранящая в беде —
Когда он знал ее и где?

Росла в полях, и было детство
Простым, как лютик у межи.
Как в небо легкие стрижи
Умчались годы малолетства,
И от младенчества в наследство
Остались ей незнанье лжи,
Черты невинного кокетства
И косы ярче спелой ржи.
Мечта заветная учиться
Светила ясным ей лучом,
И непременно стать врачом,
Чтоб приходили к ней лечиться.
С годами дух упорный крепнет,
Дает путевку комсомол,
И долгожданный час пришел.
Она в пути, и ветер треплет,
В окно врываясь, буйный локон,
И в жизни точно нет преград,
И Ленинград — уж не далек он,
И вот уж близко Ленинград.
Да! В юности кто их не знал —
Тех ликованья светлых молний,
Когда в руках твой кубок полный
В груди надежд кипучий вал!

Труда усидчивые годы
Азы рабфака. Институт.
И молодые знанья всходы
Дал, наконец, упорный труд.
Она — хирург, и новым смыслом
В тот год сиял ей первый снег.
В календаре ее по числам
Расписан жизни быстрый бег:
Дни операций, дни дежурства,
С профессором обход палат,
И в конференции доклад,
И сестрам лекции на курсах.
Но родником тревожной жизни
Для Тани стал теперь больной.
Ее преследует иной
Как будто тайной укоризны,
Или надежды полный взгляд.
Удел врача — сомнений яд.
Плох тот, и этот на примете.
За них, за всех она в ответе...
И снова книги, с книгой суд,
Узнала мнений спор и стычку,
И ночь без сна, и строгий труд
Вошли в суровую привычку.

В бессонном замке¹ мрак и холод,
На липах мертвенный налет,
Сердца ужалил смертный голод,
На стены полз могильный лед.
Но нам Москва кричала: «Верьте!»,
С надеждой слала к нам послов,
И распадались ковы смерти
У перевязочных столов.
Мы наполняли вены кровью,
Мы разжигали тленье тел,
И волю к битве и здоровью
Мы поднимали за предел...
И падали в изнеможеньи,
И как сухой сгорали трут,
Но знали мы, что там в сраженьи
Участник — наш упорный труд.
И для простого сердца Тани
Всех малых сил ее запас
Был без остатка мерой дани
Отчизне в судный страшный час.
И стал привычен визг снаряда,
И Таня, в подвиге горя,
Сгорала, гасла как заря
В холодном небе Ленинграда.

— Припоминаю, где вас встретил:
На Невском, ночью, в октябре...
Прошел налет, уж за ночь третий,
Стояла слякоть на дворе.
Вы с мальчиком шли от Невы.
Ужель не помните? Больница...
— Так этот спутник были вы?
— Ну да! Успел я измениться?
— Я не узнала вас.
— Да вот
Все тот же я, хоть и не тот.
Теперь я жизнью вам обязан.
Хотел бы многое вам разом
Сказать... Но надо мне идти,
Хочу семью скорей найти,
Давно на письма нет ответа.
А вы послушайтесь совета:
При жизни этакой вам сил,
Смотрите, хватит ненадолго,
Поберегитесь ради долга
И... если свет вам этот мил.
— Благодарю за назиданье
И за чувствительную речь,
Вам также строгое заданье —
Себя на фронте поберечь.

Ушел. И длится день бескрылый,
Проходит вечер за окном
И догорает волокном
Зари, как жалобы унылой.
На то ли жалоба, что скорбью
Весь мир наполнила судьба,
Что огневой и ржавой дробью
В полях загублены хлеба,
На то ли, что ушел и этот,
Чей угасавший пульс она,
И бред пылающего сна
Не раз ловила до рассвета?
Нет, никого она из битвы
Не ждет к заботливой груди!
В час суеверный для молитвы
Ей милосердного судьи
Не нужно в небе... И сурова
Ее холодная весна:
Ни теплоты родного крова,
Ни в люльке детского она
Тепла не знает. Где прохожий
(Как этот — смуглый, с этим схожий),
Который скажет ей: «Пойдем!
Есть у тебя твой друг, твой дом!»

Так вот он, в битве Ленинград,
Оледенелый, искаженный,
Сменивший пышный свой наряд
На щебень, битвой обнаженный!
Сорок второго шел февраль,
И в блики горестных пробоин
Он облачился, город-воин,
Как латник в доблестную сталь.
Пожары дальние дымят,
Как огнедышащие домны,
И тайной гнева, былью темной
Собор Петра и каземат,
Как некий знак заветной думы,
Завороженные в снегу,
Стоят над Балтикой угрюмой
Зловещей памятью врагу.
Не слышно грохота трамвая —
Замерз и брошен на путях,
И тишина прифронтовая
Застряла в снеговых сетях.
Но вот опять тревожным воем
Все оглашается вокруг,
И «ястребки» взмывают роем
И грозный гул несут на юг.

По мостовой шагают люди
Домой, на службу, на завод
Их не тревожит гул орудий
Привычный в небе хоровод.
В дома вошли мороз и горе
Ступила смерть через порог,
Истоком жизни стал паек
Блокадных жалостных калорий.
И в каждом доме есть мертвец,
И караулит мертвых стужа,
Пока соседи, наконец,
Не унесут жену и мужа.
И у панели брошен труп,
Не довезенный до могилы;
Язык записки зол и скуп:
«Прости, отец, нет больше силы...»
О, гнев и месть! Вы стали пищей
Для обескровленных сердец,
Вы как тепло вошли в жилище,
Вас обнажил, как меч, боец
И клятву дали фронт и город
России, Партии, векам:
«Жив Ленинград! Они поборят
Судьбу и смерть на зло врагам».

Его ли дом? Гора обломков...
Зияющий пролом стены...
«Цивилизованной» войны
Пример наглядный для потомков.
Как тряпка, сорванный карниз
Повис, непоправимо жалок,
Ржавеет рухнувшее вниз
Железо скрученное балок.
Кирпич и мусор. Щебня горы.
Здесь все закончено, мертво,
От смеха, игр и детской ссоры
Здесь не осталось ничего.
Узнал он в третьем этаже
Свой кабинет в снегу и ветре:
Все смято в диком мятеже —
Столы, шкафы... Лишь вид Ай-Петри
Висит, как прежде, на стене.
А вот на щебне в стороне
Размокла Наточкина кукла,
И липнет к носу куклы букля
Обиженно, как у живой...
Но где они? Что с ними сталось?
Его ли сердце заметалось?
Завыл ли ветер над Новой?

Ее он слушал, нем и сгорблен,
Сухих не поднимая глаз.
Старухи-дворничихи сказ
Был обстоятелен и скорбен.
Беда случилась в декабре
Шестого в ночь, о той поре,
Когда обычно перед утром
Во сне опасливом и смутном
Находит роздых, наконец,
Истерзанный бессонный город.
Внезапно из конца в конец
Опять гудки сиренам вторят,
И бомбы яростный удар
В дом угодил, зажег пожар...
— Погибли все, Виктор Иваныч...
Я, видишь ты, к соседке на ночь
Случайно до поры ушла,
Вот и осталась я цела. —
И — снова то, что он уж слышал.
Поднялся Виктор, молча вышел.
Теплела ночь, и мокрый снег
Ложился хлопьями густыми.
Шагал проспектами пустыми
В шинели хмурый человек.

Блиндаж. Кругом изрыто поле.
Картина — каждый день одна —
Тоску наводит поневоле.
Погибли дети и жена.
Кого еще искать по свету?
День писем нынче. Ночью — в бой.
На час наедине с собой
Остался я... И вот привету
Не удивляйтесь моему.
Прошел уж год, как мы прощались,
Но мы недаром повстречались,
И кроме вас — писать кому?
Вам, женщинам родной земли,
Подвижницам трудов бесшумных,
В госпиталях, в цехах, на гумнах —
Поклон вам низкий до земли!
Сегодня ночью супостату,
Холодной яростью гоним,
Я, в мыслях с образом родным,
Снесу священную расплату
За нашу смятую весну,
За разоренье благ бесценных
И за детей, и за жену,
За всех замученных в плену,
За всех расстрелянных, растленных.

Быть может, удалюсь я завтра,
«Как говорится, в мир иной», ²
Но я — письма печальный автор —
Прошу не плакать надо мной.
Такое все же есть на свете,
За что нетрудно умирать:
Народ бы жил, и жили б дети,
И дома ласковая мать!
Теперь могил безвестных много,
Что значит среди них одна?
И каждой жизни, молвя строго,
Не так уж велика цена.
Но умирать, не повторяя,
Живое имя не хочу,
И ваше имя избирая,
Добра подобное лучу,
Из всех имен моей России,
Я представлял себе не раз
Тепло насмешливое глаз
И ваши косы золотые...

......................................

Письмо на сутки опоздало,
В тот год был зол туберкулез,
Изнемогла, слегла без слез,
И в двадцать дней ее не стало.

А ночью той все шло отлично:
Без шума снят был вражий пост,
И ночь темна была, без звезд,
И немец вел себя прилично
Притих, как будто и не жив.
Ползли, дыханье затаив,
И, наконец, тишайшим скопом
Подобрались к его окопам.
Но вот — ракета. Окрик «Halt!»
Застрекотали автоматы...
Но наши ухнули гранаты,
И в сумрак, черный как асфальт,
Огней неистовых игра
Врезается... И вот — минута!
Переполох. Пора, пора!
Иль обернется дело круто.
Вскочил. «Товарищи, вперед!
За родину и за народ!»
— Ура! — В штыки рванулась рота,
Пошла кровавая работа...
Налет задуман был хитро,
И ярость значила немало.
В скупых словах Информбюро
Об этом деле сообщало.

Был грозен к славе путь Отчизны —
Горами яростных трудов,
И черным шляхом укоризны —
Развалинами городов.
И партизанскими ночами
В болотах, балках и лесах,
И русским лётом в небесах
С высокой песней за плечами.
Стучал геолог по породам,
Вставали домна и завод,
Пароль был: «Партия с народом!»
(Был отзыв: «С Партией народ!»
И мчались к Волге эшелоны,
И паровозные гудки,
Как зов тревоги отдаленный,
Кричали: «Волге помоги!»
И стал у Волги милый брат,
Сестры заступник — Волги вольной,
Связал врага узлами молний
В единоборстве Сталинград.
И вот уже великой битвой
России взрыхлены снега,
И гонит вдоль дорожных рытвин
Метель свинцовая врага.

И встало утро Ленинграда,
Святое утро батарей,
Сыновней лаской канонада
В сердца стучалась матерей.
Настал он — черного разора
День, учиненного врагу,
Разбойной свастики позора,
Истоптанной в чужом снегу.
Гремел над миром гнев России —
Свинца и пламени пурга —
Испепеливший стан врага
Огнем разгневанной стихии.
Прошли в победные походы
Ижоры, Пулково и Мга,
Весны отхлынувшие воды
Открыли мертвые луга,
То, что забудется не скоро —
Врагов искромсанную рать,
Безумцев, мнивших этот город
Как Бухарест, иль Вену брать.
А он, как прежде в гирле Невском
Строитель Родины и страж,
Стоит, грозя чудесным блеском,
Врагов манивший, как мираж.

На речи скуп, из Кенигсберга
Вернулся Виктор на завод.
Но пережитое живет.
С ним примирение отвергла
Его печаль. И крепко знает
Он что-то важное, свое,
И гневным смыслом наполняет —
Как битву — мирное бытье.
Его станок заветным собран,
Новинкой умною блестит,
Но Виктор с торжеством недобрым
Куда-то в сторону глядит.
И вот уже забылся вроде...
Он не в цеху, не на заводе,
Он там, на Пулковском снегу
Дал выстрел верный по врагу
И этот гром восстановленья
В цехах, в домах, в родном краю —
Ему как грохот наступленья,
Восторг возмездия в бою.
И дети в солнечном саду —
Его души солдатской дети,
Для них станок его в ходу,
Для них и жить ему на свете.