Полноценное изучение политических сочинений Тютчева в значительной степени затруднено отсутствием научного комментария к этому франкоязычному разделу его наследия. В свою очередь, задачу комментатора, рассчитывающего прежде всего на отечественную аудиторию, заметно усложняют ненадежность, а подчас и невнятность существующих переводов. (Показательно, что авторы основополагающих для нашей отрасли трудов использовали при цитировании тютчевских пассажей собственные переводы (см.: [Аксаков 1886: 123 passim; Пигарев 1962: 116 passim¹]). Пожелание заново перевести и более или менее развернуто откомментировать хотя бы одно из этих сочинений не раз высказывалось в середине 1980-х гг., когда Ю. М. Лотман начал формировать портфель возобновляемого после долгого перерыва «Тютчевского сборника», однако по разного рода причинам этот план не мог тогда реализоваться.

Теперь вниманию читателей предлагается новый перевод статьи 1844 г., ближайшим образом связанной с недавно обнаруженным тютчевским меморандумом 1845 г. [Осповат, Мильчина 1992: 89-115]. Комментарий к публикуемому тексту см. ниже - С. 227-263).

Незадолго до смерти, в ноябре или декабре 1872 г., Тютчев передал П. И. Бартеневу рукописи трех своих политических сочинений, прежде анонимно напечатанных в Германии и Франции под заголовками «Lettre Monsieur le D-r Gustave Kolb, rdacteur de la Gazette Universelle» (1844), «Mmoire prsent l'Empereur Nicolas depius la rvolition de fvrier, par un russe employ suprieur des affaires etranges» (1849) и «La Papaut et la question romaine, au point de vue de Saint-Ptersbourg» (1850)². По каким-то причинам (возможно, что и намеренно) издатель «Русского архива» не был уведомлен о первых публикациях полученных статей; когда же, вернувшись из столицы в Москву, он ознакомил с ними И. С. Аксакова (зятя и ближайшего единомышленника поэта), тот вспомнил, что позднейшая из этого списка печаталась в «Revue des Deux Mondes», и сразу адресовался к автору (в письме от 16 декабря 1872 г.*): «...две другие были ли где напечатаны?» [Осповат, Рогинский 1989: 497]). Вопрос остался без ответа: в новогоднюю ночь Тютчев перенес сильнейший инсульт, и при его свидании с Аксаковым (в самом начале января 1873 г.) речь шла о вещах совсем иного рода (см. [ЛН. Т. 97. Кн. 2: 422, примеч. 2 и 3]).

Между тем Бартенев начал готовить тютчевские статьи к печати, причем открыл эту билингвальную серию первой публикацией «Письма о цензуре в России» (1857; в оригинале: «Lettre sur la censure en Russie» ) [РА. 1873. № 4: 607-620; 620-633] - текста, который не входил в сформированный автором корпус³. В следующей журнальной книжке была помещена вторая по хронологии статья [РА. 1873. № 5: 895-912; 912-930, под редакторским заголовком «La Russie et rvolution / Россия и революция» ], а в октябрьской, спустя несколько месяцев после смерти автора, здесь увидел свет самый ранний из переданных Бартеневу текстов - тот, что составляет сейчас предмет нашего интереса. Статья же «La Papaut et la question romaine, au point de vue de Saint-Ptersbourg» появилась через тринадцать лет и лишь в переводе («Папство и римский вопрос с русской точки зрения» ) [РА. 1886. № 5: 35-51]. 

Публикуя статью 1844 г. - в оригинале и русском переводе (Ф. И. Тимирязева) [РА. 1873. № 10: 1993-2019; 2019-2042; общий заголовок «Подлинник письма Ф. И. Тютчева к Густаву Кольбу» ], - Бартенев оговорил, что ему неизвестно, была ли она ранее «обнародована во французском подлиннике» [Там же: 1993], дал тютчевскому тексту редакторское название «La Russie et l'Allemagne» / «Россия и Германия» и купировал вступительные строки, обращенные непосредственно к редактору аугсбургской «Всеобщей газеты»⁴. Огрехи первой публикации вскоре были устранены. Аксаков, в распоряжение которого перешли материалы семейного архива, хранившегося у Эрн. Ф. Тютчевой, как и находившиеся у Бартенева тютчевские манускрипты, на страницах своего биографического труда восстановил преамбулу статьи 1844 г. и ее подлинное название [Аксаков 1874: 39, 146-147; Аксаков 1886: 30; 122-123], а также привел письмо Тютчева от 29 октября 1844 г., документировавшее факт публикации брошюры летом 1844 г. [Аксаков 1874: 39-40; Аксаков 1886: 30-31]⁵.

С учетом этих исправлений публикация в «Русском архиве» стала источником, по которому текст и перевод статьи 1844 г. воспроизводились во всех посмертных изданиях Тютчева (перечень см. [Королева, Николаев 1978: 8-9, 43; Лэйн 1987: 62-63]), включая однотомник под редакцией П. В. Быкова, неоднократно перепечатывавшийся в начале 1910-х гг. (см. [ПСС: 279-295; 333-343]; ср. новейший репринт [Тютчев 1976: 7-31; 95-117]). В свою очередь, по тексту ПСС осуществляются републикации последних лет (см., напр., [Рус. идея: 92-103]), в том числе и перевод на английский язык [Zeldin 1973: 159-175). Излишне говорить, что такая практика оставила editio princeps вне сферы исследовательского внимания.

Между тем сличение обоих источников - изданной Тютчевым брошюры под указанным выше названием (Munich, 1844) и публикации в «Русском архиве» 1873 г., дополненной Аксаковым (далее: Бр и РА), позволяет, с одной стороны, установить довольно большую степень близости представленных в них текстов, а с другой - выявить целый ряд разночтений. Последние могут быть распределены по трем условным группам. Во-первых, это казусы неисправного набора французского текста, встречающиеся как в Бр (см. абзац [10] и примеч.1), так и в РА (см. абзац [11] примеч. 2); сюда же относится опечатка в дате, которая в РА обессмысливает пассаж о внешней политике Июльской монархии во Франции (см. абзац [28] и примеч.10). Во-вторых, это разночтения чисто стилистического характера (см. абзац [24] и примеч. 3, абзац [25] и примеч. 4, абзац [27] и примеч. 6-7, абзац [30] и примеч. 13). В-третьих же, это те случаи, когда наиболее острые и сомнительные формулировки в Бр, очевидно, подверглись сторонней (или автоцензурной) правке (см.: «Недаром в высказываниях [и устремлениях] ваших журналистов заметна некая неосмотрительность...» - абзац [30] и примеч. 11; «...все это <...> не помешало нам <...> защищать вас в тех случаях, когда под угрозой оказывалась ваша независимость [ваша национальная самобытность]» - абзац [32] и примеч. 12; ср. также абзац [26] и примеч. 5, абзац [27] и примеч. 8).

Так как Бартенев с полным основанием употребил в заголовке публикации термин «подлинник» («руку самого Ф<едора> Ивановича» относительно этого манускрипта удостоверил Аксаков [1874: 40; 1886: 31]), вполне вероятной кажется гипотеза о том, что Тютчев передал ему именно тот (ныне утраченный) автограф, по которому осуществлялось издание 1844 г. (Ситуация, которая могла бы подвигнуть Тютчева на изготовление собственноручной копии со своей довольно пространной статьи, выглядит почти неправдоподобной.) Что же касается наращений и сокращений текста, составляющих вторую и третью группы разночтений, то о времени их появления в рукописи можно лишь строить догадки. На наш взгляд, они тяготеют скорее к нижнему хронологическому пределу, и во всяком случае импульс к этой авторедактуре отнюдь не связан с намеченной у Бартенева публикацией.

В этой связи необходимо коснуться некоторых результатов разведки, проведенной К. Ю. Роговым в архиве М. П. Погодина. Отложившиеся здесь «однотипные» по изготовлению писарские копии тютчевской статьи 1844 г. [ОР РГБ. Ф. 231/III. Карт. 17. №  45; далее Рук] и его конфиденциального меморандума 1845 г. [Там же. Карт. 17. №  41] К. Ю. Рогов очень аккуратно соотносит с дневниковой записью Погодина от 15 июня 1845 г., из которой следует, что Тютчев «привез» ему два своих «мемуара» - т.е. оба названных текста [наст. изд. с. 92]. Мы разделяем подобную осторожность. Если тот факт, что Тютчев сообщил Погодину копию неопубликованного меморандума, выглядит совершенно естественным, то передача Рук вызывает недоумение: автору проще было бы подарить экземпляр самой брошюры, а не специально заказывать для Погодина копию. Конечно, возникает соблазн объяснить этот шаг Тютчева его гипотетическими претензиями к мюнхенскому изданию, взамен которого он предоставил Погодину копию, снятую с аутентичного текста, но анализ Рук не располагает к столь решительному выводу. Происхождение Рук, вообще говоря, остается неясным - текст в целом гораздо ближе к РА, но имеет отличия как от Бр, так и от РА (см. абзац [11] и примеч. 2, абзац [27] и примеч. 9) и, кроме того, оставляет впечатление незавершенности (к некоторым словам и выражениям в скобках даны незачеркнутые варианты, причем иногда не меняющие, а иногда меняющие смысл). Вместе с тем нельзя исключать, что в ходе дальнейших разысканий статус Руккак источника будет уточнен.

В профессиональных нуждах тютчеведения перевод статьи сделан по тексту Бр. В текстологических примечаниях, которые фиксируют разночтения с РА и Рук, соответствующие фрагменты приведены воф ранцузском оригинале (см. с. 225-226 наст. изд.).

¹ Список источников и литературы, общий для данной заметки и статьи «Элементы политической мифологии Тютчева», см. ниже на с. 259 и далее. ^Назад

² Полное библиографическое описание этих публикаций см. [Лэйн 1987: 61]. ^Назад

³ Прямым или косвенным инициатором публикации этого сочинения был Аксаков, который в цитированном письме запрашивал Тютчева: «Но я помню, что я читал еще вашу рукопись когда-то о цензуре. Где она, и этим ли ограничивается собрание ваших рукописей?» [Осповат, Рогинский 1989: 497]. ^Назад

⁴ Текст здесь начинался со слов: «Le livre de M. de Custine est un tmoignage de plus de ce
dvergondage de l'esprit...» (т.е. с третьей фразы четвертого абзаца нашей публикации). ^Назад

⁵ Впрочем, работая над биографией Тютчева, Аксаков не был знаком с этим изданием de visu и допускал, что под «брошюрой» автор разумеет газетную публикацию [Аксаков 1874: 39; Аксаков 1886: 31]. Строго говоря, неизвестно, держал ли он вообще в руках экземпляр 1844 г., но уже в тот момент, когда его труд вышел в свет, Аксаков упоминает (в письме И. С. Гагарину от 7 ноября 1874 г.) о брошюре Тютчева в точном смысле этого слова [ЛН. Т. 97. Кн. 2: 50]. ^Назад

Господин редактор,

[1] интерес ваш к замечаниям, которые я недавно осмелился предложить вашему вниманию, а также высказанные вами на сей счет умеренные и здравые соображения, внушили мне одну неожиданную мысль*. Не попробовать ли нам, подумал я, обратиться к самому существу дела?

[2] Я не имею чести знать вас лично; итак, милостивый государь, я обращаюсь не столько к вам, сколько ко «Всеобщей Аугсбургской газете», а она, на мой взгляд, для нынешней Германии не просто газета, но первая из трибун политических... Будь Германия, к своему счастью, единой, правительство ее имело бы все основания превратить эту газету в официального глашатая своих убеждений. Вот почему я адресуюсь к вам.

[3] Я уже имел честь доложить вам, что я русский, русский сердцем и душой; я глубоко предан своему отечеству, живу в согласии со своим правительством и, вдобавок, обладаю положением независимым. Итак, мнения, которые я постараюсь выразить, суть мнения русские, но свободные и совершенно бескорыстные... Поймите меня правильно, милостивый государь: письмо мое обращено более к вам, нежели к публике. Однако вы можете распорядиться им так, как будет вам угодно. До публичности мне дела нет. У меня так же мало оснований избегать ее, как и стремиться к ней...

[4] И еще одно предупреждение: не бойтесь, милостивый государь, что я, по примеру других русских, в свой черед пущусь в жалкие споры по поводу явившегося недавно жалкого памфлета. Нет, милостивый государь, это все несерьезно... Книга г-на де Кюстина - лишнее свидетельство того бесстыдства ума, той умственной распущенности, какие составляют характеристическую черту нашей эпохи, прежде всего во Франции, и приводят к тому, что иные авторы позволяют себе толковать о предметах самых серьезных и самых возвышенных, основываясь не столько на доводах разума, сколько на показаниях раздраженных нервов, позволяют себе судить о целом мире с таким легкомыслием, с каким прежде не дерзнули бы разбирать водевиль. Что же касается до противников г-на де Кюстина, до так называемых защитников России, они, спору нет, куда более искренни, но, увы, совсем глупы. Они напоминают мне людей, которые от чрезмерного усердия поспешили бы открыть зонтик, дабы защитить от солнечного зноя вершину Монблана... Нет, милостивый государь, апологии России вы в моем письме не найдете. Апология России!.. О Господи, этим занимается Мастер, который знает свое дело лучше, чем все мы вместе взятые, и до сих пор он, на мой взгляд, славно справлялся со своею задачей. Истинную апологию России пишет История, с чьею помощью Россия вот уже три столетия выигрывает все тяжбы, какие ей уготовила неисповедимая судьба... Обращаясь к вам, милостивый государь, желаю я говорить о вас, о вашем отечестве, о насущнейших, очевиднейших его интересах, если же я поведу речь также и о России, то лишь постольку, поскольку с нею связано ближайшее будущее Германии.

[5] Мне известно, что никогда еще немецкие умы не были так сильно озабочены великим вопросом германского единства, как в наши дни. Так вот, милостивый государь, очень ли я удивлю вас, - зоркого часового, несущего службу на передовой линии, - если скажу, что, присмотревшись получше к этому общему расположению умов, наблюдатель сколько-нибудь внимательный смог бы заметить в нем ростки таких устремлений, которые, развейся они в полную силу, подвергли бы ужасной опасности то единство, о котором нынче, кажется, так пекутся все в Германии... Особенною же опасностью чревато одно из этих устремлений... Хотя предметы, которых я касаюсь, всем известны, однако же, приступая к ним, вынужден я коснуться вопросов животрепещущих; впрочем, я верю, что в наши дни, как и в Средние века, тот, чьи руки чисты, а намерения прямы, может без боязни прикасаться к чему бы то ни было...

[6] Вы знаете, милостивый государь, каковы те отношения, что вот уже тридцать лет связывают правительства всех германских государств, больших и малых, с Россией. Я не говорю теперь о том, как смотрят на эти отношения люди тех или иных убеждений, той или иной партии. Я говорю о фактах... Факты же заключаются в том, что никогда еще отношения эти не были так дружественны, так тесны, никогда еще между этими различными правительствами и Россией не царило согласие столь чистосердечное... Всякому, кто живет на почве действительности, а не в мире фраз, ясно, что такая политика есть истинная и законная политика Германии, обычная ее политика и что правители германских государств, поддерживая эту великую традицию, сложившуюся у вас в пору вашего обновления, повиновались не чему иному, как голосу самого просвещенного патриотизма... Впрочем, милостивый государь, повторю еще раз, я нимало не притязаю на роль чудотворца, я не притязаю на то, чтобы внушить мои мнения всем вокруг и прежде всего тем людям, которые принимают эти мнения как личного своего врага. Потому-то речь у нас теперь идет не о мнениях, речь идет о факте, факт же, я полагаю, столь очевиден и ощутителен, что сомневаться в нем не приходится...

[7] Надобно ли мне, милостивый государь, напоминать вам, что рядом с названным политическим направлением ваших правительств и наперекор ему действуют устремления противоположные, что вот уже десяток лет целый ряд людей неустанно старается привить немцам в отношении России взгляды совсем иного свойства? Теперь не время входить в подобное рассмотрение всех тех упреков и обвинений, какие эти люди постоянно предъявляют России с упорством поистине удивительным. Сейчас меня волнует только результат, к какому они пришли. Результат же этот, надо признать, неутешителен, но в своем роде совершенен. Работники потрудились на славу... Та самая держава, которую великое поколение 1813 года приветствовало с благодарным восторгом, та держава, которая тридцать лет подряд была народу и правителям Германии верной союзницей, другом деятельным и бескорыстным, ныне, благодаря песням, которые с колыбели слушало поколение нынешнее, кажется многим немцам пугалом, и взрослые умы нашего времени, охотно впадая в детство, с глупым простодушием радуются сказкам про людоеда XIX века, роль которого неизменно исполняет Россия.

[8] Да, именно так все и обстоит. Должно быть, врагам России мои признания доставят удовольствие; однако я сказал еще не все и, с их позволения, продолжу...

[9] Итак, перед нами два устремления решительно противоположных. Разлад между ними явственен и с каждым днем лишь усугубляется... По одну сторону - германские государи и кабинеты с их серьезной и обдуманной политикой, по другую - другой государь нашего времени, общественное мнение, блуждающее без руля и без ветрил. - Позвольте мне, милостивый государь, спросить у вас как у человека просвещенного и любящего свою родину: что думаете вы о подобной расстановке сил? Какие последствия, какие выгоды сулит она, по-вашему, Германии? Поймите, только о Германии и идет здесь дело... О Господи, знай ваши соотечественники, как мало трогают Россию их яростные нападки, быть может, это заставило бы призадуматься даже самых заклятых наших врагов...

[10] Несомненно, что до тех пор, пока в Европе будет царить мир, разлад, о котором мы говорим, не будет иметь последствий серьезных и ощутительных. Болезнь не выйдет наружу¹. Правительства, само собой разумеется, не станут менять направления, не станут переворачивать вверх дном всю внешнюю политику Германии ради того, чтобы угодить горстке людей с фанатическими убеждениями и путаными мыслями. Однако те, движимые чувством противоречия, устремятся, не зная никакой меры, вспять от идей, ими осуждаемых, и, продолжая толковать о единстве Германии, не сводя с Германии глаз, приблизятся, - с позволения сказать, попятным курсом, - к роковой черте, к краю бездны, в которую ваша страна ниспровергалась не единожды. Я знаю, милостивый государь, что до тех пор, пока нам удастся сохранять мир, опасность, на которую я указываю, останется игрой воображения... Но стоит наступить кризису, тому кризису, предчувствием которого охвачена теперь вся Европа, стоит разразиться той буре, которая в несколько часов обнажает все, что таилось под спудом, доводит все тенденции до крайнего их выражения, исторгает последнее слово у представителей всех партий, людей всех убеждений...Что же, милостивый государь, произойдет тогда?

[11] Неужели правда, что над нациями даже в большей степени, нежели над отдельными лицами, тяготеет неумолимый, неотвратимый рок?.. Надобно ли полагать, что они увлекаются стремлениями, против которых бессильна вся их воля, весь их разум, что в них гнездятся болезни органические, с которыми не справиться никаким врачам, никаким диетам?.. Неужели к числу таких стремлений принадлежит и та ужасная страсть к раздорам, которая, словно гибельный феникс, возрождалась во все великие эпохи, выпадавшие на долю вашего благородного отечества? Стремление это, которое выразилось в Средние века в безбожной, антихристианской схватке Священства и Империи, стало причиной отцеубийственной войны между императором и князьями, а затем, на некоторое время ослабнув из-за упадка Германии, обрело новые силы и новую молодость благодаря Реформации, получив от нее форму окончательную и как бы освященную законом², так что носители его принялись за дело с невиданным прежде рвением, становясь под всевозможные знамена, усваивая всевозможные лозунги, меняя имена, но не суть до тех пор, пока не наступила пора окончательного кризиса, пора Тридцатилетней войны, и людям этим не пришлось призвать на помощь иностранцев, сначала Швецию, а затем заклятого врага, Францию, и заключить союз, который позволил им в течение менее чем двух столетий довершить ту гибельную миссию, какая была на них возложена.

[12] Страшные воспоминания, сударь. Неужели их одних не довольно для того, чтобы всякое предвестие вражды, грозящей расколоть ваше отечество, рождало в вашей душе тревогу? Неужели можете вы не испытывать ужаса, предчувствуя, что страну вашу вот-вот поразит старый, страшный недуг?

[13] Последние три десятилетия должны, вне всякого сомнения, быть отнесены к числу прекраснейших эпох вашей истории. С тех пор, когда Германией правили великие императоры Салической династии, никогда еще не переживала она столь прекрасного расцвета. Впервые за много столетий принадлежит она столь безраздельно себе самой, ощущает себя столь единой, столь германской. Впервые за много столетий пребывает по отношению к вечной своей сопернице в положении столь выгодном, столь завидном. Она разбила противницу по всем пунктам. Судите сами: по ту сторону Альп прославленнейшие из ваших императоров никогда не обладали властью более действительной, нежели та, какою обладает там теперь немецкая держава. Рейн вновь сделался немецким сердцем и душою. Бельгия, которой последнее европейское потрясение, казалось, судило броситься в объятия Франции, замерла на краю бездны и теперь явственно поворачивается в вашу сторону; Бургундский округ возрождается. Голландия рано или поздно непременно возвратится под вашу сень. Итак, вот каков оказался окончательный исход великой схватки между Францией и вами, начавшейся более двух столетий назад. Вы победили решительно и бесповоротно, последнее слово осталось за вами. - И тем не менее, согласитесь: тот, кто участвовал в этой борьбе с самого начала, тот, кому ведомы все ее этапы, все превратности, какими сопровождалась она вплоть до наступления дня главного, решающего, с трудом мог бы предвидеть подобный исход. Внешние обстоятельства говорили не в вашу пользу. Шансы были не на вашей стороне. Начиная с конца Средневековья, могущество Франции не переставало возрастать, хотя порою рост этот и замедлялся; Франция накапливала силы и приводила их в порядок, Империя же в это время по причине религиозного раскола вступила в последний период своего существования, период узаконенного беспорядка... Сами победы, вами одерживаемые, не приносили вам никакой пользы, ибо не могли остановить внутренний распад, а подчас и ускоряли его течение. При Людовике ХIV, несмотря на неудачи великого короля, Франция восторжествовала. Она подчинила Германию своему безраздельному господству. Наконец наступила Революция, которая, лишив французскую нацию последних воспоминаний о ее истоках, о ее германских корнях, сообщив Франции характер сугубо романский, бросила Германии, бросила самому принципу ее существования последний вызов, вступила с нею в смертный бой. - И вот, в ту самую пору, когда коронованный солдат этой Революции представил пародию империи Карла Великого на обломках империи подлинной, и, в довершение всех прежних унижений, заставил участвовать в этом представлении и Германию, в эту пору, в этот последний час неожиданная перипетия внезапно придала делу совсем новый оборот.

[14] Как же произошла эта чудесная перипетия? Кому и чему обязана ею Германия?.. Она обязана ею появлению на западноевропейском театре военных действий третьей силы,- третьей силы, которая являла собою целый мир...

[15] Здесь, милостивый государь, мне придется, ясности ради, сделать короткое отступление. Нынче много толкуют о России. Она вызывает жгучее, тревожное любопытство. Ясно, что она сделалась одним из предметов, какими в первую очередь и занят наш век, однако в отличие от прочих предметов, занимающих нынешние умы, этот, надо признаться, не столько возбуждает их, сколько гнетет... Иначе и быть не могло: современная мысль, дщерь Запада, чует в России стихию если не враждебную, то, по крайней мере, решительно чужеродную, стихию, от Запада не зависящую, и как будто боится, что, признав законность поставленного перед нею вопроса, попытавшись всерьез, на совесть понять его и разрешить, изменит самой себе, поставит под сомнение законность собственного своего существования... Что есть Россия? В чем смысл ее бытия, какому историческому Закону она подчиняется?.. Откуда она пришла и куда идет? Что собою представляет? На земном шаре, не спорю, ей отведено место под солнцем, однако философия истории дать ей такое место еще не соблаговолила. Горстка умов - двое или трое в Германии, один или двое во Франции, - будучи более свободными, более передовыми, нежели все прочие, сумели разглядеть эту проблему, сумели приподнять завесу, ее скрывающую. Однако доселе к словам их мало прислушивались, в речи их мало вдумывались.

[16] Долгое время Запад судил о России примерно так же, как современники Колумба - об Америке. Он впадал в сходное заблуждение, становился жертвой сходного оптического обмана; известно, что очень долго жители Старого Света, хотя и рукоплескали бессмертному открытию, упорно отказывались признавать существование нового континента. Им казалось, что гораздо легче и разумнее предположить, будто новооткрытые земли суть продолжение того континента, на котором они обитают, род приложения к нему. - Совершенно так же долгое время судили на Западе о Восточной Европе - другом новом свете, которому Россия от века приходилась душою и движущей силой, который получил или же надеется получить от нее бытие историческое и которому призвана она была поэтому даровать свое славное имя... В течение многих столетий европейский Запад самым чистосердечным образом полагал, что нет и не может быть на свете другой Европы, кроме него самого. Запад знал, конечно, что за его пределами живут другие народы, располагаются другие державы, именующие себя христианскими. В пору своего могущества он даже, случалось, покушался на территории этого безымянного мира и оторвал от него несколько клочков, которые с грехом пополам включил в состав своих земель, извратив их природу и отняв у них национальные черты, - но допустить, что за этой последней чертой существует другая Европа, Европа восточная, которая приходится христианскому Западу законной сестрой и также исповедует христианскую веру, Европа, которая, правда, не знала феодализма, не знала иерархического устройства, но оттого верует куда более истово и глубоко; допустить, что за этой чертой существует целый мир, зиждущийся на едином принципе, связующий в неразрывное целое все составляющие его элементы, живущий собственной жизнью, органической и самобытной, - допустить этого Запад не мог, и многие из тамошних обитателей еще и сегодня охотно поставили бы все это под сомнение... Долгое время заблуждаться было простительно. В течение столетий движущая сила этого неведомого Западу мира оставалась погребена среди хаоса. Действие ее происходило медленно и почти незаметно. Темные тучи скрывали это неспешное рождение целого мира. Но наконец судьбы свершились, рука исполина разогнала тучи, и Европа Карла Великого повстречалась лицом к лицу с Европой Великого Петра... Признайте это, и все разъяснится, все станет на свои места: сделается понятной истинная причина тех стремительных успехов, того чудесного роста России, которые удивили весь мир. Сделается понятно, что эти так называемые завоевания, так называемые жестокости были деянием самым органическим и самым законным из всех, какие когда-либо творились в истории; в России просто-напросто происходила величайшая реставрация. Сделается также понятно, отчего одно за другим гибли, исчезали с лица земли по воле России все извращенные стремления, все органы власти и установления, которые противоречили воплощенному в ней великому принципу... отчего нужно было пасть Польше... не самобытной польской нации, упаси Господь, но той ложной цивилизации, ложной национальности, какие были ей навязаны. С этой точки зрения яснее сделается и подлинное значение того, что называется Восточным вопросом: вопрос этот охотно именуют неразрешимым именно потому, что весь мир уже давно предвидит его неизбежное решение... В самом деле, речь идет о том, какая судьба ждет на три четверти уже устроенную Восточную Европу, - истинную Восточную империю, по отношению к которой предыдущая, та, которою правили византийские кесари, древние православные императоры, была всего лишь слабым, несовершенным наброском; речь идет о том, получит ли эта Восточная Европа свое последнее, самое необходимое пополнение, о том, обретет ли она его вследствие естественного хода вещей или же ей придется требовать его у судьбы с оружием в руках, отчего во всем мире могут приключиться великие бедствия.

[17] Вернемся, однако, к предмету нашего разговора.

[18] Вот, милостивый государь, какова была та третья сила, появление которой на театре военных действий разом разрешило вековой спор между державами европейского Запада. Одного вмешательства России было довольно, чтобы сплотить ваши ряды, сплоченность же принесла вам победу.

[19] Потому ныне, чтобы дать себе верный отчет в современном положении дел, следует раз и навсегда уяснить одну-единственную истину. Заключается она в том, что после этого вмешательства Востока в судьбу Запада все переменилось в Европе. Прежде вас было двое, теперь нас стало трое. Долгие войны отныне сделались невозможны.

[20] Сегодня единственно возможными представляются три исхода.

[21] Либо Германия, верная союзница России, сохранит свое преобладающее влияние в центре Европы, либо влияние это перейдет к Франции. Между тем понимаете ли вы, милостивый государь, что это такое - преобладающее влияние Франции? Это если и не мгновенная гибель, то, во всяком случае, неизбежный упадок Германии. Остается третий исход, быть может, наиболее милый сердцу иных людей: Германия заключает союз с Францией против России... Увы, милостивый государь, средство это было уже испробовано в 1812 году и, как вы знаете, успеха не принесло. Вдобавок я не думаю, чтобы сегодня, по прошествии трех десятков лет, Германия согласилась на создание новой Рейнской конфедерации. Меж тем любой сколько-нибудь тесный союз с Францией обернулся бы только этим и ничем иным.

[22] Да знаете ли вы, милостивый государь, что предприняла Россия, когда, вмешавшись в спор между двумя принципами, между двумя великими национальностями, которые уже много столетий оспаривали друг у друга право на господство над европейским Западом, она разрешила этот спор в пользу Германии, в пользу германского принципа? Россия захотела раз и навсегда утвердить победу права, победу исторической законности над способом действия революционным. А почему она захотела это сделать? Потому что право, потому что историческая законность - это ее принцип, ее заветное убеждение, основание ее будущего, ибо именно этого права требует она для себя и для своих подданных. Только самое слепое невежество, то, которое умышленно закрывает глаза, избегая света, может отрицать эту великую истину. Ибо в конце концов разве не во имя этого права, этой исторической законности Россия возвысила целую нацию, целый мир, пребывавший в упадке? призвала этот народ зажить своей собственной жизнью, возвратила ему независимость, устроила его бытие? - И во имя этого же самого права она сумеет позаботиться о том, чтобы любителям политических экспериментов не было позволено силой или обманом отрывать целые народы от живого средоточия их единства, а затем беспрепятственно обрезывать и обтесывать их, словно мертвый материал, по прихоти своих бесчисленных фантазий, - одним словом, позаботиться о том, чтобы никто не смел отрубать живые члены от тела, к которому они принадлежат, под тем предлогом, что отрубленные, они обретут куда большую свободу передвижения...

[23] Государь, правящий ныне Россией, заслужил вечную славу тем, что соделался более полно, более деятельно, нежели любой из его предшественников, разумным и непреклонным защитником этого права, этой исторической законности.

[24] Единожды сделав свой выбор, он, как известно всей Европе, свято хранит ему верность. История порукой, что в политических анналах всего мира трудно отыскать другой пример союза столь же глубоко нравственного, как тот, что связует Германию с Россией, и именно эта величайшая нравственная чистота и длит его существование, помогает разрешать многочисленные трудности, преодолевать многочисленные препятствия. Союз этот знал времена счастливые и несчастливые, ныне же одержал последнюю победу, самую значительную из всех: тот дух, каким он был проникнут при основании, передался без потерь и искажений³ от основоположников к их наследникам.

[25] Так вот, милостивый государь, спросите у правителей германских государств, был ли за эти три десятка лет хоть один случай, когда Россия оставила бы попечение о наиглавнейших политических интересах Германии? Спросите у людей сведущих, не заходили ли неоднократно эти попечения так далеко, как не чаяли в своих патриотических мечтах сами немцы? С некоторых пор все в Германии искренне озабочены великим вопросом германского единства. Вам известно, однако, что так обстояло дело не всегда; я, долгие годы проведший в вашей стране, мог бы при желании вспомнить точно, когда именно этот вопрос увлек немецкие умы. Несомненно, однако же, что в ту эпоху, когда всякий либеральный листок считал своим долгом при каждом удобном случае осыпать Австрию и ее правительство теми оскорблениями, какими сейчас с не меньшей щедростью осыпают Россию, - в эту эпоху единство Германии, во всяком случае если судить по прессе, заботило немцев очень мало. Таким образом, забота эта, - хотя, бесспорно, весьма похвальная и законная, - большой давностью похвастать не может. Россия, правда, никогда не проповедовала единства Германии, однако вот уже тридцать лет, как при самых разных обстоятельствах и в самом разном тоне она неизменно советовала германским странам жить в мире, в согласии, во взаимном доверии, по доброй воле подчинять частные интересы великому общему интересу; она не уставала повторять, умножать эти советы и призывы с той энергической прямотой, с тем рвением, какое не считают неуместным лишь души, сознающие совершенное свое бескорыстие⁴.

[26] Книга, которая снискала несколько лет назад большую известность в Германии и которую ошибочно сочли изданной по указанию правительства, кажется, посеяла среди вас убеждение, будто в определенную эпоху Россия стремилась завязать более тесные отношения с мелкими германскими государствами и подчинить их себе в ущерб законному влиянию двух величайших держав, входящих в Конфедерацию. Никогда еще ни одно предположение не было так далеко от истины и даже, надо признать, противно ей. Справьтесь у людей сведущих - они расскажут вам, как обстоят дела на самом деле. Быть может, они скажут вам, что, в противоположность этим обвинениям, русские дипломаты, заботясь постоянно и в первую очередь о политической независимости Германии от других стран, порой дерзали задеть самолюбие - впрочем, вполне извинительное - многих особ⁵, чересчур настоятельно рекомендуя маленьким германским дворам применить испытанное средство и примкнуть к союзу двух великих держав.

[27] Здесь, быть может, кстати придется сказать несколько слов и о другом обвинении, которое тысячу раз выдвигалось против России, но не сделались оттого более справедливым. Чего только не рассказывали, лишь бы внушить, что именно влияние России помешало развитию в Германии конституционных установлений. - Пытаться представить Россию принципиальной противницей той или иной формы правления есть вообще в высшей степени дело безрассудное. - Да и как, исповедуя взгляды столь узкие, сделалась бы она тем, что она есть, как оказывала бы⁶ то огромное влияние, каким она славится? Что же касается обсуждаемого нами частного случая, мы можем сказать совершенно точно, что Россия всегда самым энергическим образом высказывалась за добросовестное поддержание существующих установлений, за неизменную верность данным обязательствам. Впрочем, весьма вероятно, в России поняли, как неосторожно было бы, имея в виду главный жизненно важный интерес Германии, ее единство, сообщить парламентам в конституционных государствах Конфедерации права столь же исключительные, как, например, в Англии или Франции; ибо если даже сейчас не всегда легко установить между этими государствами то согласие, то полное взаимопонимание, какое необходимо для совместных действий⁷, то будь Германия подчинена полудюжине полностью суверенных парламентов⁸ - а точнее сказать, разъята ими на части⁹, - разрешить эту проблему было бы вовсе невозможно. Истина эта принадлежит к числу тех, которые очевидны ныне для всех здравомыслящих людей Германии, вина России заключается, по-видимому, лишь в том, что она постигла ее десятком лет раньше.

[28] Перейдем теперь от внутренней политики к политике внешней; надобно ли мне напоминать вам, милостивый государь, об Июльской революции и о последствиях, какие она могла иметь для вашего отечества, но каких, однако же, не возымела? Стоит ли мне говорить, что движителем этого возмущения, душою этого движения была прежде всего потребность взять наконец блистательный реванш у Европы и прежде всего у вас, неодолимая потребность возвратить себе ту власть над всем Западом, какою Франция в течение столь долгого времени обладала и какая вот уже три десятка лет, к ее величайшей досаде, находится в ваших руках? Я, конечно, охотно отдаю должное королю французов, я восхищаюсь его ловкостью, я желаю долгой жизни ему и его системе... Что, однако, произошло бы, милостивый государь, если бы после 1830 года¹⁰ всякий раз, когда французскому правительство угодно было простереть свои взоры за пределы Германии, оно не встречало бы неизменно со стороны России ту же твердую решимость, ту же сдержанность, ту же холодность, а главное, ту же непоколебимую верность существующим союзам, данным обязательствам? Не кажется ли вам, что, заметь Наполеон мира в поведении России хоть малейшие признаки сомнений, колебаний, ему наскучило бы удерживать рвущуюся в бой Францию и он наконец отпустил бы поводья?.. Что же говорить о том, какой оборот приняли бы дела, будь у короля французов возможность рассчитывать на сговор с Россией.

[29] Сударь, я находился в Германии в то время, когда г-н Тьер, уступая влечению, так сказать, инстинктивному, вознамерился предпринять шаг, казавшийся ему самой простой и самой естественной вещью в мире, а именно отомстить Германии за неудачи его дипломатии на Востоке; я был свидетелем того взрыва, того поистине национального гнева, какой простодушная дерзость француза возбудила в немецких сердцах, и я рад тому, что видел это. С той поры я всегда с огромным удовольствием слушаю исполнение «Песни о Рейне» . Но, милостивый государь, отчего же ваша политическая пресса, знающая все на свете, вплоть до числа кулачных ударов, которыми русские таможенники награждают на границе Пруссии прусских контрабандистов, отчего же эта пресса знать не знает о том, что происходило в эту пору между немецкими дворами и Россией? Отчего она знать не знает - или сознательно умалчивает - о том, что при первых же враждебных действиях со стороны Франции восьмидесятитысячная русская армия выступила бы в поход для защиты вашей независимости, а еще двести тысяч последовали бы за ней в течение полутора месяцев? Между тем, милостивый государь, в Париже обо всем этом знали очень хорошо, и, быть может, вы согласитесь со мною, что обстоятельства эти в куда большей мере, нежели «Песня о Рейне», - как бы высоко мы ее ни ценили, - способствовали тому, что старая «Марсельеза» так скоро отступила, оставив победу за молодой соперницей.

[30] Я заговорил о прессе. Не сочтите, милостивый государь, что я питаю стойкое предубеждение против немецкой прессы или что я таю на нее злобу из-за поразительного недоброжелательства, с каким она отзывается о России. Нет, уверяю вас, дело вовсе не в том; я готов признать за немецкой прессой массу достоинств и был бы рад приписать хотя бы отчасти ее ошибки и заблуждения тем исключительным условиям, в какие она поставлена. Разумеется, ни в таланте, ни в идеях, ни даже в патриотизме у вашей периодической печати недостатка нет; во многих отношениях она - законная дочь вашей благородной и великой литературы, той самой литературы, что возвратила вам чувство национальной самобытности. Недостает вашей прессе, причем недостает в величайшей степени, лишь одного - политического такта, живого и точного понимания тех обстоятельств, в каких она существует и действует. Недаром в высказываниях¹¹ ваших журналистов заметна некая неосмотрительность, необдуманность, одним словом, нравственная безответственность, проистекающая, возможно, именно из того, что прессу вашу много лет держат за несовершеннолетнюю и не выпускают из-под опеки.

[31] В самом деле, чем, кроме этого сознания собственной нравственной безответственности, объяснить ту жгучую, слепую, безудержную ненависть, какую немецкая пресса вот уже много лет питает по отношению к России? Почему она предается этому чувству? с какой целью? Ради чего? Случалось ли вашим журналистам хоть однажды всерьез задуматься о том, какими возможными, вероятными последствиями грозят их действия политическим интересам Германии? Случалось ли им хоть однажды всерьез спросить себя, не приведет ли непостижимое упорство, с каким они уже много лет подряд всеми доступными им средствами стремятся омрачить, отравить, безвозвратно испортить отношения двух стран, к подрыву тех оснований, на которых покоится союз, обеспечивающий Германии главенство внутри Европы? Не приведет ли оно к тому, что нынешнее положение Германии на политической арене, - положение самое выгодное, в каком когда-либо находилась ваша страна, - сменится положением самым гибельным? Не напоминает ли вам эта резвая опрометчивость детскую шалость вашего великого Гете, о которой он так мило поведал в своих мемуарах? Оставшись один в родительском доме, маленький Вольфганг не нашел ничего лучшего, как выбросить один за другим в окошко все предметы домашней утвари, какие попадались ему под руку; слушая, как они падают на мостовую и разбиваются, он от всего сердца радовался и забавлялся. Впрочем, юного Гете отчасти оправдывает то обстоятельство, что к продолжению этих изощренных забав его подстрекал негодяй-сосед... У вас же, милостивый государь, подобного оправдания нет...

[32] И добро бы еще из всего этого потока бранных слов, обрушивающегося на Россию, можно было вывести разумные, осмысленные причины, какими вызывается столь бешеная злоба? Я знаю, что найдутся безумцы, которые с самым серьезным видом примутся мне объяснять: «Мы обязаны вас ненавидеть; ваш принцип, принцип, на котором покоится ваша цивилизация, противен нам, немцам, нам, людям Запада. У вас не было ни феодализма, ни иерархического устройства, подчиняющего церковь папскому престолу. Вы не пережили ни войны Священства и Империи, ни Религиозных войн, ни даже Инквизиции. Вы не принимали участия в крестовых походах, вы уже четыре столетия назад обрели то единство, к которому мы до сих пор еще только стремимся. Ваш принцип не предоставляет достаточной свободы индивиду. Он не поощряет в достаточной мере разногласий, разобщенности». Все это совершенно справедливо; однако все это, признайтесь, не помешало нам с отважной прямотой защищать вас в тех случаях, когда под угрозой оказывалась ваша независимость¹². А раз так, не вправе ли мы рассчитывать на то, что нашу независимость вы нам великодушно простите? Поговорим серьезно, дело того стоит. Россия готова уважать вашу историческую законность, историческую законность народов Запада. Не прошло и тридцати лет с тех пор, как она вместе с вами стала на защиту этой попранной законности, посвятила себя ее восстановлению; она охотно обязуется уважать не только принцип, лежащий в основе этой законности, но и все, даже самые неумеренные, ее последствия, даже ее вольности и слабости; однако научитесь же и вы в свой черед уважать наше единство и нашу силу.

[33] Быть может, кто-то скажет, что причина того недовольства, с каким общественное мнение Германии взирает на Россию, в несовершенствах нашего общественного порядка, в пороках нашей администрации, в положении наших низших сословий, и проч., и проч. Неужели же это правда? Что же, в таком случае мне, который только что жаловался на крайнюю недоброжелательность по отношению к России, теперь придется возвысить голос против излишней симпатии к ней. Ибо в конце концов мы ведь не единственная держава на свете, и если в сердце вашем накопились такие безмерные запасы отзывчивости и сострадания, собственная же страна и собственные соотечественники не кажутся вам достойными объектами для приложения этих чувств, не справедливее ли будет распределить их поровну между разными народами земли? В жалости, увы, нуждаются все без исключения. Взгляните, например, на Англию и на рабочих, трудящихся на ее мануфактурах, взгляните на Ирландию - и послушаем, что вы скажете. Ручаюсь, что, обладай вы всеми необходимыми данными для сравнения двух стран, сумей вы взвесить на точных весах те бедствия, к каким приводят соответственно русское варварство и английская цивилизация, вы, быть может, сочли бы скорее своеобычным, нежели преувеличенным мнение того человека, который, не будучи подданным ни одной из этих стран, но изучив обе досконально, утверждал со всей решительностью, что «в Соединенном Королевстве живет по меньшей мере миллион человек, которым было бы куда лучше оказаться в Сибири» ...

[34] Ах, милостивый государь, отчего вы, немцы, во многих отношениях могущие похвастать несомненным нравственным превосходством над вашими соседями, живущими по другую сторону Рейна, - отчего не можете вы призанять у них толику того практического ума, того живого и точного понимания собственных интересов, какие их отличают? Ведь и у них есть пресса, есть газеты, которые наперебой бранят и поносят нас, не зная ни устали, ни меры, ни стыда... Взгляните, например, на ту стоглавую гидру, мечущую против нас громы и молнии, что зовется парижской прессой. Сколько исступления! Сколько крика! Сколько шума!.. Так вот, будьте уверены, получи сегодня парижские журналисты хоть малейшую уверенность в том, что столь желанное сближение уже началось, что столь часто повторявшиеся предложения наконец приняты, и уже назавтра все крики ненависти умолкли бы, все блистательные фейерверки оскорблений погасли - и из потухших кратеров, из умиротворенных уст раздадутся, вслед за последней струйкой дыма, речи чуть-чуть рознящиеся по тону, но равно мелодические и прославляющие как можно громче и радостнее счастливое примирение двух великих держав.

[35] Однако письмо мое слишком затянулось, пора подводить итоги. Позвольте же мне, милостивый государь, на прощание еще раз вкратце повторить мою главную мысль.

[36] Я обратился к вам, не имея никаких полномочий, кроме тех, какие даются человеку его свободными убеждениями. Я не состою ни у кого на службе, я не являюсь рупором ничьих идей. Мысль моя исходит от меня лично... Однако у меня есть все основания полагать, что, будь содержание этого письма известно в России, общественное мнение без колебаний бы с ним согласилось. - До сей поры русское общество обращало очень мало внимания на все вопли немецкой прессы, не потому, разумеется, что считало общественное мнение Германии и чувства немцев вещами малозначащими... но потому что брезговало принимать всерьез все эти сильные выражения по адресу России, все эти выстрелы в воздух. Оно почитало их самое большее за развлечения дурного тона...

[37] Русское общественное мнение решительно отказывается признавать, что нация степенная, серьезная, прямодушная, наделенная глубоким чувством справедливости, - одним словом, та нация, какой представала Германия во все периоды ее истории, что эта нация, говорю я, отречется от своей природы и уподобится вздорным путаникам, пылким краснобаям или злонамеренным фразерам; что, позабыв о своем прошлом, не понимая своего настоящего и губя свое будущее, Германия согласится усвоить себе и взлелеять в своей груди дурное чувство, чувство, недостойное ее, исключительно ради удовольствия совершить грубую политическую оплошность. Нет,это невозможно!

[38] Я обратился к вам, милостивый государь, потому что, как я уже сказал, «Всеобщая газета» для Германии - это больше, чем газета. Это власть, причем власть, которая, я охотно это признаю, в высшей степени исполнена национального чувства и политического ума; во имя этой двойной власти я и решился писать к вам.

[39] Тот взгляд на Россию, который появился в Германии и который пытаются усвоить всем ее обитателям¹³, еще не представляет собою опасности, но очень скоро может таковою стать... Этот взгляд ничего не изменит, я убежден, в тех отношениях, какие существуют ныне между правительствами немецких государств и Россией; однако те, кто проповедуют этот взгляд, стремятся помешать общественному сознанию дать правильный ответ на вопрос, имеющий для нации значение первостепенное, на вопрос о политических союзах... Живописуя в самых лживых тонах политику самую национальную из всех, какую когда-либо вела Германия, эти люди стремятся внести разлад в умы, толкнуть наиболее пылких и опрометчивых соотечественников на путь гибельный, путь, который уже много раз заводил Германию в тупик... Если в Европе все-таки разразится война, если вновь разгорится вековой спор, три десятка лет назад разрешившийся в вашу пользу, Россия, конечно же, останется верной вашим государям, равно как и они останутся верными ей. Однако именно тогда, возможно, Германии придется пожать то, что посеяно сегодня... Разлад в умах принесет свои плоды, и плоды эти рискуют показаться Германии горькими; боюсь, то будут новые отступничества и новые раздоры.

[40] И вот тогда-то, милостивый государь, вы слишком дорого заплатите за то, что однажды были к нам несправедливы.

[41] Вот, милостивый государь, что я хотел сказать вам. Используйте мои слова по своему благоусмотрению...

Примите, и проч.

¹ Бр: Le mal continuera a couler sans tene; РА, Рук: <... > sans terre. ^Назад

² Бр: une forme dfinitive et comme une conscration lgale; РА: une forme dfinitive et comme une conjuration lgale; Рук: une forme dfinitiveet connue, une conscration lgale. ^Назад

³ Бр, Рук: sans dchet; РА: sans choc. ^Назад

⁴ Бр: ... franchise d'un zle qui ne craint pas d'tre importun, parce qu'il se sait parfaitement dsintress; в РА и в Рук слова «ne craint pas d'tre importun, parce qu'il» опущены. ^Назад

⁵ Бр: Peut-tre vous diront-ils que tout au rebours de cette imputation la Diplomatie Russe dans sa constante proccupation d'assurer avant tout l'indpendance politique de l'Allemagne vis--vis de
l'tranger est alle parfois jusqu' froisser d'excusables susceptibilits; РА, Рук: ... peut-tre vous diront-ils que dans sa constante proccupation d'assurer avant tout l'indpendance politique de l'Allemagne la diplomatie russe s'est expose quelquefois froisser d'excusables susceptibilits. ^Назад

⁶ Бр: comment exercerait-elle l'influence...; РА, Рук: comment exercerait-elle sur le monde l'influence... ^Назад

⁷ Бр: que rclame une action collective; РА, Рук: que ncessite une action collective. ^Назад

⁸ Бр: ... tribunes parlementaires pleinement souveraines; в РА и в Рук слово «pleinement» опущено. ^Назад

⁹ Бр, РА: dans une Allemagne domine; Рук: dans une Allemagne decime. ^Назад

¹⁰ В РА и Рук: 1835. ^Назад

¹¹ Бр: dans ses manifestations; РА, Рук: dans ses manifestations comme dans ses tendances. ^Назад

¹² Бр: reconqurir votre indpendance?; РА, Рук: reconqurir votre indpendance politique, votre nationalit? ^Назад

¹³ Бр: propager parmi vous; РА, Рук: propager en Allemagne. ^Назад

* Тютчевский сборник II. Тарту, 1999. С. 202-226.^Назад