 |
 |
 |
 |
|
ХРОНИКА АКАДЕМИЧЕСКОЙ ЖИЗНИ В этом разделе представлена информация о событиях академической жизни в области русистики.
Правильность работы внешних ссылок не гарантируется.
Если у Вас есть замечания,
предложения или информация, напишите по адресу
ИГОРЬ ЧЕРНОВ (18 марта 1943 – 21 марта 2025)
Совсем недавно мы отмечали восьмидесятилетие Игоря Аполлониевича Чернова, и вот с опозданием на неделю пришло сообщение о его кончине. Было известно, что он болел, и все же последний телефонный разговор 10 марта внушал оптимизм: он вышел из больницы, чувствовал себя неплохо. Однако этот оптимизм оказался обманчивым. Игорь Чернов закончил отделение русского языка и литературы в 1966 г. по индивидуальному плану, поскольку с самого начала своего университетского пути занимался семиотикой, был слушателем первого семиотического спецкурса Ю. М. Лотмана, который лег в основу лотмановских «Лекций по структуральной поэтике». Можно сказать, что он был первым семиотическим учеником Лотмана. Именно Игорь весной 1963 г. завязывал в Москве, в Институте славяноведения и балканистики, контакты с московскими семиотиками и таким образом еще студентом встал у истоков Тартуско-Московской семиотической школы. Он был одним из организаторов школ по вторичным моделирующим системам в Кяэрику, вошел в редколлегию «Трудов по знаковым системам». Сразу же после окончания университета И. А. Чернов поступил на работу на кафедру русской литературы, а в 1983–1986 гг. был заведующим этой кафедрой. В 1992 г. он стал первым заведующим отделения семиотики в Тартуском университете. За многие годы своего преподавания на отделении русского языка и литературы он прочитал немало курсов — «Введение в литературоведение», «Теория литературы», «Русский фольклор», «История древнерусской литературы», «Введение в специальность», и его лекции до сих пор памятны его студентам. Он был, что называется, харизматическим преподавателем, поражала его эрудиция, прекрасное знакомство с новейшей западной исследовательской литературой, впечатлял его блестящий английский, а совершенное знание эстонского языка позволяло ему общаться с самым широким кругом эстонских интеллектуалов, среди которых он пользовался большим авторитетом. С 1997 г. И. А. Чернов жил в Финляндии, на острове Сомпасаари, там 5 апреля будет похоронен. Грустно, что нам не удастся проводить его в последний путь. Светлая память. Кафедра русской литературы Тартуского университета http://ruthenia.ru/document/553225.html К столетию со дня рождения
Сейчас в Тарту осталось не так уж много тех, кто знал Петра Александровича Руднева (27 марта 1925 – 23 ноября 1996), и тем более тех, кто у него учился. Мне посчастливилось: я училась у него все годы, пока он был в Тарту — с 1968 по 1972, слушала у него «Стилистику и стихосложение», «Историю русской литературы середины XIX в.», «Теорию литературы», спецкурс по метрике Блока. Наши встречи не ограничивались учебной аудиторией. Петр Александрович сразу стал руководителем литературоведческого кружка СНО, в котором мы все тогда участвовали, редактором сборников тезисов студенческих конференций. Мы большой компанией членов СНО проводили вместе многие вечера на кафедре, возясь с ротапринтными сборниками: надо было перепечатывать тексты на специальной ротапринтной бумаге, затем корректировать и заклеивать каждую опечатку, делая это по возможности незаметно, чтобы в печати эти исправленные места не выделялись. Петр Александрович был замечательным редактором, он с неподражаемым юмором комментировал стилистические перлы неопытных авторов, а потом исправлял эти места так, что стилистические неловкости сглаживались. Было много смеха, шуток, время летело незаметно, мы засиживались допоздна, однажды нас даже заперли в нашем здании, пришлось звонить на вахту в главном здании и просить дежурного нас вызволить. Памятно первое впечатление. На втором курсе у нас в расписании появилась строка — «Стилистика и стихосложение», преподаватель — П.А. Руднев. С таким преподавателем мы еще не были знакомы, хотя, казалось, знали всех, кто работал на нашей кафедре русской литературы. Как оказалось, Петр Александрович только что приехал в Тарту и был, что называется, «новеньким». В тот момент мы еще не знали, какие драматические события предшествовали его приезду в Тарту. Пока же в аудиторию вошел моложавый, элегантный, одетый в безукоризненный костюм-тройку преподаватель и начал знакомить нас с новым для нас предметом. Голова у нас закружилась — мы были не слишком сильны в стиховедении, классические размеры еще кое-как различали, но совсем не их ритмические формы. А уж неклассические размеры! Тут перед нами оказались и дольник, и тактовик; и что же говорить о переходных метрических формах и полиметрических композициях. Петр Александрович скромно умалчивал о том, что эти понятия — это его вклад в стиховедение, его открытие и новация. Хотя предмет оказался для большинства, включая меня, трудным, но мы были заражены увлеченностью лектора, его энтузиазмом и твердо прониклись его уверенностью, что стиховедение — это очень важная область, без которой филология существовать не может. Это было в годы, когда стиховедение в России только набирало силу. Заново открылись фундаментальные труды Андрея Белого, М.П. Штокмара, Б.Я. Ярхо, В.М. Жирмунского, формалистов, но от ярлыка «уклон в формализм» стиховедению избавиться еще долго не удавалось. Только с выходом в 1974 г. книги М.Л. Гаспарова «Современный русский стих. Метрика и ритмика» ситуация стала окончательно меняться, а до этого и сам Гаспаров был известен в основном как филолог-классик, переводчик античных авторов. Петр Александрович сразу объявил в Тарту спецсеминар по стиховедению, в который записалось рекордное количество студентов. Сыграли роль и обаяние преподавателя, которому невозможно было не поддаться, но и желание заниматься чем-то практическим, осязаемым. Как объяснил Петр Александрович, метрический справочник (именно их составлением стали заниматься студенты его семинара) — это сразу вклад в науку, материал не только для монографического, но и для сравнительных стиховедческих исследований. Делалось все тогда вручную, работа требовала сосредоточенности, внимания и квалификации. Конечно, руководитель все данные проверял, выявлял ошибки, учил, но к халтуре был нетерпим. Не все семинаристы потом стали учеными, но стиховедческие работы выпускников семинара М.Ю. Лотмана и С.А. Шахвердова широко известны. П.А. был также неофициальным соруководителем стиховедческой диссертации Р.А. Папаяна, аспиранта Ю.М. Лотмана. Вообще П.А. Руднев был преподавателем требовательным, строгим, что не мешало студентам его преданно любить. Когда он читал нам на третьем курсе «Историю русской литературы середины XIX в.», то для допуска к экзамену потребовал сдачи трех коллоквиумов по тем авторам, о которых на лекциях речи идти не будет – по А.Н. Островскому — его творчество полагалось познать по монографии Л.М. Лотман, и Писемскому — по собранию сочинений (третьего коллоквиума, к сожалению, не помню). Вот мы и давились плодовитым Писемским, но честно читали, в голову не пришло отлынивать. На нашем втором курсе мы впервые присутствовали на защите кандидатской диссертации, и какой диссертации — «Метрика Александра Блока» нашего любимого Петра Александровича. Это было 22 апреля 1969 г. в старом зале Ученого совета, где стоял большой стол XIX века и у высокого окна — большие старинные часы, которые били в положенное им время. Атмосфера в этом зале была совершенно особая. Уже тогда мы отдавали себе отчет в том, что присутствуем при событии выдающемся. Первым оппонентом был академик В.М. Жирмунский. Перед нами был современник того, кому была посвящена защищаемая диссертация. Нам по молодости Жирмунский казался глубоким стариком, хотя ему еще не было 80-ти. Манера говорить у него была дореволюционная, с ударением áнглийский, [библиóтика], и слушать его было истинным наслаждением. Это была наша первая встреча и со вторым оппонентом — Михаилом Леоновичем Гаспаровым, который с годами стал большим другом Тарту и часто приезжал и на конференции, и с лекциями. Диссертант волновался, но выступал прекрасно, вся защита была блестящей. Только потом мы узнали, сколько мытарств пришлось претерпеть Петру Александровичу. Диссертация была написана давно, представлена к защите в Московском педагогическом институте, который соискатель когда-то окончил, но была отвергнута именно за «формализм». Руднев работал в Коломенском пединституте, и скандал с отвергнутой диссертацией мог стоить ему места. Именно тогда Ю.М. Лотман пригласил его в Тарту. Место, к сожалению, было временным — на замещение преподавателей, которые уходили на два года в докторантуру. Была надежда, что временное место удастся сделать постоянным, но она не оправдалась. Однако были и другие трудности — в тех условиях, можно сказать, непреодолимые. Снимать жилье на большую семью из пяти человек было накладно и очень трудно (с жильем в Тарту были большие проблемы, поэтому в первый год работы П.А. жил в пригородной Эльве), а получить государственную квартиру было практически невозможно. Не было ставки и для жены П.А. — филолога и стиховеда Лидии Петровны Новинской (1937–2022). Она преподавала на почасовых основаниях, но долго так продолжаться не могло. Когда мы, студенты, зимой 1972 г. узнали, что Петр Александрович нас скоро покинет, мы страшно расстроились. Мы не просто ценили его как замечательного преподавателя, мы были к нему привязаны. Он умел так выстраивать отношения со студентами, что, никогда не превращаясь в амикошонство, они переходили в настоящую дружбу старшего с младшими. Он был открыт, доступен, внимателен, допускал и понимал шутку. Так, на одной из многочисленных посиделок (на этот раз у меня дома) наша студенческая компания представила ему маленькую пародию на его лекторскую манеру. Мы лукаво подметили и запомнили несколько выражений, которые он часто повторял на разных лекциях. Так вот мы ему и выдали: «Можно сказать не обинуясь, хотя и несколько априорно, что между стихом и прозой нельзя воздвигнуть китайскую стену». Сначала он оторопел, но потом смеялся до слез. Петр Александрович очень любил Тарту, кафедру, студентов, ему было тяжело уезжать, а нам — его провожать. Связи с Тарту в дальнейшем не прерывались. В 1982 г. Л.П. Новинская защитила в Тартуском университете диссертацию «Стих Тютчева в историко-литературном и теоретическом аспектах», а в 1989 г. удалось издать в Тарту книгу П.А. Руднева «Введение в науку о русском стихе» — краткое, но очень емкое учебное пособие по стиховедению, написанное тем ясным языком, который всегда отличал лекции Петра Александровича. После отъезда из Тарту Рудневы обосновались в Стерлитамаке, потом удалось перебраться в Петрозаводск, и это было большой удачей — появилась возможность ездить в Питер, где мы неоднократно встречались в последующие годы. С М.Б. Плюхановой мы посетили рудневское семейство и в Петрозаводске. Это была незабываемая встреча. Мы понимали, как повезло петрозаводским студентам, и радовались за них, одновременно огорчаясь, что не повезло тартуским. Чувство благодарности к Петру Александровичу осталось с нами на всю жизнь. Л. Киселева http://ruthenia.ru/document/553223.html
РОМАНУ СЕРГЕЕВИЧУ ВОЙТЕХОВИЧУ – 50 Р. С. Вохтехович отмечает, как принято говорить, свой первый юбилей. Эта дата подкралась как-то неожиданно. На постлотмановской кафедре, где Роман Сергеевич начал работать в 1997 г., он всегда был самым молодым. Открытый, остроумный, улыбающийся, неизменно радующий коллег экспромтами в дни их рождений, подводящий итоги года в шутливых стихотворных хрониках; верный друг и помощник, которого так легко попросить о помощи и одолжении, в любых кафедральных делах и начинаниях всегда первым идущий навстречу — таков он в глазах коллег и многочисленных друзей. Его большие научные и педагогические достижения воспринимаются как нечто само собой разумеющееся, как часть его яркой и талантливой личности. Начав выступать с докладами на научных конференциях и публиковать статьи в студенческие годы, он к настоящему моменту напечатал более сотни статей на разных языках и три книги: «Античные мотивы в творчестве Марины Цветаевой» (Тарту, 2007, 200 с.), «Марина Цветаева и античность» (Москва-Тарту, 2008, 464 с.), «Ариадна Эфрон. Нелитературная дружба: Письма к Лидии Бать» (Москва, 2018, 362 с.), не считая докторской диссертации «Психея в творчестве М. Цветаевой: эволюция образа и сюжета» (Тарту, 2005, 164 с.), тогда же в 2005 г. успешно защищенной в Тартуском университете. Р.С. Войтехович — международно признанный специалист по наследию Марины Цветаевой, открывающий все новые и новые горизонты в творчестве любимого поэта. Роман Сергеевич прошел на кафедре путь от секретаря до лектора, но эта внешне скромная должность далеко не покрывает той большой и разнообразной деятельности, которую он ведет. Р. С. Войтехович – маститый преподаватель, читающий ответственные лекционные курсы: «Литература русского модернизма», «Литература русской эмиграции», «Русские классики», спецкурсы на разные темы, ведущий семинар по истории русского самосознания, а также английские курсы „Soviet and Post-Soviet Culture“, „Reciprocal Images: Russia and Europe“. Студенты любят и высоко ценят Р. С. Войтеховича, записаться к нему в спецсеминар всегда много желающих. Под его руководством защищены многие семинарские, бакалаврские и магистерские работы и две докторские диссертации. Он неоднократно выступал в роли организатора международной конференции молодых филологов и редактора сборника «Русская филология», был членом жюри школьной олимпиады по литературе. Конечно, он давно достоин более высокой должности. Желаем дорогому юбиляру сил, крепости и продолжения трудов. Надеемся, что новая книга не за горами. Кафедра русской литературы Тартуского университета
http://ruthenia.ru/document/553222.html 26–28 февраля 2024 года отделение славистики Тартуского университета проводит очередной Международный Лотмановский семинар. Программа http://ruthenia.ru/document/553219.html Лев Семенович Рубинштейн (19 февраля 1947 – 14 января 2024)
 Умер поэт Лев Рубинштейн. Ни написать это, ни выговорить невозможно. Походя и весело справлявшийся с ролью живого классика, Лев Семенович был не только жизненно важным первостепенным поэтическим голосом, но и драгоценным элементом атмосферы, частью нашего общего воздуха, дефицит которого так очевиден сегодня. Соболезнуем утрате, скорбим вместе с родными, обнимаем всех близких и друзей, которые, как и мы, ощутили, как в мире внезапно стало гораздо меньше света и тепла. Кафедра русской литературы Тартуского университета
http://ruthenia.ru/document/553218.html Андрей Семенович Немзер (10 июня 1957 – 9 декабря 2023)
 Сегодня ушел из жизни наш большой друг. Хотя за время своей короткой, но тяжелой болезни он как будто готовил нас к утрате, все равно невозможно ни осознать, ни пережить эту потерю. Андрей Немзер, коренной москвич, всю жизнь в Москве проживший, с начала 1970-х гг. бывал в Тарту столь часто, что мы привыкли считать его членом кафедры. Он всегда был в курсе всех наших дел и начинаний, переживал с нами все горести и радости, был, что называется, «на подхвате» и неизменно выручал во всех трудных обстоятельствах. Нельзя было представить тартускую конференцию без его участия, и он выступал не только с докладами, всегда глубокими и захватывающими, но и с острыми и точными репликами по другим докладам. С Андреем дискуссии на конференциях неизменно бывали интересными и продуктивными. Редкий наш сборник выходил без его статьи. А сколько статей он отрецензировал, скольким диссертациям оппонировал, сколько лекций прочитал тартуским студентам (заодно и преподавателям, поскольку его лекций не пропускал никто) — и по современной литературе, и по литературе XIX века. Его эрудиция была огромна, память превосходна, его лекторский диапазон охватывал всю русскую литературу от начала до современности. Его манера изложения — страстная, напористая, побуждающая к соразмышлению, захватывала аудиторию. Трудно оценивать научные достижения современника и друга, тем не менее, очевидно, что Андрея Немзера можно считать одним из самых выдающихся современных историков русской литературы. Из его многочисленных книг нелегко выделить главную (они все — главные), и все же в первую очередь хочется назвать монографию «При свете Жуковского: Очерки истории русской литературы» (2013), хотя нельзя не упомянуть и книг о Солженицыне («"Красное колесо" А. Солженицына: Опыт прочтения», 2011; «Проза Александра Солженицына. Опыт прочтения», 2019) и Д. Самойлове («"Мне выпало счастье быть русским поэтом...": Пять стихотворений Давида Самойлова», 2020). Начав перечислять, трудно остановиться: его вступительные статьи и комментарии к изданиям Д. Самойлова, А. К. Толстого и более ранние — к прозе В. А. Соллогуба (ему была посвящена и диссертация Немзера — «Литературная позиция В. А. Соллогуба, 1830 – 1840-е гг.», 1983) и мн. др. — это фактически тоже небольшие монографии, ибо Андрей писал всегда сжато и с предельной концентрацией смысла. Он сочетал в себе ученого-филолога и литературного критика, много лет печатавшего статьи (не только о литературе) в газетах и ведущих журналах (они были объединены в серии его книг «Дневник читателя»). Заинтересованные читатели могут проследить за этой хроникой на нашем сайте. Основное жизненное кредо Андрея Немзера — преданность русской литературе. Ей он служил и как ученый, и как критик, и как преподаватель. Говоря о пушкинском окружении, Ю. М. Лотман особенно выделял И. И. Пущина и всегда подчеркивал как выдающееся качество то, что он был «другом друзей своих». Лотман считал это не только прекрасной чертой личности, но и заслугой перед сущностью жизни и культуры. Эти слова можно с полным правом отнести к Андрею Немзеру. Преданный друг, человек бескомпромиссный, всегда готовый отстаивать свои убеждения, он был страстен и добр, полон сочувствия к окружающим — ближним и дальним, равно готов к обоснованным выражениям заслуженной приязни и справедливого негодования. Склоняем голову в глубокой скорби. Память об Андрее всегда пребудет с нами. Сочувствуем горю жены, дочерей и всех близких и друзей. Кафедра русской литературы Тартуского университета
http://ruthenia.ru/document/553216.html ПАМЯТИ МИХАИЛА БЕЗРОДНОГО
 Сегодня в Германии умер Михаил Безродный, замечательный литературовед и талантливый писатель. А перед этим он долго и тяжело болел. Я с ним дружил когда-то. Хорошо помню первую нашу встречу. Она произошла летом 1994 года рядом с городом Ганновером. Это было ужасно жаркое лето. И этим летом я жил в Берлине. Моя приятельница Верена Дорн пригласила меня на свой день рождения.«Это будет на даче, — сказала она. — У нас около Ганновера есть дача. Там не так жарко. Приезжай». Я и поехал. Действительно дача. И даже чем-то похожая на привычную подмосковную дачу. И действительно не так жарко, как в городе. День рождения, собираются гости. Верена, которая хорошо, но все равно немножко смешно говорит по-русски, знакомит меня с гостями: «Это Такая-то. Она работает историком. Это Такой-то. Он работает философом». Следующим был Миша Безродный. Он, как он сам выразился, причем, разумеется, по-русски, работал литературоведом. Потом мы сели за стол. Потом я обратил внимание хозяев на то, что на столе не было водки, а я другого не употребляю. «Видимо, кому-то выгодно, чтобы русский литератор Рубинштейн не выпил пару-тройку рюмок водки», — сказал я. Слегка испуганные и без того подавленные чувством исторической вины хозяева на велосипеде метнулись за водкой. А мою инвективу Миша запомнил и, как выяснилось, оценил. Потом Мишу укусила оса. Причем в язык. Кубики льда во рту, невнятная речь, веселое несмотря ни на что сострадание. Все вскорости улеглось и восстановилось. Улеглись, кстати, и мы. Нас обоих оставили ночевать, постелив две раскладушки на веранде. Трепались мы, кажется, до самого утра. Под утро Миша полувопросительно сказал: «Кажется, мы подружились». Я уверенно это подтвердил. Потом мы виделись очень много раз — и в Германии, и в Москве, и даже в Хельсинки. Его выдающаяся без преувеличений книга «Конец цитаты» вышла, кажется, через год после нашего знакомства и произвела на меня очень сильное впечатление. И я, помню, даже написал на нее рецензию — вполне искренне восторженную. Потом он издал вторую книгу, называемую «Пиши пропало». И об этой книжке я тоже написал что-то. И это «что-то» мне сейчас удалось отыскать. Вот куски из того моего текста. И пусть это будет чем-то вроде поминальной речи. Итак: Это уже вторая по счету беллетристическая книга Михаила Безродного. Первая — «Конец цитаты» — хотя и вышла в середине 90-х годов, кажется все еще не до конца прочитанной, если судить по тем кругам, какие расходятся от нее и по сей день. Очевидная — для меня, во всяком случае, — удача первой книги с одной стороны дает приличную фору автору, с другой же — ставит его в нелегкое положение, ибо автор вынужден вступить в соревнование с самим собой. Тем более что обе эти книги одного и того же жанра. Бесцеремонно изъятый из контекста фрагмент вправе претендовать на вполне самостоятельное существование. Ну вот, смотрите: «Мультикультура — тоже советское изобретение. Культур-мультур». Или: «Чем пленяет Мюнхгаузен? Немец, а врет». А стихотворные куски! Как вам, например, такой диалог с Иосифом Бродским, вернее с цитатой из него: — «Теперь так мало греков в Ленинграде, что мы сломали греческую церковь. — Не подпалить ли также синагогу, дабы любимый город спал спокойно? Ни эллина тебе, ни иудея». А это: «Перепуталось все в белоснежных полях под столицей, Брента ль плещет в ночи? Или булькает eau de Cologne? На берлинской стене Лорелея ли кычеть зегзицей? Иль у озера Чад одинокая бродит гармонь». Или вот еще: «Эту смертную муку — мировую тоску — обменять бы на мирную скуку. А коня на скаку повесить на первом суку. Как последнюю суку». Или такая вот загадка, как бы для кроссворда: «варяжский князь, скончавшийся от яда вскоре по произнесении монолога, обращенного к черепу существа, на котором он некогда ездил верхом». Чтоб читатель не слишком уж томился, мобилизуя остатки своей эрудиции, автор-гуманист тут же дает и отгадку — вверх ногами, как положено. Ответ: «Гамлет». Академическое исследование в соответствии с принятым этикетом заканчивается реестром благодарностей разным друзьям, коллегам, учителям, ученикам, родителям, детям и соседям «за неоценимую помощь в подготовке и реализации, за ряд ценных замечаний, а также за создание условий». А вот «Пиши пропало» с благодарности как раз начинается: «Автор многим обязан многим». Этим жестом академический филолог Михаил Безродный прочерчивает пусть и условную, но все же границу: тут, дескать, кончается наука, и дышат почва и судьба. Но наука тут не вполне кончается, ибо природа авторской наблюдательности и авторского остроумия, конечно же, филологического, не писательского происхождения. И это на наш взгляд чудесно, ибо проза филолога в отличие от прозы писателя не отягчена, как правило, наследственным недугом мессианства. А читатель в моем лице тоже «многим обязан многим». При этом имеется в виду, что среди этих самых «многих» занимает свое не последнее место и Михаил Безродный. * * * Миша, я тебя не забываю. Светлая память... http://ruthenia.ru/document/553214.html Михаил Безродный (16.02.1957–18.11.2023)
Наша тартуская братия, разбросанная ныне по разным странам и континентам, опять понесла потерю. Сегодня ушел из жизни Михаил Владимирович Безродный, а для нас просто Миша. Если попытаться определить Мишу одним словом, то это будет «блестящий». Блестящий филолог, блестящий эссеист и писатель, блестящий собеседник, искрометно-остроумный человек, что не мешало ему быть одновременно и очень серьезным, и бескомпромиссно требовательным, даже придирчивым иногда. После окончания школы в своем родном Ленинграде он поступил на отделение русской филологии Тартуского университета. Но тартуские годы тогда были прерваны — из-за глупейшего инцидента в общежитии пришлось университет покинуть и идти служить в советскую армию. Хотя все-таки М. Безродный успел опубликовать статью в студенческом сборнике: «Генезис лейтмотивов у А. М. Ремизова» (Сб. трудов СНО филологического факультета. Тарту, 1977). Зато возвращение было блестящим — это многочисленные статьи в 1980-е гг. в «Трудах по русской и славянской филологии», в «Блоковском сборнике», в «Трудах по знаковым системам», а в 1990 г. — защита диссертации под руководством Зары Григорьевны Минц на тему «Лирическая драма А. А. Блока „Незнакомка“ (проблема текстологии, генезиса, поэтики)». Тогда Миша работал библиографом в Публичке и много помогал тартускому люду своими справками и консультациями. Нет необходимости обозревать его статьи о литературе начала ХХ века, литературе века XIX, его пушкиниану, как и его «Конец цитаты» и «Пиши пропало». Его пособие по развитию навыков чтения и анализа текста для студентов-филологов, изучающих русский как иностранный, — «Радуга и осьминог» (2016) — хотелось бы вручить каждому студенту. В последние годы Миша нечасто приезжал в Тарту, тем памятнее его выступление на Лотмановском конгрессе 2012 («К интерпретации новеллы Достоевского „Елка и свадьба“»), его приезд с Ренатой и сыновьями в 2016 г. и потом совместный с Ренатой фон Майдель цикл лекций для студентов нашего отделения в сентябре 2017 г. (Мишины лекции были посвящены проблемам национальной типологии культуры: «К образу немца в русской словесности», «К структуре гимнов простору и простоте»). На Лотмановский конгресс 2022 г. была подана заявка («Из опыта комментирования „Пиковой дамы“»), но состояние здоровья не позволило приехать. Зная, что, несмотря на тяжелый недуг, Миша продолжает работать, мы надеялись на его участие в Лотмановском семинаре 2024 г. хотя бы по зуму, но — не суждено. Будем помнить Мишу с любовью и восхищением. Светлая память! И наше сочувствие Ренате и детям в их горькой утрате. Кафедра русской литературы Тартуского университета
http://ruthenia.ru/document/553213.html В 2023 году в издательстве Тартуского университета вышли две книги комментариев к пушкинским поэмам. По ссылкам можно загрузить pdf-файлы с полными текстами: Роман Лейбов. Поэма Пушкина «Граф Нулин». Опыт комментированного чтения Татьяна Степанищева. Поэма Пушкина «Братья разбойники»: Комментарий Печатные экземпляры можно приобрести в онлайн-магазине университета. http://ruthenia.ru/document/553212.html Дмитрий ЗубаревВстречи с Суперфином1. ВступлениеЯ познакомился с Габриэлем Суперфином в марте 1967 года (хотя узнал о его существовании тремя годами раньше). Знакомству нашему исполнилось 56 лет. Я встречался с Суперфином в Тарту (именно там мы познакомились), в Москве, в Мюнхене и снова в Москве. Встречались мы в разных качествах. Сначала (1967–68) мы были студенты-коллеги. Потом мы расстались с нашими учебными заведениями — я окончил МГУ, а Суперфин, как известно, Тартуского университета не окончил, — и встречались в Москве (1970–73) как хорошие знакомые. В апреле-мае 1983, когда отбывший лагерь, ссылку и немотивированное увольнение с работы в Тарту Суперфин собирался в своей московской квартире в эмиграцию и раздаривал ту часть своей библиотеки и архива, которая не была разрешена к вывозу из СССР, я участвовал в этих сборах. (В мае нынешнего года, в дни сорокалетнего юбилея этих событий, я и моя жена Наташа Дворцина напомнили ему о них.) Потом, уже в новую эпоху, Суперфин принимал меня почти как хозяин в Мюнхене на Радио Свобода, где я побывал (по командировке «Мемориала») в декабре 1991 (уехал я из СССР, а вернулся уже в суверенную Россию). А последние двадцать с лишним лет общаюсь с ним (в Москве и посредством интернета) как историк и его биограф. К его 60-летию я подготовил о нем биобиблиографическую справку, им авторизованную (см. «Новое литературное обозрение», 2004, № 4 (68). Русское издание «Словаря диссидентов», для которого готовилась эта справка, увы, так и не увидело света; ее версия вошла в электронный сборник «Габриэлиада», выпущенный к 65-летию юбиляра). Еще одну биосправку о Суперфине мы с Геннадием Кузовкиным подготовили для «Именного указателя к “Хронике текущих событий”» (ХТС) — информационному бюллетеню советских правозащитников, выходившему в Москве в 1968–82 гг. в машинописном виде и публиковавшемуся затем на Западе (Суперфин более двух лет был одним из его анонимных редакторов, а затем — еще десять лет — персонажем (сообщения о нем помещены в двадцати пяти номерах «Хроники»). Поскольку шансы на издание этого указателя, содержащего более 13 000 имен, и ранее были минимальны, а сейчас, после ликвидации «Мемориала», близки к нулю, предлагаю ее вниманию читателей. СУПЕРФИН ГАБРИЭЛЬ ГАВРИЛОВИЧ (р. 1943), филолог, источниковед (Москва); уч. неформальных встреч молодежи на пл. Маяковского (1960–1962*); уч. петиционной кампании вокруг «процесса четырех» (1968); автор и ред. Самиздата: сост. сб. редких произведений Б. Л. ПАСТЕРНАКА (1963, анонимно), сб. «Существует ли в Советском Союзе цензура» (1970, анонимно), уч. в ред. кн. П. РЕДДАВЕЯ «Неподцензурная Россия» (1972), в расшифровке и передаче на Запад «Дневников» Э. С. КУЗНЕЦОВА (1972), один из ред. «Хроники» (1970*–1972), помогал А. И. СОЛЖЕНИЦЫНУ в сборе материалов для эпопеи «Красное колесо» (1971*–1973*), печатался за границей; уч. в ред. воспоминаний А. И. МИКОЯНА (1972*); подвергался преследованиям: отчислен из Тартуского ун-та (1969), обыск (1972), допросы и очная ставка с В. КРАСИНЫМ (1972–1973); арестован 3.07.1973. Приговорен Орловским облсудом (14.05.1974) к 5 годам лишения свободы в ИТК строгого режима и 2 годам ссылки по ст. 70 ч. 1 УК РСФСР; политзаключенный и политссыльный (1974 — 1975, ВС–389/35, Пермская обл; 1975–1978, Владимирская тюрьма; ссылка — 1978–1980, Тургайская обл., Казах. ССР), свидетель на процессе по делу В. ХАУСТОВА (1974), уч. борьбы за статус политзаключенного. Обыск в ссылке по делу № 46012/18, «предупреждение» по «Указу» (1980). После осв. жил в Тарту (ЭССР). Эмигр. (1983) в ФРГ. Сотрудник Архива Самиздата радиостанции «Свобода» (Мюнхен, 1983–1994). Архивариус Ин-та изучения Восточной Европы при Бременском ун-те (1995–2009). Реабилитирован Прокуратурой Орловской обл. (1992), в 1992–2020 регулярно посещал РФ. Живет в Бремене, продолжает исследовательскую деятельность. Бумажной переписки между нами не было, но в 21 веке, когда я завел электронную почту, началась наша обширнейшая электронная переписка. В основном с вопросами обращался к нему я, но иногда и он ко мне. У нас были планы совместных научных работ. Предлагал я, а Суперфин отказывался. Ни одной совместной работы мы так и не написали, однако о некоторых из них, пусть и ненаписанных, я тоже хочу рассказать. Поскольку в работе над воспоминаниями мне помогает Марина Щукина, дочь моего покойного друга Людмилы Поликовской (1940–2017), которая познакомилась с Суперфином раньше меня, я начну с ее книги, где идет речь о юном Суперфине. Мила Поликовская познакомилась с Суперфином во время собраний на площади Маяковского в 1960 или 1961 г. Когда через 35 лет она работала над книгой «Мы предчувствие… предтеча…», сборником документов и воспоминаний об этих собраниях, то не включила его в число главных героев книги — там нет ни интервью с ним, ни его документов, ни фотографий. Тем не менее Суперфин несколько раз упоминается в сборнике в мемуарах других персонажей. Алла Гадасина, «звезда» Маяковки, упоминает его в числе посетителей салона Е. С. Фриде (с. 105), поэт и прозаик Виталий Скуратовский называет его имя в списке знакомых по Маяковке, ставших потом известными «в правозащитных и литературных кругах» (с. 110), Евгений Штеренфельд, друг и телохранитель Ю. Галанскова, организовывавший живые цепи вокруг чтецов, выступавших на площади, утверждает, что именно Гарик Суперфин показал ему, «как надо держать руки, чтобы их не сломали и не разорвали цепочку» (с. 122), Зинаида Эскина, хозяйка одной из квартир, где собирались «маяковцы», утверждает, что среди хорошо образованного, эрудированного народа, собиравшегося у нее, изумлял Гарик Суперфин, «который…большую часть жизни проводил в библиотеке» (с. 127). Наконец, поэт, переводчик и крупный знаток эзотерической литературы Юрий Стефанов называет Суперфина среди немногих посетителей Маяковки, ставших его приятелями (с. 121). Николай Котрелев в своем интервью (с. 128–129) не упоминает Суперфина, однако Л. Поликовская в предисловии к нему утверждает, что по образованности среди юных посетителей Маяковки Котрелев превосходил всех, кроме Гарика (с. 128). Однако Котрелев, как пишет она, уже тогда был погружен в искусство и философию Серебряного века. Суперфин же, как видно из воспоминаний Е. Штеренфельда, интересовался и практикой политической борьбы, что во многом и предопределило разные траектории их жизни. В конце книги Л. Поликовская поместила краткую биосправку о Суперфине (с. 283–284). Через несколько лет она, составляя для издательства «Аванта +» двухтомное учебное пособие для школьников (оно вышло общим тиражом более миллиона экземпляров) «Русская литература ХХ века» (М., 2000), нашла в нем место и для Суперфина. Там в статье о Лотмане есть цитата из воспоминаний математика Владимира Успенского о первой летней семиотической школе, состоявшейся в Эстонии в 1964 г., когда Суперфин только что поступил в Тартуский университет. «Лотман — настройщик, дирижер и первая скрипка этого оркестра…Он называет всех участников, включая студентов, только по имени-отчеству. Г. Г. Суперфин был тогда весьма молод и казался мне совершенно мальчиком. Все его звали “Гарик”. Все — но не Лотман. “Как отметил Габриэль Гаврилович” — это была едва ли не самая частая фраза Лотмана… В. Н. Топоров не выдержал и, обратившись к Т. Я. Елизаренковой, спросил достаточно громким шопотом: “Тася, а кто это Гаврила Гаврилович?”» (с. 670). 2. Суперфин почти не виденИтак, это уже 1964 год, когда я (с 1962 — студент филфака МГУ) впервые услышал слово «Суперфин». Но еще за год до этого, весной 1963, я познакомился с его трудом. В общежитии на Ломоносовском проспекте, где я жил первые два года, обстановка была спартанская: четыре койки с тумбочками, стол, за которым мы ели, пили, играли в карты; душ и туалет общие в конце коридора. Одним из моих соседей по комнате был человек неизвестный в истории. Его звали Костя Бурыкин. Он был немножко старше меня (года 22), очень симпатичный. Он был завсегдатаем кафе «Националь» и как-то мне рассказал, что был другом или, лучше сказать, собеседником (собутыльником) Юрия Олеши в последний год его жизни (1959–1960). Костя был первым, кто приносил к нам в комнату самиздат. Где он его брал, он не рассказывал, но его единственным приятелем из мира литературы был Саша Васильев, ныне известный благодаря сборнику воспоминаний о нем («Про Сашку Васильева». М., 2012). Людмила Поликовская в своей книге, о которой я уже говорил, называет его «подпольным коммерсантом» (с. 369), а в беседе с завсегдатаем чтений на площади Маяковского В. Вишняковым он именуется «книжным спекулянтом высшей марки» (с. 79). Именно так я его и расценивал, регулярно общаясь с ним все студенческие годы, когда нужен был хороший книжный подарок. Одним из текстов, которые Костя принес весной 1963 г. в общежитие (думаю, что от Васильева), были 200 страниц машинописного текста формата А5, в половину машинописной страницы. На титульном листе было напечатано: Борис Пастернак. Стихи, не вошедшие в сборники (1913–1959)
Составитель указан не был. Для меня и моих соседей по комнате Пастернак оказался полным открытием (никто не читал даже сборника 1961 года). Я, с отличием кончив сельскую школу в Ярославской области, был фанатом Маяковского (первый том красного Полного собрания сочинений знал практически наизусть — вместе с примечаниями Катаняна) и на первом курсе читал о Маяковском и Хлебникове в Ленинской библиотеке то, чего в селе не было. А о Пастернаке помнил, что Маяковский назвал одно его четверостишие «гениальным», а также то, что писали о нем в журнале «Юность» и в «Комсомольской правде», которые читал старшеклассником. Стихи в этом двухсотстраничном сборнике на 90% совпадали с соответствующим разделом появившегося через два года, в 1965, тома из большой серии «Библиотеки поэта» (там этот раздел занимает 82 страницы). Тем важнее отличия, о которых я помню. Во-первых, цензурные. У нас раздел «Стихи из романа» был, конечно, полным. А в сборник 1965 года, как известно, все «религиозные» стихи не вошли (кстати, стихотворение «Божий мир» я запомнил именно под этим названием, а в издании 1965 года оно его потеряло). Кроме «антирелигиозной», сборник-1965 прошел и «антисталинскую» цензуру (стихотворение «Я понял: все живо…» потеряло строфу: И смех у завалин, а мы в 1963-м получили его полный текст). И, конечно, у нас были (и вызвали особый интерес — весь месяц, что сборник лежал на нашем столе, все приходящие в нашу комнату именно их постоянно переписывали) два острополитических стихотворения — «Культ личности лишен величья…» и «Нобелевская премия» (а любители модернизма — такие среди нас тоже были — упивались бешеной словесной бурей «Полярной швеи»). С другой стороны, в сборнике 1963 г. не было включенных в БП ранее неопубликованных стихотворений, полученных составителем последнего Л. Озеровым от Лили Брик, Сергея Боброва и Владимира Лидина. Озеров называет среди тех, кто помогал ему в составлении, помимо родственников поэта, Е. Левитина и М. Поливанова. Все они могли составить сборник, принесенный в нашу комнату Бурыкиным. Однако, когда я в 2003 году составлял биосправку о Суперфине для «Словаря диссидентов» и уже знал о его глубоком погружении в творчество Пастернака со школьных лет и о его знакомстве с Сашей Васильевым, то включил сборник 1963 г. в список его работ. И Гарик эту фразу из моей статьи не вычеркнул. Поэтому считаю, что Пастернака в 1963 году мне подарил именно он. (О том, какой еще роскошный «пастернаковский» подарок он сделал мне, уезжая в 1983 в эмиграцию, я еще расскажу.) Забегая вперед, хочу подчеркнуть, что две публикации Суперфина о Пастернаке 1971 года — это лишь малая часть его находок и открытий в пастернаковедении. «За такое надо сразу присуждать кандидата», — сказал мне один молодой филолог из круга В. Кожинова, прочитав четырехстраничную публикацию «Б. Пастернак — критик формального метода». Постоянно общаясь с Гариком в Москве в 1970–72, я видел, как близится к завершению его работа над статьями «Пастернак и Брюсов» и «Пастернак и Кузмин», видел и практически подготовленное им к публикации, откомментированное письмо Пастернака к Ю. Юркуну, важнейшее для последней темы. После его ареста в июле 1973, когда имя Суперфина было в советской печати табуировано, эти статьи и публикации увидели свет — с согласия Гарика и его соавтора по этой работе Романа Тименчика — за подписями Е. Б. Пастернака, Е. В. Пастернак и Н. А. Богомолова. (О подготовке этих работ к печати именно Суперфином сообщил в 1977 году — когда Гарик сидел во Владимирской тюрьме — Лазарь Флейшман в своей книге «Статьи о Пастернаке», вышедшей в Бремене, вне пределов влияния советской цензуры.) Уезжая из СССР в мае 1983, Суперфин сказал мне, что подарил письмо Пастернака к себе — главную ценность своего архива — сыну поэта Евгению, которого он очень уважал. 3. Суперфин приближаетсяЧеловеком, который впервые произнес при мне слово «Суперфин» и подарил мне осенью 1964-го полученную от него книгу Лотмана «Лекции по структуральной поэтике», был Борис Федоров. Будучи ровесником Суперфина, он, в отличие от него, приехав из Казахстана в 1960-м, сразу же поступил на филфак и в 1964–65 гг. учился на последнем, пятом курсе. Это была очень интересная личность. Довольно оригинальная русская внешность, стремительные движения, горящие глаза, заика при темпераменте оратора. Это был человек, который был в постоянном методологическом поиске. Кипел на общественно-культурной работе. Он входил в комсомольский актив факультета, с 1963 г. стал председателем факультетского Научно-студенческого общества (я с ним познакомился в феврале 1964 на организованном им на факультете обсуждении только что вышедшей книги Бахтина «Проблемы поэтики Достоевского» — через тридцать лет бахтиноведы записали мои воспоминания об этом легендарном мероприятии, поскольку никакой документации заседаний НСО Федоров не вел) и членом факультетского бюро ВЛКСМ, ответственным за учебно-научную работу. Весной 1965-го, оканчивая учебу, он передал эти должности мне; именно ему я обязан своей стремительной, но короткой карьерой факультетского активиста, оборвавшейся 5 декабря 1965 года — демонстрацией на Пушкинской площади. А в 1964–65 в учебные месяцы он почти каждую неделю проводил на факультете заседание НСО, на каждом заседании или сам делал доклад, или находил студента, желающего поведать нечто методологически новое. Сам Федоров считал главной современной наукой социологию — был знаком с кругом московских социологов, в том числе с очень модным тогда Б. Грушиным. Еще один его доклад был о входившем в моду методологическом семинаре Г. Щедровицкого, который он иногда посещал. Однажды разыскал в библиотеке и принес на заседание несколько монографий 1920-х – 30-х годов совершенно забытого тогда ленинградского искусствоведа Иеремии Иоффе, предложившего функциональный метод изучения истории мирового искусства (кстати, в предисловии к «Лекциям...» Лотман назвал его одним из своих предшественников). Летом 1964 г. Федоров добился от деканата разрешения организовать практику студентов второго курса в виде участия в выездных бригадах ЦК ВЛКСМ по пропаганде литературы о советской молодежи. В одну из этих бригад, руководимых им самим, вошли и мы с Милой Поликовской — ездили мы по Алтайскому краю. И вот уже после возвращения из поездки на Алтай, в сентябре 1964 г., Федоров показал, а потом и подарил мне книгу Лотмана «Лекции по структуральной поэтике», которая только что вышла в Тарту. Борис сказал, что эту книгу дал ему Суперфин, «человек, который все знает». Тем не менее — сообщил мне Федоров — этот Суперфин никак не мог несколько лет поступить в Московский университет, но сейчас он поступил в Тартуский — учиться у этого самого Лотмана. Прочитав «Лекции...», я показал книгу своему научному руководителю Ивану Федоровичу Волкову (одновременно он тогда был руководителем факультетского литобъединения), у которого мы с Милой Поликовской занимались в семинаре по творческому методу в 1964–66 гг., (он вернул мне ее через месяц всю исчерканную карандашными вопросами и возмущенными маргиналиями). И здесь опять появляется Суперфин — хотя и косвенно. В книге, где собрана переписка Лотмана с Борисом Успенским (М.: НЛО, 2008) в письме 18 (Успенский — Лотману, из Москвы в Тарту, с. 41–43) есть такой фрагмент: «…я встретил Суперфина, который сказал, что Вы будете проездом в Москве… некоторое время назад (приблизительно с месяц) я был поражен и обрадован, увидев в университете объявление: тогда-то в такой-то аудитории состоится лекция проф. Лотмана “Структурная поэтика”… Однако я навел справки и выяснилось (не без трудностей), что а) состоится не лекция, а обсуждение (на НСО); Это письмо датировано составителями началом 1966; г. (с. 41). Я могу прояснить его содержание и уточнить датировку. Правильная дата — май 1965 года. В начале апреля этого года, перенимая от Федорова дела по факультетскому НСО, я подготовил объявление о дискуссии по книге Лотмана (с шапкой «А ЧТО, ЕСЛИ ФИЛОЛОГИЯ — НАУКА?») и вывесил на факультетской доске объявлений. Провисело оно недолго — профессор Кулешов, секретарь факультетского партбюро, снял его и сказал мне, что само название дискуссии звучит оскорбительно для факультетской профессуры. Он посоветовал мне передать книгу на кафедру теории литературы, где с приглашением самого Лотмана ее и обсудят. Я так и сделал, зав. кафедрой Г. Н. Поспелов послал Лотману приглашение, но тот отказался, объяснив в письме, что, зная труды сотрудников его кафедры, не видит общей методологической базы для дискуссии. Я сейчас вижу, что на факультете было довольно много людей, которые хорошо знали Суперфина, но я с ними не был знаком или познакомился достаточно поздно. Я не был знаком до 1966 г. с Котрелевым, Я не был знаком на факультете и с Сашей Грибановым, близким другом Суперфина, учившемся на два курса старше меня на испанском отделении — мы с ним познакомились в Институте Латинской Америки (ИЛА), куда я поступил, окончив университет в 1968-м. Я устроился в сектор референтуры, а он уже работал там в отделе культуры. Котрелев появился на нашем (четвертом) курсе осенью 1966 года. Он поступил на факультет, как и Б. Федоров, в 1960 г., потом куда-то исчез (позже выяснилось, что он был в Баку, где подготовил работу о Вяч. Иванове, опубликованную в Тарту и сделавшую его знаменитым). Он учился в итальянской группе, объединявшейся с моей на семинарах по истории КПСС, и стал ходить на наше литобъединение, где активно рекламировал Тартуский университет и кафедру Лотмана как центр современной филологической мысли. Выяснилось, что он хорошо знаком с Милой Поликовской, и он стал агитировать нас с Милой, чтобы мы съездили туда весной на ежегодную студенческую научную конференцию, даже без докладов (я начинал тогда заниматься Андреем Платоновым, но имел готовым только обзор литературы, а своего так и не написал). Котрелев сказал, что по его рекомендации нас примут в Тарту и без докладов, много чего рассказал о великом Суперфине (сам Котрелев туда не собирался, поскольку ждал прибавления семейства, но послал в Тарту доклад по стиховедению, который получил первую премию). И вот в марте 1967 г. мы туда отправились. Кажется, с нашего факультета туда еще поехал Алик Журинский, который уже окончил отделение матлингвистики (мы его знали по поездке на Алтай летом 1964 г.).
|
.
|
