Весомость пушкинского эпиграфа уже отмечалась исследователями¹: из поясняющей надписи эпиграф превращается в выделенную цитату, которая находится в сложных, динамических отношениях с текстом.

Эпиграф может высвечивать часть текста, усиливать отдельные его элементы. В "Повестях Белкина" отсылка к "Недорослю" дискредитирует серьезность литературных занятий Ивана Петровича: он Митрофан, "сызмала к историям охотник". Каламбурный эпиграф ко второй главе "Евгения Онегина" выделяет деревенскую часть романа: Русь - по преимуществу деревня, важнейшая часть жизни проходит в деревне.

Но есть случаи, когда иронико-полемические отношения эпиграфа с текстом не так очевидны и тем не менее важны, образуют скрытый подтекст. Пример такого отношения - юношеское стихотворение "К Наталье", которое "обращено к крепостной актрисе театра графа В. В. Толстого в Царском Селе. Эпиграф взят из "Послания к Марго" Шодерло де Лакло, являющегося сатирой на королевскую фаворитку Дюбарри (1774)"²:

Pourquoi craindrais-je de le dire?
C'est Margot qui fixe mon got.
(К чему скрывать мне это?
Марго мне приглянулась.)

"К Наталье" - это любовное послание, в котором разговорный стиль, прозаизмы ("а уж так и сяк размажет", "я по-свойски объяснюсь") сочетаются с литературностью и клишированностью темы: Катон, Филимон и Анюта, Опекун и Розина - антураж театральный, так как Наталья "жрица Тальи". Между тем, "Послание к Марго", образующее скрытый подтекст, - стихотворение дерзкое и аристократически-насмешливое:

Pourquoi craindrais-je le dire?
c'est Margot qui fixe mon got:
oui, Margot! cela vous fait rire?
que fait le nom? la chose est tout³.
(да, Марго! вас это смешит?
что имя? главное - вещь.)

Марго рождена в бедности, она лишена остроты ума и понимания, ее речи утомительны и кончаются глупым молчанием: где нежные слова, где шутки и истории, которыми любовники разнообразят свой досуг? Она не оценит этих стихов, т.к. не умеет читать - ну и что, зато у нее прекрасные глаза и приятная мордашка, а свое сокровище, предмет моих желаний, она носит всегда с собой; ей не нужны лишние украшения; любовь разнообразится ласками, а хороший сон лучше всяких разговоров.

Стихотворение заключает насмешку над контрастом смиренного рождения Дюбарри и ее стремительного возвышения от магазина мод до королевского дворца. Дюбарри - дочь жительницы Вокулера и монаха. Богатый покровитель дал ей образование в монастыре, затем она служила в магазине мод, где девицы торговали и своей благосклонностью, а потом в увеселительном заведении, где давались костюмированные праздники. Здесь бывали самые разные люди, здесь ее подобрал граф Жан дю Барри и, чтобы сделать любовницей короля, выдал замуж за своего брата Гийома дю Барри⁴.

Послание "К Наталье" содержит отсылки к биографии Дюбарри, наслаивающиеся на русские реалии (крепостной театр - сераль - фр. harem "публичный дом"):

Не владетель я Сераля,
Не арап, не турок я.
За учтивого китайца,
Грубого американца
Почитать меня нельзя...

...Кто же ты, болтун влюбленный? -
Взглянь на стены возвышенны,
Где безмолвья вечный мрак;
Взглянь на окна загражденны,
На лампады там зажженны...
Знай, Наталья! - Я... монах!

В тексте обыгрываются литературные и биографические аналогии, "реальная история", стоящая за текстом, исчезает во множественности литературных проекций. Эпиграф сохраняет двусмысленность: застенчивый эротизм vs. искушенная насмешка.

Другой пример иронического и многозначного эпиграфа - "La morale est dans la nature des choses. Necker" ("Нравственность в природе вещей. Неккер" - 4-я глава "Евгения Онегина"). В комментарии В. Набокова указан источник этой цитаты и параллельный отрывок из сочинения де Сталь "О литературе":

La morale doit tre place au-dessus du calcul. La morale est la nature des choses dans l'ordre intellectuel; et comme, dans l'ordre physique, le calcul part de la nature des choses, et ne peut y apporter aucun changement, il doit, dans l'ordre intellectuel, partir de la mme donne, c'est--dire, de la morale (Mme de Stal, "De la Littrature", 1818 edn., vol. 2, pt. II, ch. 6; p. 226).

Vous avez trop d'esprit, disoit un jour M. Necker Mirabeau, pour ne pas reconnotre tt ou tard que la morale est dans la nature des choses (Mme de Stal, "Considrations sur les principaux vnemens de la
Rvolution franaise", 1818, pt. II, ch. 20; "Oeuvres", vol. 12, p. 404)⁵

И в этом случае обращение к источнику эпиграфа дает возможность расширить контекст высказывания и дополнить комментарий. Эпиграф соотносится с той частью "Заметок о французской революции" г-жи де Сталь, которая посвящена противопоставлению Неккера и Мирабо. Неккеру отведена преувеличенно большая роль: он оплот государства, единственный сдерживающий барьер между королем и бушующим в Национальной Ассамблее третьим сословием, которым предводительствует Мирабо. Мирабо - трибун, играющий на чувствах толпы, безнравственный политик, он использует общее дело в личных интересах (по его мнению, "малая мораль всегда убивает большую"), он готов поджечь общественное здание, чтобы силой открыть себе двери в парижские салоны. "Я себя упрекаю, - говорит г-жа де Сталь, - за сожаление о смерти человека, так мало достойного уважения, но такого ума, силы и красноречия, какие редко встречаются в жизни"⁶. Она анализирует его интеллектуальные качества: блестящий и проницательный ум, сочетание достоинств и недостатков, которое никогда не оставляет равнодушным, - горечь, обаяние, сила, оригинальность. Когда Мирабо появляется на трибуне, восхищение и любопытство депутатов так возбуждено, что никто не решается его атаковать. Аристократы посылают ему вызов за вызовом, но он не отвечает, так как несправедливо отдаваться в руки дураков на дуэли. Г-жа де Сталь отдает должное Мирабо, но ее уважение целиком принадлежит Неккеру: такие люди, как Неккер, являются для нее основой общества и безупречным мерилом событий.

Несколько иначе описывает расстановку сил Томас Карлейль в своей романизированной истории французской революции (1837 г.): тупое глубокомыслие Неккера, не лишенного честолюбия, но навсегда оставшегося только честным банковским клерком, - и яркая, опережающая события одаренность Мирабо:

Он - человек не системы, он - человек инстинктов и откровений, человек тем не менее, который смело смотрит на каждый предмет, прозревает его и покоряет, потому что он обладает интеллектом, он обладает волей и силой большими, чем у других людей. Он смотрит на мир не через очки логики, а трезвыми глазами! К несчастью, он не признает ни десяти заповедей, ни морального кодекса, ни каких бы то ни было окостеневших теорем, но он не лишен сильной живой души, и в этой душе живет искренность, реальность, а не искусственность, не ложь!⁷

Как показывает развитие событий, Неккер всегда несколько отстает от них, будучи осторожным и склонным к компромиссу, Мирабо же всегда в фарватере. Романтический Карлейль подчеркивает диалектику разрушения-созидания в деятельности Мирабо. Г-жа де Сталь ее отрицает именно потому, что Мирабо не признавал "морального кодекса". Но и она видит в Мирабо не просто разрушителя ради разрушения: разрушение началось помимо Мирабо, а он им воспользовался, чтобы сыграть свою историческую роль.

Т. Карлейль упоминает также яростное противоборство Мирабо-отца и Мирабо-сына, многочисленные тюремные заключения, которым подвергался сын по воле отца, женщин, которыми Мирабо увлекался, которых соблазнял, увозил, бросал, - от дочери тюремного надзирателя до жены господина Моннье, военные подвиги и уличные драки, пламенные трактаты и эротические стихи.

Фигура Мирабо привлекала внимание Пушкина - неоднократно роняет он эпитеты, которые выражают его отношение к французскому трибуну: "дивный Мирабо", "голос молодого Мирабо, подобный отдаленной буре", "львиный рев колоссального Мирабо" (ср. "дикий львенок" Мирабо у Карлейля)⁸.

В пушкинском тексте "Евгения Онегина" эпиграф к 4-й главе может иметь двойное значение в применении к Неккеру и к Мирабо: в первом случае акцент на "нравственности" (нравственное естественно, оно пронизывает природу как ее внутренний духовный смысл), во втором случае акцент на "природе" (естественное нравственно, природа самодостаточна, она находит свое оправдание в самой себе, без всякого внеположного ей смысла). "Мораль" Неккера - стоический принцип разумной гармонии мира, которой человек должен подчиниться, чтобы поступать правильно: "Мораль - наука наук, если только не рассматривать ее математически, и всегда ограничен ум тех, кто не чувствовал гармонии между природой вещей и обязанностями человека"⁹. Практическая "мораль" Мирабо - спонтанный, естественно мотивированный внутренним импульсом и данными обстоятельствами поступок.

Герой Пушкина полемичен по отношению к героям г-жи де Сталь: "...во всякую историческую эпоху есть персонажи, которых можно рассматривать как представителей доброго и дурного принципа. Таковы Цицерон и Катилина в Риме; таковы были Неккер и Мирабо во Франции"¹⁰. Онегин ни добр, ни дурен. Эта мысль выражена в общем эпиграфе к роману: "Проникнутый тщеславием, он обладал сверх того еще особенной гордостью, которая побуждает признаваться с одинаковым равнодушием в своих как добрых, так и дурных поступках, - следствие чувства превосходства, быть может, мнимого. И з   ч а с т н о г о   п и с ь м а"¹¹. Эпоха Неккера и Мирабо - героическая эпоха деяний, а время Онегина (Пушкина) - негероическая эпоха романтизма, литературы и переживаний:

А нынче все умы в тумане,
Мораль на нас наводит сон,
Порок любезен и в романе,
И там уж торжествует он.
Британской музы небылицы
Тревожат сон отроковицы¹².

Образ Онегина стереоскопичен: Пушкин выбирает различные варианты поведения, и следы этого выбора сохраняются в тексте: "Онегин то приближается к идеалу "умного человека", то сливается с полярно противоположным ему типом "светского молодого человека""¹³. Как уже отмечалось, описание стратегий рассчитанного соблазна (1 глава) напоминает "Опасные связи" Шодерло де Лакло¹⁴.

В окончательном тексте опущена строфа XIII, где есть параллель обольщению Вальмоном "ханжи" де Турвель ("смиренная" или "почтенная" вдова у Пушкина) и юной "дурочки" Сесиль¹⁵.

"А после ей наедине давать уроки в тишине" - уроки, подобные тем, что дает Вальмон девице Сесиль де Воланж.

Вальмон решил "поторопиться с завершением ее образования":

чтобы поощрить ее веселость, я решил рассказывать ей в перерывах между нашими занятиями все скандальные приключения, какие только приходили мне в голову; ...подобные рассказы лучше чего бы то ни было придавали смелость моей робкой ученице...;

Я принимал ее в своей комнате уже дважды. За этот короткий срок ученица стала почти такой же сведущей, как ее учитель;

На досуге <...> сочиняю своего рода "катехизис распутства" для своей ученицы¹⁶.

В пушкинском тексте, однако, эти "уроки" звучат двусмысленно, перекликаясь с "уроками" monsieur l'Abb ("не докучал моралью строгой") и "уроком", который дает Онегин в саду Татьяне. Комментарий Набокова: "Конечно, любовные уроки. Но здесь, к сожалению, у читателя возникает невольная ассоциация с той отповедью, которая позднее будет произнесена на уединенной аллее и без всякой любви"¹⁷. Черновые варианты указывают на смысл этих "уроков": "Как он умел наедине - // Но скромну быть пора бы мне!" и "Каков он был наедине // О том молчать не худо мне"¹⁸.

В черновых рукописях 1-й главы была строфа XIV: сравнение Онегина с котом, крадущимся за мышью, использованное в "Графе Нулине" при описании охоты за чужой женой.

В начале 4-й главы были в окончательном тексте опущены шесть строф, где Онегин объясняет преждевременную усталость души бурной молодостью и описывает свой опыт в возвышенно-романтическом ключе: женщина - или "чистое божество", "дивное совершенство", "недосягаемое блаженство" - или "созданье злобных адских сил", "каплет ядом", "являлась змией", "питалось кровию моей", "пустая красота порока". Дается намек на некое "настоящее" чувство: "Но есть одна...", "Я был любим - но где и кем // Не узнавайте...". Наконец, следует циническая насмешка: тайна женской любви всем известна, разгадка очень проста ("куда как недогадлив я") - наступает "скука": теперь Онегин - денди, для которого ничто не ново¹⁹.

Проецируясь на пушкинского героя, эпиграф к 4-й главе приобретает иронический смысл: "...нравственность, управляющая миром, путается с нравоучением, которое читает в саду молодой героине "сверкающий взорами" герой"²⁰. Онегин поступает с Татьяной морально и благородно: он учит ее "властвовать собой". Чувства нужно рационально контролировать. Однако, мы знаем, что сам Онегин научился этому, как и Вальмон, бурно упражняясь в "науке страсти нежной". Очевидно, нравственность проистекает не из разумности, а из естественной физической ограниченности человека: "рано чувства в нем остыли" - Онегин стал нравственным поневоле, по причине преждевременной старости, утратил способность получать наслаждение и вместо уроков любви дает уроки морали. Это еще одно возможное значение эпиграфа. Сходным образом Вальмон описывает неожиданно вспыхнувшее в нем чувство - позже так быстро погасшее: "Я думал, что сердце мое уже увяло, и, находя в себе одну лишь чувственность, сетовал на то, что преждевременно постарел"²¹. Мы знаем, что в "Евгении Онегине" ситуация признания инверсирована: увидев Татьяну чужой женой, Онегин влюбится и будет требовать ответного чувства. Парадоксально, в 4-й главе "безнравственный" Онегин поучает "нравственную" Татьяну. Он и дешевый соблазнитель, и романтический воздыхатель, и раб светского кодекса - фигура карикатурная на фоне великой эпохи Неккера и Мирабо, но не менее интересная, чем они.

"Опасные связи" могли быть для Пушкина одним из образцов использования иронического эпиграфа. Шодерло де Лакло цитирует предисловие к "Новой Элоизе" Руссо: "Я наблюдал нравы своего времени - и опубликовал эти письма". Смысл цитаты у Руссо определяется верой в возможность идеального поступка: "Несмотря на то, что я видел нравы своего времени, я опубликовал эти письма" - пусть смеется над ними читатель, пусть не верит, если он сам недостаточно добродетелен. У Лакло смысл противоположный: "Именно потому, что я видел нравы своего времени, я опубликовал эти письма". Идеалист Руссо, "человек системы", конструирует в "Новой Элоизе" моральное и законное соединение страсти и добродетели. Для Лакло "природа" (страсть, личный интерес) ускользает от цензуры общественной морали, размывает границы "доброго" и "дурного" и является истинной пружиной человеческих поступков.

¹ Шкловский В. Заметки о прозе русских классиков. М., 1953. С. 66. ^Назад

² Пушкин А. С. Собр. соч.: В 10 т. М., 1981. Т. 1. С. 354 (комментарий Б. Томашевского). ^Назад

³ Almanach des Muses. 1776. P. 81. ^Назад

⁴ Факт пребывания королевской фаворитки в заведении мадам Гурдан опровергается ее апологетическими биографами (см. Saint-Andr C. Madame du Barry. P., 1908; Reboux P. Madame du Barry. P., 1925 и др.). Этот факт упоминается в мемуарах министра иностранных дел Шуазеля и муссируется журналистами и памфлетистами. Молодая дебютантка парижского полусвета фигурирует в это время под именем Mlle Lange и получает прозвище "Lange des harems" (Grand Larousse). ^Назад

⁵ Eugene Onegin. Translated from the Russian, with a commentary, by V. Nabokov. 1975. T. 2. P. 413. ^Назад

Нравственность надо ставить выше расчета. Нравственность в природе вещей в духовном плане; и как в плане материальном, расчет вытекает из природы вещей и ничего не может в ней изменить, так и в духовном плане он должен вытекать из тех же данных, то есть из нравственности (Мадам де Сталь, "О литературе").

Вы слишком умны, - сказал однажды Неккер Мирабо, - чтобы не признать рано или поздно, что нравственность - в природе вещей (Мадам де Сталь, "Заметки об основных событиях Французской революции"). - Набоков В. Комментарий к роману А. С. Пушкина "Евгений Онегин" / Пер. с англ. СПб., 1998. С. 344.

⁶ De Stael Holstein. Considrations sur les principaux venemens de la revolution franaise. Liege, 1818. T. 1. P. 360. ^Назад

⁷ Карлейль Т. Французская революция. М., 1991. С. 95. ^Назад

⁸ Черновой автограф стих. "Андре Шенье"; статьи "О ничтожестве литературы русской", "Александр Радищев" - Полн. собр. соч. 1949. Т. 2. С. 939; Т. 11. С. 272; Т. 12. С. 34. ^Назад

⁹ Considrations. T. I. P. 232. ^Назад

¹⁰ Ibid. P. 229. ^Назад

¹¹ Собр. соч.: В 10 т. 1981. Т. 4. С. 394. ^Назад

¹² Там же. С. 50. ^Назад

¹³ Лотман Ю. Роман А. С. Пушкина "Евгений Онегин". Комментарий. Л., 1980. С. 139. ^Назад

¹⁴ Об отзвуках "Опасных связей" в 1-й главе "Евгения Онегина" см.: Губер Н. Дон-Жуанский список Пушкина. Пг., 1923; Вольперт Л. Пушкин в роли Пушкина. М., 1998. С. 40-41. Однако интерпретация "Опасных связей" как блестящей и шутливой игры, как увлекательной шахматной партии, предложенная в книге Л. Вольперт, кажется нам несколько романтизированной и односторонней. Ситуация романа - не столько веселый интеллектуальный поединок, сколько игра вне правил, игра страстей и инстинктов. Шодерло де Лакло полемизирует с идеей "естественного человека" Руссо (о чем свидетельствует и полемический эпиграф - см. ниже). По мнению Руссо, человек естественно добр, но в обществе становится враждебен другим людям. У Шодерло де Лакло, напротив, человек естественно эгоистичен и агрессивен, а социальные механизмы придают страстям и инстинктам вид пристойности и даже добродетели. (Эта "ницшеанско-фрейдистская" идея делает роман особенно актуальным в ХХ в - отсюда многочисленные переработки, киноверсии, etc.) Вальмон и Мертей, ведущие игру, - бывшие любовники, и это придает ей особую остроту и жесткость. Интеллект служит инстинктам: в "Предостережении издателя" Шодерло де Лакло издевается над просветительской верой во всепроникающую силу разума. Концовка романа - не моралистический привесок к тексту и не уступка цензуре: героев настигает смерть, болезни, несчастья, и это, очевидно, входит в логику замысла. ^Назад

¹⁵ Пушкин. Полн. собр. соч. 1937. Т. 6. С. 224. Строфа приводится также в комментариях В. Набокова и Ю. Лотмана. ^Назад

¹⁶ Шодерло де Лакло. Опасные связи. М.; Л., 1965. С. 209-211. ^Назад

¹⁷ Набоков В. Комментарий... С. 124. ^Назад

¹⁸ Пушкин. Полн. собр. соч. 1937. Т. 6. С. 223. ^Назад

¹⁹ Там же. С. 333-335. ^Назад

²⁰ Лотман Ю. Роман А. С. Пушкина... С. 234. ^Назад

²¹ Шодерло де Лакло. С. 23. ^Назад