Речь пойдет о бытовании одного пушкинского текста в современной ему литературе и культуре - о сценической версии повести "Пиковая дама". Хотим сразу оговорить, что нам придется анализировать и сопоставлять разномасштабные по своим художественным достоинствам тексты, что всегда представляет трудность для исследователя. Тем не менее, маргинальные для "большой" литературы явления помогают уточнить наше понимание "великих текстов" и, в особенности, их рецепцию современниками и последующими поколениями читателей.

Как известно, при жизни Пушкин как драматург не стяжал успеха на театральном поприще: его пьесы либо вообще не были поставлены на сцене, либо не имели успеха. Гораздо большей благосклонностью у зрителей 1820-30-х гг. пользовались переделки для театра пушкинских стихотворных и прозаических текстов¹. И здесь немалая заслуга принадлежит А. А. Шаховскому, одному из зачинателей жанра драматургической переделки (инсценировки) на русской сцене. Уже в 1824 г. он создал по мотивам эпизода из "Руслана и Людмилы" свою волшебную комедию "Фин"², а затем - романтическую трилогию в пяти действиях "Керим-Гирей", где, как было сказано, "содержание взято из "Бахчисарайского фонтана", поэмы А. С. Пушкина, и многие его стихи сохранены целиком"³. В обоих случаях можно говорить о создании Шаховским собственного произведения по мотивам пушкинского текста: это "выборочный" Пушкин, прочитанный глазами Шаховского, приспособленный не только к законам сцены, но и к иной авторской системе и к вкусам зрителей⁴.

То же можно сказать и относительно театральной версии "Пиковой дамы", поставленной на петербургской сцене в сентябре 1836 г., через два года после публикации повести Пушкина в "Библиотеке для чтения". Недоброжелательный к Шаховскому и к его пьесе рецензент "Северной пчелы" вдоволь поиронизировал над заглавием: "Автор Двумужницы всегда очень замысловато придумывает названия и подразделения для своих пьес, но на этот раз он превзошел себя"⁵. Заглавие и в самом деле трудно назвать лаконичным: "Хризомания, или Страсть к деньгам. Драматическое зрелище, взятое из повести помещенной в Библиотеке для чтения и представляющее в начале Приятельской ужин, или Гляденьем сыт не будешь, пролог-пословицу, и в следствии Пиковая дама, или Тайна Сен-Жермена, романтическая комедия с дивертисментом в 3-х сутках: 1-е Утро старухи, 2-е Убийственная ночь, 3-е Игрецкой вечер: дивертисмент Детской бал"⁶; зрелище завершалось еще одной частью: "Крестницы, или Полюбовная сделка. Эпилог-водевиль (в следствии Пиковой дамы) в одном действии с Дивертисментом"⁷. По режиссерскому экземпляру, хранящемуся в Театральной библиотеке, видно, что постановщику было нелегко уместить всю эту замысловатую постройку в один спектакль и не оставить зрителей ночевать в театре: по ходу пьеса изрядно сокращалась⁸. Однако сама упомянутая постройка не была лишена смысла, и в зависимости от того, шла ли пьеса с эпилогом или без него, менялась вся ее концепция.

"Хризоманию" можно отнести к разряду "серьезных" комедий. В целом, развитие интриги следует сюжету "Пиковой дамы" и заканчивается сценой проигрыша и сумасшествия Ирмуса (Германна). Он падает без чувств на руки Томского и других героев, произнося финальную реплику: "<...> согрейте, откройте... не пускают... сжальтесь... умилосердитесь... над кем... над нищим... над безумным!" и т.д. (Хр., 243), сближающуюся со словами гоголевского Поприщина. В одной из предшествующих сцен Томский сообщает об исчезновении Елизы (Лизы) после похорон графини и о найденных на Неве ее соломенной шляпке и платочке (Хр., 229), что дает зрителям возможность предположить самоубийство. Напомним, что в опере Чайковского "Пиковая дама" Лиза, как и полагается героине с таким именем в посткарамзинской традиции, тоже утопилась.

Таким образом, финал "Хризомании" скорее трагичен, и последняя ремарка "Конец комедии" (Хр., 243) звучит некоторым диссонансом. Видимо, Шаховской ощущал потребность завершить свое "Драмматическое зрелище" (Хр., 180) более свойственным и жанру комедии (пусть "романтической"!), и собственным творческим традициям и привычкам финалом. Подталкивало к стремлению рассказать о последующей за проигрышем Германна судьбе героев и пушкинское "Заключение" к "Пиковой даме".

В эпилоге-водевиле "Крестницы, или Полюбовная сделка" Шаховской дает достаточно неожиданную развязку многим сюжетным узлам "Хризомании". Самоубийство Елизы оказывается инсценировкой, она раскаивается в своем увлечении романами и романтическими героями и отдает свою руку влюбленному в нее Томскому. Ее сниженный двойник, горничная и другая крестница графини - тоже Лиза - пытается обманом лишить ее и Томского наследства, но эти козни разоблачены старым солдатом Гурбиным. Он, в свою очередь, оказывается родным отцом бывшей горничной-подкидыша, а ее матерью - кормилица обеих Лиз, Фроловна⁹, которая счастливо обретает мужа, считавшегося погибшим. Но главное - окончательно развенчивается сюжет с Ирмусом. Из диалога Томского и Чурина (Сурина) следует, что вся сцена с призраком умершей графини, якобы явившимся герою и сообщившим три выигрышные карты, была подстроена ими¹⁰. Они хотели втянуть Ирмуса в игру и проучить в шулерской компании Чекалинского. Ирмус же не "обдернулся", как Германн, - его туз был подменен шулером Чекалинским, который, оказывается, учился своему искусству у знаменитого фокусника. Расчету Ирмуса, собиравшегося выиграть наверняка 322 тысячи, были противопоставлены шулерские навыки. Пушкинская проблематика неожиданно обернулась гоголевской, а "Пиковая дама" - "Игроками". Однако главные исполнители акции с призраком - Томский и Ирмус - ничего не выиграли от своего хитроумного плана: они все равно проигрались, как и полагается игрокам. Ирмус не только сходит с ума, подобно пушкинскому герою, но и гибнет, однако, в отличие от Германна из оперы Чайковского, не кончает собой, а умирает в сумасшедшем доме. По замыслу Шаховского, его не должно быть "жалко", т.к. Ирмус - герой, сугубо отрицательный и почти совершенно лишен авторского сочувствия.

Понятно, что подобный водевиль-эпилог весьма далеко уводил зрителей от настроения пушкинской повести и даже "Хризомании". Впоследствии, когда в 1840-е гг. "Хризомания" с большим успехом ставилась в Москве, ее давали уже без всякого эпилога. Вообще же пьесе была суждена долгая жизнь на русской сцене: она шла до 1856 г., возобновлялась в 1870-е и в 1890-х гг., уже после постановки прославленной оперы Чайковского, так что композитор и либреттист могли видеть комедию Шаховского в театре. Следовательно, в течение полувека "Хризомания, или Страсть к деньгам" вызывала к себе зрительский интерес, что само по себе достойно исследовательской рефлексии.

Рецензент "Северной пчелы", безусловно, ошибался, замечая: "Переделывая Пиковую даму в драматическое зрелище, автор "Хризомании" рабски держался расположения и даже всех выражений повести"¹¹, однако верно подметил, что старый драматург имел в виду подчеркнуть свое уважение к Пушкину, когда заставил героев пить на сцене - как пишет рецензент - "шампанское за здоровье музы Пушкина. Это дело доброе! Музе Пушкина нужно здоровье: она что-то хворает в последнее время!"¹². Рецензент преисполнен сарказма к обоим авторам и несколько передергивает. У Шаховского пролог завершается общей здравицей в честь самого Пушкина: "Здоровье соловья поэта! Виват" и пением песни на его стихи "Я люблю вечерний пир..." (Хр., 191). Причем Шаховской совмещает в одной реплике литературно-полемический жест (публичная похвала Пушкину, на которую недаром отреагировала "Северная пчела") с легкой иронией в собственный адрес. Один из героев, Волжской, говорит: "Я выучил новую песню нашего соловья-поэта, который сам пишет прелестно и, спасибо ему, снабжает сюжетами наших драматиков" (Там же). Шаховской, так сказать, расставил по местам фигуры на литературном Олимпе: Пушкин - центральная фигура, а он, Шаховской, занимает по отношению к нему положение подчиненное. Учитывая известное самолюбие драматурга, это жест важный¹³.

Посмотрим теперь, как же переделывает Шаховской пушкинскую повесть. Понятно, что стоявшая перед ним задача была не из легких. Ощущавшийся уже современниками Пушкина драматизм "Пиковой дамы" связан с характером самого сюжета, со стремительно развивающейся интригой, с вторжением в сюжет фантастики. Однако напряжение создается, в основном, с помощью лаконичного, внешне нейтрального, но амбивалентного и часто ироничного авторского повествования, подчиняющего себе действие (это прекрасно показал В. В. Виноградов в своей классической работе о "Пиковой даме"¹⁴). Велика также роль подтекста, стимулирующего творческую активность читателей. Например, фраза о последующей судьбе Лизы: "Лизавета Ивановна вышла замуж за очень любезного молодого человека; он где-то служит и имеет порядочное состояние: он сын управителя у старой графини"¹⁵ провоцирует вывод о том, каким образом было приобретено это "порядочное состояние", вызывая в памяти замечание из 2-й гл.: "Многочисленная челядь <...> делала что хотела, наперерыв обкрадывая умирающую старуху" (6, 217). Следующая фраза "Заключения": "У Лизаветы Ивановны воспитывается бедная родственница" (6, 237) заставляет вспомнить замечание из той же 2-й главы о ее уязвленном самолюбии и скорректировать впечатление о кроткой и безответной Лизе, жертве вероломства Германна.

Шаховской, переводя повесть Пушкина на язык театра, вкладывает речь повествователя в уста персонажей, разворачивает и дополняет их характеристики, что существенно изменило фактуру текста и расставило иные акценты. Сохраняя основных героев и сюжет о трех картах, Шаховской видоизменяет концепции образов и их место в сюжете, меняет пружины интриги, роль фантастики, а также вводит новых персонажей.

Томский из сугубо функционального героя (рассказчика легенды о трех картах) становится в "Хризомании" одним из основных действующих лиц. У Пушкина это легкомысленный светский молодой человек, о заурядности которого свидетельствует то обстоятельство, что мы мало узнаем о его внутреннем мире. У Шаховского характер Томского разработан гораздо более детально. Он не просто легкомыслен, но и простодушен, доверчив, что объясняется, однако, ограниченностью умственных способностей. Томский влюблен в Елизу, за что получает выговоры от бабушки, но и сама Елиза не склонна принимать его всерьез и никаких чувств к нему не питает (хотя в эпилоге, в "Крестницах, или Полюбовной сделке", и выходит за него замуж). Горничная Лиза (образ, явно ориентированный на грибоедовскую Лизу из "Горя от ума"¹⁶) достаточно красноречиво парирует реплику Елизы "Я никогда не сводила его <Томского> с ума", отвечая в сторону: "И не с чего" (Хр., 193). То, что Шаховской делает Томского участником шулерской проделки, еще более снижает его образ по сравнению с пушкинским.

Характер Елизы в "Хризомании" менее всего, на наш взгляд, выходит за рамки очерченных Пушкиным контуров (пушкинский текст здесь сохранен наиболее полно), хотя "прописан" более резко, причем усилены романтические черты. Лиза/Елиза получает биографию. У Шаховского она дочь дворянина Кобринского, управителя имения старой графини (как мы видим, здесь видоизменен упомянутый нами выше пушкинский мотив о ее замужестве). Когда-то графиня, якобы, спасла Кобринского от проигрыша, открыв ему секрет трех карт. В "Пиковой даме" этому соответствует микросюжет о Чаплицком (6, 213). Кобринский, как и Чаплицкий, не сдержал слова, проигрался и умер в нищете. Кроме того, Елиза в "Хризомании" сделана крестницей графини, получившей имя своей крестной. Шаховской для этого даже меняет имя "пиковой дамы": у Пушкина она названа Анной Федотовной, у Шаховского - Елизаветой¹⁷ Федотовной Томской (фамилия подчеркивает родственную связь с Томским, который, в свою очередь, сделан графом).

У Пушкина оксюморонное сочетание простонародного отчества "Федотовна" с графским титулом - не менее важная характеристика героини, чем ее колоритная речь и описание ее туалета и обстановки ее спальни. Это для Пушкина составляет черты уходящего XVIII в.: русская патриархальность (см. упоминание "барской барыни" в сцене похорон - 6, 232), сочетающаяся с французской модой и обиходом¹⁸. Энергичный, полный жизнелюбия, бескорыстно-азартный XVIII век противостоит в пушкинской повести холодной и расчетливой современности. В обрисовке XVIII в. Пушкин продолжает линию, восходящую к его посланию "К вельможе". Шаховской подхватывает и по-своему развивает эту линию. Так, он заполняет пространство, оставленное пушкинской репликой "И графиня в сотый раз рассказала внуку свой анекдот". В "Хризомании" старая графиня читает внуку стихи, когда-то сочиненные ее кузеном на ее появление в свете, и подчеркивает, что стихи были переведены на французский язык, напечатаны в "Mercure de France" и "сам Вольтер был ими доволен". Далее следует очень важная для Шаховского сцена - графиня рассказывает внуку о своем знакомстве с Вольтером и другими философами:

я была у него в Фернее и у меня часто ужинали les beaux esprits нашего времени: Мармонтель, Дидерот и молодой Лагарп, философ Гельвециус и математик Д'аламберт... (Хр., 198).

Однако интеллектуальный круг графини не ограничивается французскими авторами. Она поддразнивает внука:

Заглядисся верх, не увидишь ничего под ногами... и бухнисся в яму, как Метафизик в русской басне Хемницера... ты его знаешь.
Томской: Не помню что-что... а вы как, Гран Маман, ее знаете: мне кажется, в ваше время большой свет не очень знавал русских авторов.
Графиня: Напротив, в молодости моей ими занимались: я видела Ломоносова, покойный граф принимал к себе Александра Петровича Сумарокова, слыхала еще кой о ком. Познакомилась в Париже с Вон Физиным, он был очень не глуп, но бесил меня своими сарказмами против всего, что не похоже на его русское. Там же я видела оригинала Хемницера, который забавлял меня своими бономи и дистракциями, и я из курьезности читала его басни, они не без достоинства и советую тебе прочесть именно Метафизика (Хр., 199-200; ср. комм. 250-251).

В этой связи перенесенная из Пушкина реплика насчет романов: "А есть русские романы?" приобретает в пьесе несколько иной смысл: графиня, знающая русскую поэзию XVIII в., не уследила за рождением русского романа и теперь собирается с ним познакомиться (кстати, роман, принесенный Томским, - это любимый драматургом "Юрий Милославский" Загоскина). Шаховской не стремится идеализировать образ графини, и все же она в "Хризомании" не только эгоистична и капризна, но умна и проницательна, не лишена привязанности к обеим своим крестницам и доброты (устроила в своем имении приют для стариков, позаботилась о солдатке-кормилице). Шаховской не может позволить себе полного отсутствия положительных черт в характере героини: назидательность так и осталась неизменным спутником комедий Шаховского.

Однако в чем "Хризомания" коренным образом отличается от "Пиковой дамы" - это в трактовке образа Германна. Из русского немца он превращен в еврея Карла Соломоновича Ирмуса, при этом его происхождение несколько раз становится предметом обсуждения¹⁹. Шаховской выбирает герою не только знаковое, как у Пушкина ("Германн немец" - 6, 211), но и значащее имя. Поскольку герой "Хризомании" выдает себя за немца, он получает имя, которое вполне может восприниматься как немецкое. Как офицер русской службы (инженер в чине капитана) он может быть только христианином, и формально имя отвечает и этому требованию. Однако отчество слишком знаково:

Чурин: Да разве он не Соломоныч!
Ирмус: Я Соломоныч точно так же, как вы - Калиныч.
Чурин: Калиныч! А что вы этим хотите сказать?
Немиров: Что твой отец был Калина так же, как и его Соломон.
Чурин: Не так же; моего отца назвали не Калиной, а Калиником, по нашим святцам, а его...
Немиров: Соломоном, может быть, по его мудрости.
Чурин: Или по сродс...
Немиров: Полно болтать, садись, больше ешь, а меньше... пей... ну чего ты хочешь?
Чурин: Ветчины... чтобы не соблазнить Карла Соломоныча
(Хр., 187).

Кроме того, фамилия "Ирмус" (сохраняющая отдаленную звуковую ассоциацию с 'Германн'), составлена из двух частей: "ир" - от немецкого irren (заблуждаться, сходить с ума) и "мус" - от немецкого muss (должен), т.е. обозначает: "должен сойти с ума"²⁰, таким образом имя уже заранее оповещает о последующей судьбе героя.

Характерно, что аристократические герои Немиров (Нарумов) и Томский сначала не придают значения "еврейству" Ирмуса, зато Чурин (Сурин) называет его чертом, жидом, Иудой и т.д., и объяснение героев чуть не заканчивается дракой. Однако в сцене на балу Немиров предупреждает Томского об опасности:

Мой брат князь Петр приехал из чужих краев и слышал об нем в тамошних университетах <...> Что он в одном выдавал себя за немца Ирмана, в другом прикидывался русским Ирмовым, а записался в службу по учености Ирмусом (Хр., 215).

На вопрос об отце Ирмуса Немиров отвечает:

всемирный пришелец, холоп денег, курьер всех политических партий прошлого века, со всеми знаком, никому не известен, везде принят, нигде не терпим и наконец от всюда выгнанный юркнул в нашу Тавриду... вырыл там норку, - потом выполз из нее на Рейн ловить рыбу в мутной воде, захлебнувшись ею, прикинул нам сына, которого успел за границей отдать в науку... (Хр., 215-216).

Та характеристика Германна, которая подана у Пушкина как бальная болтовня Томского:

Этот Германн <...> лицо истинно романтическое: у него профиль Наполеона, а душа Мефистофеля. Я думаю, что на его совести по крайней мере три злодейства (6, 228),

в "Хризомании" трактуется буквально:

Он <Ирмус> в разных университетах проявлялся туманным образом, но вдруг исчезал, и считают на душе его по крайней мере три злодейства. <...> Студенты прозвали его Мефистофелем. <...> Потому, что он загубил не одну невинную Гретхен (Хр., 216).

В довершение всего Ирмус у Шаховского еще и трус, угрожающий Елизе: "Прощай... гробовое молчание, вечная тайна, в ней твоя жизнь и смерть" (Хр., 225), но испугавшийся призрака (ср.: Хр., 226 и С. 400). Его мечты о деньгах носят вполне приземленный и, так сказать, буржуазный характер:

<...> через пять лет будете меня на руках носить... Да, как я начну ворочать кампаниями, миллионами, но никто не назовет меня... (Хр., 234).

Для Шаховского эти черты имеют двойное объяснение. Одно сходно с пушкинским: наступил век расчета, наживы, когда "младые поколенья"

...торопятся с расходом свесть приход.
Им некогда шутить, обедать у Темиры
Иль спорить о стихах²¹.

Другое объяснение, хотя и связанное для Шаховского с первым, всецело принадлежит автору "Хризомании". Он объясняет свойства Ирмуса его национальным характером. Корыстный, "страстный к деньгам" еврей - это для Шаховского и есть герой новой эпохи - эпохи героев Бальзака и новой французской литературы. Полагаем, что Шаховской - чуткий к общественным настроениям человек - уловил антисемитские нотки, видимо, проскальзывавшие в русском обществе 1820-30-х гг. Однако, как нам представляется, его "антисемитизм" (если вообще уместно употребить это слово по отношению к "Хризомании") имеет литературное происхождение и связан с общей концепцией национального характера и проблемой патриотизма, присущими мировоззрению архаиста Шаховского.

Интерес к еврейской теме возник у драматурга еще в 1800-е гг. и был спровоцирован контактами с Л. Неваховичем, петербургским литератором-евреем, в сотрудничестве с которым им была создана религиозная трагедия на ветхозаветный сюжет "Дебора" (1810)²². Однако тогда интерес ограничился библейской топикой.

В новом контексте он проявился у Шаховского под воздействием романа В. Скотта "Айвенго", ставшего, как известно, стимулом для внимания к еврейской теме в европейской литературе. Роман был опубликован в 1820 г., сразу переведен на русский язык, а в 1821 г. уже поставлен на петербургской сцене в инсценировке Шаховского²³. Сложный образ ростовщика Исаака, не лишенного у Скотта авторского сочувствия²⁴, хотя и далекого от статуса положительного героя, преобразился в переделанном из "Бахчисарайского фонтана" "Керим-Гирее" Шаховского в негативный, но тоже неоднозначный образ Хаима.

Этот герой указывает татарам путь к замку польского магната Владислава, отца Марии, но делает это не из чувства личной мести, а по решению еврейского кагала, в знак протеста против притеснений евреев со стороны польских панов. Помощь евреев мусульманам объясняется и их стремлением найти в них "братьев". Вот что говорит Хаим Узбеку:

Вот добрый человек, не то, что польский пан,
                        Когда потешиться захочет:
"Повесь жида!" - Еврей висит, а он хохочет.
И можно ль не радеть за добрых басурман,
Ведь они нам братья
                        Честным евреям.

За последние слова Хаим чуть не поплатился жизнью. Его объяснение:

..............слышал от народа,
Что будто Измаил - из наших же людей,
И будто ваш пророк измаилского рода.
<...>
Так он и сам хоть крошечку еврей²⁵

не было принято татарами, которые закололи бы непрошенного сородича, если бы его не спас польский крестьянин Ян. Этот Ян характеризует Хаима словами "корчмарь, грабитель и богач", однако свое заступничество объясняет следующим образом:

                        Хоть он и жид, да у него
            Жена, толпа детей <...>
То дело доброе, что, правда, хоть жида,
            А все же человека моею смертью спас.²⁶

Образ Хаима и поднятая в связи с ним тема занимает в "Керим-Гирее" значимое место и требует осмысления. Одним из толчков к введению его в пьесу по поэме Пушкина могло послужить пушкинское же стихотворение "Черная шаль" (1820), где "презренный еврей" является двигателем сюжета, но вряд ли к этому можно свести объяснение. Конечно, весьма существен пример Вальтера Скотта. Однако тема протеста евреев против угнетения, мести за унижения у Скотта отсутствует. Она, как нам представляется, восходит у Шаховского к тому же литературному источнику, на который опирался и Скотт в своем подходе к проблеме - к "Венецианскому купцу" Шекспира.

Образ Шейлока привлекал внимание современников Шаховского, в том числе и Пушкина²⁷, именно своей сложностью. Шейлок у Шекспира - отвратителен в своей жадности и жестокости и, одновременно, вызывает уважение и сочувствие неколебимым стремлением отстаивать чувство собственного достоинства. Его ненависть к оскорбителям-христианам и чувство мести даны у Шекспира подчеркнуто амбивалентно. Шаховской, владевший английским языком и очень интересовавшийся Шекспиром, по всей вероятности, знал "Венецианского купца" еще до его появления на русской сцене в 1835 г. и ориентировался на шекспировскую трактовку еврейской темы.

Как нам представляется, русский драматург стремится соединить принципы В. Скотта и Шекспира. Его Хаим, как и Шейлок, жаждет наживы и готов бороться с теми, кто ему препятствует, но, вместе с тем, в "Керим-Гирее" достаточно отчетливо звучит и мотив социальной травмированности, национального унижения евреев. Конечно, соединение этих противоречивых черт в одном характере проведено у Шаховского достаточно механически и лишено шекспировской или вальтер-скоттовской сложности, но существенна уже сама тенденция, попытка, хотя и неуклюжая, взглянуть на "жида" не только как на "грабителя" и предателя, но и как на человека.

Однако в интерпретации Шаховского присутствует еще один мотив, который, с нашей точки зрения, для него, наиболее значим. Мотив этот скрепляет идеологический каркас "Керим-Гирея", а также перебрасывает нить к "Хризомании, или Страсти к деньгам". То обстоятельство, что евреи - "космополиты", хотя и вынужденные, для Шаховского предопределяет и объясняет дурные черты их характера не в меньшей мере, чем их угнетенное положение. Хаим назван "всесветцем", и сам говорит о евреях: "Мы бедные скитальцы на земле", и далее: "Мы, бедные, рассеяны везде / И плачем об отчизне нашей"²⁸. Шаховской склонен сочувствовать своим героям тогда, когда они стремятся защитить, пусть даже ценой преступления, обычаи родины. Именно поэтому в "Керим-Гирее" парадоксально сближаются враги - татары и поляки, верные каждый своей стране и своей вере. "Всесветец" Хаим, не имеющий родины, нужен Шаховскому как контрастный фон, чтобы утвердить в сознании зрителей свою идею патриотизма как нормы бытия для каждого человека, к какой бы национальности он ни принадлежал. Отсутствие, утрата родины или чувства любви к ней - это для Шаховского самый страшный приговор. Здесь его "архаизм" наиболее ощутим.

Вернемся теперь к "Хризомании". Ирмус - человек без корней ("мое отечество - весь мир, родныя - деньги, польза" - Хр., 225). Его отец, подобно Хаиму из "Керим-Гирея", назван "всемирным пришельцем" (Хр., 215), а сам он рассуждает о России только с точки зрения собственной корысти. Рассчитывая сумму своего будущего выигрыша, Ирмус говорит:

322 тысячи такая сумма, особливо в России, <...> в этом свежем рассаднике богатств, с верным и смелым расчетом можно в 20 лет получить больше выгоды, чем гишпанцы из их Перу и Мексики <и т.д.; Хр., 234>; <...> русская земля - настоящая Альдорада для европейской головы, сей в ней деньги, только с умом, а не бойся неурожаев и бурь (Хр., 225).

Ирмус выделяется среди игроков в компании Немирова-Томского своей целеустремленностью (что роднит его с пушкинским Германном), но в то же время своей жадностью и стремлением к наживе. Другие игроки страстны к игре, и деньги нужны им для игры. Ирмус же презирает тех, кто проигрывает деньги и не понимает смысла богатства. Он прямо заявляет Томскому:

Да, граф, я смело говорю, что тот, кто не знает цены деньгам, не понимает преимуществ богатства, не постигает всех выгод, всех наслаждений богача и, имея полмиллиона, разбрасывает его на ветер, живет наобум, без видов, без цели, тот не живи на свете, не зовись человеком! (Хр., 231).

Чурин, главный антагонист Ирмуса в пьесе, произносит ему приговор:

Кто жаден к деньгам, тот душу проиграет (Хр., 217).

Автор заставляет Ирмуса постоянно подчеркивать свое "европейство", отказаться от отечества, что, по Шаховскому, означает ложный выбор, который и ведет к гибели (ср. его значащую фамилию!). Ирмус недаром сделан представителем "космополитической" нации, выражающей для Шаховского тот новый буржуазный дух расчета, выгоды и наживы, которому драматург хочет вынести приговор своей пьесой. Он еще не теряет надежды исправить своих зрителей, несмотря на то, что они, с его точки зрения, склонны во всем подражать европейцам и утрачивать исконные русские добродетели (таковы в пьесе Томский и его приятели). Однако если в своих прежних комедиях Шаховской обязательно выдвигал для назидания публики одного или нескольких положительных героев - рупоров авторской точки зрения, то в "Хризомании" он идет иным путем.

Среди пьес Шаховского "Хризомания" выделяется отсутствием положительных героев в привычном для него смысле. Можно полагать, что пушкинская "Пиковая дама" могла подтолкнуть к такому решению. Шаховской пишет серьезную комедию, где касается актуальных для русской литературы 1830-х гг. проблем, пытаясь решать их нетрадиционным для себя образом. Он объединяет своих персонажей в группы, выстраивая иерархию более или менее отрицательных типажей. Каждый герой служит фоном для раскрытия характера другого, в чем-то становясь его двойником. Так, одну группу составляют три Елизаветы - старая графиня, горничная Лиза и Елиза, другую - игроки Чекалинский, Ирмус, Чурин, Томский, Волжский, Немиров. Два первых в своей группе являются наиболее "отрицательными". Чекалинский - обманщик, он опытный шулер²⁹, имеющий, кроме того, разветвленную сеть агентов ("банковых загонщиков"), заманивающих в свои сети новичков (см.: Хр., 217); Ирмус ради денег готов пойти на преступление. Вместе с тем, у него есть в пьесе еще одна функция: служить контрастом для других героев - русских аристократов, предающихся страсти к игре (что Шаховским, разумеется, не одобряется).

Судьба русского дворянства в новых условиях - одна из тем, волновавших Пушкина в 1830-е гг., в частности, в "Пиковой даме", и подхваченная Шаховским. Отсюда и постоянное сравнение XVIII и XIX вв., причем первый, как и у Пушкина, представляет старая графиня (ср. выше, с. 188-189), а второй, главным образом, Ирмус и его пародийный двойник (в этом плане) - Томский. В уста последнего Шаховской вкладывает важную реплику, одновременно разоблачающую пустоту и никчемность самого героя и дух современного общества. Возражая на предложение бабушки познакомиться с басней Хемницера "Метафизик", Томский заявляет, что предпочитает уроки математики Ирмуса:

мне теперь не до басен, а до положительных знаний, до существенных истин <...> он <Ирмус> человек, как говорится, в полном смысле европейской, идет широким шагом с своим веком, его не останавливают никакия закоренелости, никакия условности, он все видит, как должно: все подчиняет математическому расчету. Словом, я чувствую, что с ним сделаюсь истинным человеком (Хр., 200).

Томский Шаховского глуп и невежествен, но уверен в своей будущей карьере дипломата (Хр., 188). В водевиле-эпилоге "Крестницы..." тема критики русского родовитого дворянства, в лице Томского, развита еще подробнее и прямолинейнее. Томский убежден в своих правах и преимуществах, обеспеченных ему высоким происхождением³⁰. Он собирается заняться сельским хозяйством, не имея о нем ни малейшего понятия. Ср. его диалог с Чуриным:

Чурин: Томской:           Чурин:

<...> Как здесь на европейской лад, Хозяйство земское поставлю. Глупцов моих переучу... Ах! Жаль, что сам учился мало... Да я, что только захочу, Тотчас узнаю из журнала. <...> В наш век не сыщешь дурака, О всем и каждый судит смело; Кто знает два-три языка, Тот всякой вздор пускай за дело. Да вить языкам-то учатся.

Томской: Студенты; а людям благовоспитанным англичанка-няня, немец-дядька, француз-гувернер и музыкант-итальянец с ребячества так нажужжат в уши разноязычием и в голове состряпают такой винегрет из своих языков, что объеденье. Да вот я почти со всеми европейцами говорю на их диалектах как по-русски; а спроси меня, когда выучился и по-каковски думаю, хоть убей, не знаю (C. 401).

Для того, чтобы критика дворянства в пьесе не затронула устоев общества и чтобы крестьяне села Кобринки могли умиляться своими господами, как этого хочется Шаховскому и как это в конце концов происходит в "Крестницах..." (см. с. 411), драматургу необходимо продемонстрировать, что Томский, при всей пустоте и легкомыслии, еще не злодей, как Ирмус. Для этого Шаховскому и нужен этот герой, оттеняющий не только отмеченные пороки Томского, но и присущие ему простодушие, незлобивость и добросердечие русского барина.

Вместе с тем, переделка "Пиковой дамы", как и сама пушкинская повесть, - это предупреждение русскому дворянству, которое с легкостью отдается "соблазнам фараона" (6, 235), не задумываясь о последствиях и о собственном будущем. Разумеется, в повести Пушкина все это упрятано в подтекст, а в драматической версии Шаховского выведено на сцену, выпрямлено и многократно усилено.

Так же прямолинейно переосмысляется Шаховским роль мистического элемента (или фантастики) в развитии интриги. В "Пиковой даме" ночное видение Германна, как и рассказ о секрете Сен-Жермена поданы с предельной осторожностью, так, что степень доверия к ним всецело зависит от воспринимающего сознания. Германн настолько поглощен историей о трех картах, что не хочет и не может поверить свидетельству графини: "Клянусь вам! это была шутка!" (6, 225), зато верит ночному видению, хотя появление призрака поддается вполне рациональному объяснению:

Целый день Германн был чрезвычайно расстроен. Обедая в уединенном трактире, он, против обыкновения своего, пил очень много, в надежде заглушить внутреннее волнение. Но вино еще более горячило его воображение (6, 232).

Именно благодаря этим обстоятельствам "поединок" Германна с Чекалинским за карточным столом превращается в игру с Судьбой и Случаем³¹.

Шаховской снимает проблему вмешательства иррациональных сил в судьбу героя. Как уже было сказано, призрак в "Хризомании" оказывается переодетым Чуриным, а проигрыш Ирмуса - результатом шулерского трюка. Если о Германне говорится, как бы между прочим: "Имея мало истинной веры, он имел множество предрассудков" (6, 231), то суеверие Ирмуса подчеркивается буквально на каждом шагу ("В ком веры нет к святому ничему / Тот сам не рад; а верит чертовщине" - С. 400 и мн. др.).

Суеверие и безверие, по Шаховскому, являются составной частью того ложного просвещения, которое владеет умами современного общества и способно привести своих адептов к гибели. Не менее резкая критика звучит, особенно в "Крестницах...", и по адресу современной романтической литературы.

В "Хризомании" Томский снабжает Елизу "запрещенным чтением", в частности, сочинениями Бальзака, от которых старая графиня приходит в ужас:

Что за безобразие, что за галиматья, что за отвратительные ужасы. <...> найди там, кажется, под этажеркой, эту заразу да вымой после руки одеколоном, чтоб она к тебе не пристала (Хр., 196).

Однако Елиза, следуя логике Томского, что "порядочная девушка" "должна европейничать и познакомиться с Виктором Гюго, Евженом Сю и со всею молодою литературой" (Хр., 189), увлекается романами. В водевиле-эпилоге она осознает правоту покойной графини и пагубность влияния современной литературы:

Не силой страсти, не прельщеньем
В несчастье завлеклася я:
Романтики разгорячили
Воображение мое;
Романы голову вскружили,
И сердце страждет за нее      и т.д. (С. 396).

"Крестницы, или Полюбовная сделка" явно не принадлежат к числу удач Шаховского. Характерно, что чем дальше уходит драматург от Пушкина, тем беспомощнее становится его текст. Именно поэтому в эпилоге-водевиле, в отличие от "Хризомании", появляется традиционный для Шаховского положительный герой - старый солдат, который спасает Елизу от отчаяния, легко разоблачает интриги бывшей горничной, вознамерившейся выдать себя за дворянку, козни подьячего и подводит всех к не менее традиционному благополучному финалу с хором счастливых поселян и прославлением русских добродетелей:

Но, слава Богу, к деньгам страсти
Не очень служит наш народ:
Богатству на Руси нет власти
<...>
Нет, русской деньгам не поклонщик,
Катит последний рубль ребром,
И гол да прав <...> (С. 416).

На "Крестницах..." можно было бы вообще не останавливаться, если бы не их роль в общем замысле драматургической переделки "Пиковой дамы".

Шаховской был внимательным читателем пушкинской повести, он старался максимально воспользоваться заложенными в ней возможностями. Однако в процессе двойного перевода "Пиковой дамы" на язык театра ("драматизация" прозы, жанровая трансформация повести в комедию) утрачивалась одна из главных новаторских особенностей пушкинского текста - его амбивалентность, и Шаховской не мог этого не ощущать. Он попытался найти для себя выход за счет усложнения композиции своего "драматического зрелища" (что, как мы помним, вызвало ироническую реакцию "Северной пчелы"). Созданная им многоярусная постановка позволяла играть с текстом, заставляя зрителей то напряженно следить за развитием почти детективной интриги и покидать зрительный зал после совсем не комедийной концовки "Хризомании", то расслабляться, слушая в конце легкие куплеты с незамысловатым happy end'ом водевиля-эпилога.

Такая игра, подчеркивавшая условность театрального зрелища, снимавшая излишний морализм комедии нравов и явно претендовавшая на новаторство, не совсем удалась Шаховскому. Замысел оказался интереснее текста. Свойственный драматургу эклектизм, желание откликнуться на все сразу привели к утрате чувства меры. Однако театральный успех "Хризомании" свидетельствует, что в ней старый драматург верно угадал направление зрительских симпатий и предпочтений, обеспечив пушкинскому сюжету долгую жизнь на сцене и подготовив почву для появления гениальной оперы Чайковского.

¹ См. об этом: Дурылин С. Н. Пушкин на сцене. М., 1951. ^Назад

² См. публикацию текста: Фин. Волшебная трилогия, в трех частях, с прологом и интермедиею, Соч. Князя А. А. Шаховского, заимствована из поэмы Пушкина: "Руслан и Людмила" // Пантеон русского и всех европейских театров. 1840. Ч. 2 (N 5). С. 1-36. ^Назад

³ См. публикацию текста: Керим-Гирей. Романтическая трилогия в пяти действиях, в стихах. Соч. Князя А. А. Шаховского. Содержание взято из "Бахчисарайского Фонтана" поэмы А. А. Пушкина, и многие его стихи сохранены целиком // Пантеон русского и всех европейских театров. 1841. Ч. 4. Кн. 11 (Отд. оттиск. С. 1-50). ^Назад

⁴ См. об этом нашу статью: Pushkin in the mirror of Shakhovskoi // Poetics of the text: Essays to celebrate two hundred years of Pushkin. Amsterdam, 2000 (В печати). ^Назад

⁵ Северная пчела. 1836. N 216. С. 862. ^Назад

⁶ См. нашу публикацию текста: "Хризомания, или Страсть к деньгам" А. А. Шаховского // Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение. [Новая серия. Т.] III: К 40-летию "Тартуских изданий". Тарту, 1999. С. 179-254. Все ссылки на это издание будут приводиться в тексте статьи в скобках: Хр. с указанием страницы. ^Назад

⁷ Публикацию текста см. в настоящем издании. Все ссылки будут даваться в тексте с указанием в скобках страницы. ^Назад

⁸ Эти сокращения были оговорены в комментариях к публикациям. ^Назад

⁹ В "Хризомании" она названа Мироновной; подобные оговорки у Шаховского нередки. ^Назад

¹⁰ Роль призрака сыграл Чурин, которого нарядили старой графиней и которому, для пущего сходства, надели маску, снятую с ее бюста. ^Назад

¹¹ Северная пчела. 1836. N 216. С. 862-863. ^Назад

¹² Там же. С. 862. ^Назад

¹³ Водевиль "Крестницы..." кончается еще более красноречивыми куплетами о несчастной страсти Шаховского к сочинительству:

Давно наш автор ею страждет,
Ему нельзя не сочинять;
Похвал и плесков он не жаждет,
А просит только не свистать (С. 417). ^Назад

¹⁴ См.: Виноградов В. В. Стиль "Пиковой дамы" // Виноградов В. В. Избр. труды: О языке художественной прозы. М., 1980. ^Назад

¹⁵ Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Л., 1978. Т. 6. С. 237. Все ссылки на текст пушкинской повести приводятся далее по этому изданию, с указанием в скобках тома и страницы. ^Назад

¹⁶ Заметим, что воздействие "Горе от ума" на пьесу Шаховского очевидно. В частности, в образе Ирмуса проглядывают черты Молчалина (особенно в сцене в спальне графини, см.: Хр., 218-219). ^Назад

¹⁷ Таким образом, в "Хризомании" оказывается три Елизаветы, чьи судьбы переплетены и чьи характеры выстраиваются в определенную иерархию. ^Назад

¹⁸ Отсылаем к известной работе акад. М. П. Алексеева, где он комментирует сцену пребывания Германна в спальне старой графини и где упомянута и "Хризомания" Шаховского. См.: Алексеев М. П. Пушкин и наука его времени // Алексеев М. П. Пушкин: Сравнительно-исторические исследования. Л., 1984. С. 110-125. ^Назад

¹⁹ Ср., например, следующий диалог Томского и графини: "Приятели его говорят, что он природной немец". "А неприятели?" "Воображают, что он должен быть из немецких... как бы помягче выразить..." "Израелитов". "Да что-то около этого; впрочем, у нас кого не жалуют в иудеи" (Хр., 199). ^Назад

²⁰ Благодарю С. Г. Барсукова за консультации. ^Назад

²¹ Пушкин А. С. Указ. изд. Т. 3. С. 162. ^Назад

²² На это указал сам Шаховской в предисловии к трагедии. О Л. Н. Неваховиче и, в частности, о его контактах с Шаховским см. статью А. Л. Зорина, К. Ю. Рогова, А. И. Рейтблата: Русские писатели 1800-1917. Биографический словарь. М., 1999. Т. 4. С. 244-245. Благодарю К. Ю. Рогова за ценные замечания, высказанные по моему докладу. ^Назад

²³ См. текст, хранящийся в Санкт-Петербургской Театральной библиотеке: Иваной, или Возвращение Ричарда Львиного Сердца. Романтическая комедия в 5 д. с турниром, сражением, балладами, пением и танцами А. А. Шаховского, взятая из романа В. Скотта Ivanhoe.

Премьера состоялась 21 января 1821 г. Пьеса имела успех, выдержав за год 7 представлений. ^Назад

²⁴ Характерно, что подлинной симпатией Скотт окружил женский образ - еврейки Ревекки, дочери Исаака; нас же интересует мужской персонаж. ^Назад

²⁵ Пантеон русского и всех европейских театров. 1841. Ч. 4. Кн. 11. С. 7. ^Назад

²⁶ Там же. ^Назад

²⁷ Интересные замечания о внимании и о трактовке Пушкиным еврейской темы см. в новейшей работе: Проскурин О. Поэзия Пушкина, или Подвижный палимпсест. М., 1999. С. 348-375. ^Назад

²⁸ Пантеон русского и всех европейских театров. 1841. Ч. 4. Кн. 11. С. 7, 8 и 12. ^Назад

²⁹ Намек на шулерство Чекалинского есть и в "Пиковой даме": "В Москве составилось общество богатых игроков, под председательством славного Чекалинского <...> Долговременная опытность заслужила ему доверенность товарищей" и т.д. (6, 234; курсив наш. - Л.К.). Пушкин настойчиво подчеркивает респектабельность Чекалинского: "самой почтенной наружности", всегдашняя улыбка, "полное и свежее лицо", "ряд великолепных комнат, наполненных учтивыми официантами" (6, 235). Пушкинская ирония таится в соположении почтенной наружности убеленного сединой старца и рода его занятий, но само это сопоставление предоставлено сделать читателям повести. Там, где Пушкин только намекает, Шаховской нажимает и пережимает. ^Назад

³⁰ Ср. сцену его приезда в имение Кобринки, которое, как он полагает, должно отойти к нему по наследству (С. 398):

Томской (в саду): Ей! садовник, работники, кто тут есть?
Елиза: Боже мой! чей это голос?
Гурбин: Видно хозяйской, громко приказывает.
Томской: Ей глухие! немые! докличусь ли я вас. ^Назад

³¹ См.: Лотман Ю. М. "Пиковая дама" и тема карт и карточной игры в русской литературе начала XIX века // Лотман Ю. М. Избранные статьи: В 3 т. Таллинн, 1992. Т. 2. С. 405-406. ^Назад