ФОРМИРОВАНИЕ ЛИТЕРАТУРНОГО КАНОНА АЛЕКСАНДРА СМИТ Творчество Ариадны Тырковой-Вильямс (1869-1962) остается малоизученным, несмотря на то, что она является автором замечательных мемуаров "То, чего больше не будет" и "На путях к свободе", книги о русском фольклоре (опубликованной только в журнальном варианте в "Возрождении") и автором двухтомной биографии Пушкина. Кроме того, Тыркова-Вильямс и ее муж Гарольд Витмоор Вильямс (1876-1928) были страстными пропагандистами русской литературы в Великобритании, Франции, США, а также близкими друзьями многих знаменитых критиков и авторов - таких как, например, М. Волошин, А. Ремизов, Д. Мережковский, З. Гиппиус, В. Розанов, И. Бунин, Б. Зайцев, А. Ахматова, П. Струве, М. Кузмин, А. Белый. Помимо политической деятельности в качестве активного члена кадетской партии, Тыркова-Вильямс работала редактором во многих известных в начале века в России журналах и газетах, в том числе в таких журналах, как "Нива", "Русская Мысль" и "Вестник Европы". В дореволюционное время Тыркова-Вильямс издала два романа ("Жизненный путь" и "Добыча"), сборник рассказов и книгу "Анна Павловна Философова и ее время". К этому списку можно также добавить и сборник очерков о Турции "Старая Турция и младотурки", написанный в тот период, когда муж Тырковой работал в Константинополе в качестве корреспондента лондонской газеты "Морнинг пост". После 1918 года Тыркова-Вильямс, живя в Англии, опубликовала ряд статей и книг на английском языке. Давая характеристику Тырковой-Вильямс в некрологе в январе 1962 года, известный эмигрантский критик и писатель Борис Филиппов сказал о ней следующим образом: "<...> умная, очень умная старая русская барыня <...> вот такими строилась наша жизнь и наша культура. Вот такие хранили ее традиции, ее устойчивость, ее цветение"1. Более того, Филиппов считал Ариадну Тыркову представительницей либерально-консервативной части русской интеллигенции, "того по-европейски уравновешенного и спокойно-прогрессивного начала, которое должно в каждом обществе закреплять достигнутое в поисках и охранять и сохранять ценнейшее в прошлом"2. Таким образом, в глазах своих современников Ариадна Тыркова была хранительницей русской культуры, защищающей в условиях эмиграции некий литературный канон. Вышеприведенное высказывание Бориса Филиппова несомненно имеет в виду европейскую традицию русской литературы. В рамках западноевропейского литературного канона Пушкин, Достоевский, Толстой и Чехов являются представителями русского литературного канона. Их имена внесены в список 26 авторов, которых обсуждает в своей книге Гарольд Блюм "Западный канон: книги и школа всех времен", которая вышла впервые в 1994 году в издательстве "Харкаут Брейс", а затем была дважды переиздана3. Несмотря на то, что Филиппов сравнивает Тыркову с Пушкиным, утверждая, что она продолжила в русской культуре либерально-консервативное направление, сама Тыркова подобных сопоставлений не делала. Нарисованный ею литературный портрет Пушкина скорее совпадает с определением канонического автора, на которое опирается Блюм в своей книге (этот вопрос будет рассмотрен ниже). Задачей данной статьи является анализ биографии Пушкина, написанной Тырковой, именно с точки зрения литературной эволюции. На мой взгляд, работа Тырковой как биографа Пушкина уникальна, так как она во многом идет вразрез с более известными биографиями поэта, созданными Анненковым, Лернером, Вересаевым и Щеголевым, хотя налицо факты, свидетельствующие о том, что Тыркова воспользовалась работами данных исследователей для своей книги. При сопоставлении "Жизни Пушкина" Тырковой с романом Ю. Тынянова "Пушкин" также намечаются как интересные точки соприкосновения, так и существенные различия (об этом пойдет речь ниже). Самым важным кажется то, что сама Тыркова в отличие от многих своих современников (в том числе и Тынянова, и Цветаевой), писавших о Пушкине, не пыталась подойти к поэту с точки зрения существовавшего в начале XX века так называемого "пушкинского мифа"4. Конечно, интерес Тырковой к Пушкину мог быть объяснен связью с культурным сознанием авторов Серебряного века, которое формировалось под влиянием идей символизма о жизнетворчестве5. Как ни странно, Тыркова не пыталась выискивать аналогии между своим творчеством и творчеством Пушкина. Тем не менее, ее современники пытались найти некие нити родства, связывающие Тыркову и Пушкина. В качестве примера можно привести письмо Ремизова Тырковой, в котором Алексей Ремизов сообщает своей корреспондентке интересную деталь о ее дальнем родственнике Александре Тыркове, который учился в Лицее вместе с Пушкиным и Кюхельбекером. Ремизов приводит интересную выписку из дневника Кюхельбекера (опубликованного в Ленинграде в издательстве "Прибой" в 1929 году). В этой выписке приводятся, в частности, три факта, свидетельствующие о том, что по окончании Лицея у Тыркова "очень часто собирались первокурсники для празднования лицейских годовщин 19-го октября", а также о том, что любимым выражением Тыркова было выражение "моя вера" (ma foi) и что "последние годы жизни Тыркова были омрачены душевным недугом; душевно-больной он и умер"6. Таким образом, Ремизов включает имя Тырковой в список тех авторов двадцатого века, чьи биографии как бы органически продолжили начинания Пушкина и поэтов пушкинской поры, то есть Золотого века русской поэзии. По словам Бориса Гаспарова, само определение пушкинского мифа/культа в XX веке довольно емко, так как оно включает в себя не только Пушкина и его друзей-поэтов, но и отсылки ко всем литературным заведениям так называемого Золотого века русской поэзии (салонам, кружкам, различным группировкам и обществам), а также и к историческим лицам пушкинской поры7. В отличие от мифотворческих моделей Ремизова, Борис Филиппов обратил внимание на мировоззренческую связь между либерально-консервативной Тырковой и Пушкиным. По замечанию Филиппова, "Может быть, пристрастие Ариадны Владимировны Тырковой - в умудренные годы ее жизни к Пушкину, ее многолетняя работа над капитальной биографией этого умнейшего русского гения - Жизнь Пушкина - и объясняется органическим влечением к гению русской культурно-исторической гармонии, к чуть ли не единственному нашему "либералу-консерватору" в русской литературе"8. Если перевести замечание Филиппова в область эстетики, то получится, что в конечном итоге внимание критика сосредоточено на представлении о Пушкине как о поэте гармонии, соединившем в своем творчестве как дионисийское, так и аполлоническое направления в искусстве. Однако в процессе анализа книги Тырковой представляется возможным предположить, что исследователь Пушкина гораздо тоньше, чем Филиппов, понимает гениальность пушкинского творчества и гораздо глубже, чем многие биографы поэта, понимает истоки пушкинского культа в России. (На приведенных ниже примерах это станет особенно очевидно.) Говоря о биографии Пушкина, написанной Тырковой, нельзя забывать и о том, что ее автор был кровно связан с русской культурой в эмиграции, что не могло не отразиться на многих оценках и суждениях биографа. В данной работе хотелось бы остановиться на нескольких моментах, связанных с непосредственным политическим и культурологическим контекстом "Жизни Пушкина", чтобы лучше понять позицию Тырковой как писателя и хранительницы определенного литературного канона русской культуры. Таким образом, немаловажным мне представляется тот факт, что книга писалась в эмиграции с 1923 по 1939 год. Как известно, этот период был своего рода продолжением предреволюционной культуры и начинаний русского авангарда. В частности, к достижениям культуры русской диаспоры можно отнести многие произведения Цветаевой, Гиппиус, Бунина, Ремизова, Ходасевича, Оцупа и многих других (в том числе нельзя не учитывать и творчество поэтов молодой плеяды - Поплавского и Гронского). Не останавливаясь на подробной характеристике культуры русского зарубежья, я хочу только выделить два важных, на мой взгляд, аспекта, которые отразились в творчестве Тырковой. Во-первых, в творческой среде русской эмиграции была распространена тенденция противостояния латинизированной культурной традиции, что отчасти объяснялось и влиянием на эмигрантов некоторых попыток в славянском мире установить некое панславянское братство (в частности, эти попытки были заметны в Чехословакии и проявились, например, в публицистике Масарика), и желанием сохранить свое культурное своеобразие. Не случайно, например, и Тыркова, и Ремизов, и Цветаева, и Наталья Гончарова так интересовались в 1920-30 годы русским фольклором, славянской этнографией и славянской мифологией. Конечно же, в случае Ремизова его интерес как писателя к славянскому мифологическому мышлению проявился уже и до эмиграции, а в эмиграции лишь усиливался и обретал новые черты. Вполне возможно, что интерес к русскому фольклору возник у Тырковой под влиянием Ремизова. В подтверждение этому можно указать на тот факт, что Вильямс (муж Тырковой, журналист, литературный критик, специалист по творчеству Свифта) совместно с Мирским в феврале 1924 года опубликовал статью о незадолго перед тем вышедших в Берлине книгах Ремизова на русском языке, тем самым открывая его творчество английским читателям и обсуждая вопрос о возможности перевода прозы Ремизова на английский язык. Вильямс и Мирский уделяют особое внимание сборнику русских народных сказок, собранных или придуманных Ремизовым, и выделяют в писателе связь с мифологическим началом русской культуры, со стихией народной культуры. Характеристика, которую дают критики Ремизову, во многом перекликается с портретом Пушкина у Тырковой, то есть с образом поэта - выразителя архетипного сознания, каким его изобразила Тыркова в "Жизни Пушкина". В подтверждение этому наблюдению можно привести несколько примеров. Так, например, Мирский и Вильямс отзываются о Ремизове следующим образом:
В книге Тырковой Пушкин тоже подсознательно впитал в себя мифы, легенды, сказки и песни русского народа, что отразилось и на его поэтическом языке. На связь Пушкина с народной культурой Тыркова несколько раз обращает внимание в своей книге, но было бы ошибочно считать ее понимание пушкинской народности аналогичным тому, что культивировалось в советской литературе в контексте марксистско-ленинского понимания культурного процесса и развития общества. В своем предисловии к "Жизни Пушкина" Тыркова резко отмежевывается от советского культа Пушкина, с горечью упрекая советские правительственные круги в лицемерии:
В замечании Тырковой чувствуется желание как бы исправить положение дел в современной пушкиниане и по возможности заглянуть с помощью других средств в поэтическую мастерскую поэта. Эта задача особенно ярко проявляется в словах Тырковой о том, что возможность прочитать рукописи Пушкина побудила ее написать биографию поэта. Вот как говорит об этом исследовательница:
Таким образом, Тыркова признается в том, что испытала некий шок, некую духовную трансформацию после чтения рукописей Пушкина. По замечанию многих исследователей, занимающихся изучением автобиографических жанров, у многих писателей возникает потребность в описании своей жизни в результате какого-нибудь сильного потрясения или же духовного перерождения (conversion). Перефразировав высказывание Старобинского об автобиографии Руссо, что "необходимым условием для написания автобиографии должен быть шок, или какая-то резкая перемена в жизни, ведущая к перерождению, ко второму рождению в некую новую жизнь"11, осмелюсь предположить, что в случае с Тырковой испытанный шок от политических и социальных перемен в России оказался так велик, что писательница впала в некую амнезию, использовав написание биографии Пушкина как возможность восстановить хотя бы в качестве художественного пространства то, что оказалось потерянным навсегда. Вот почему с такой любовью и с таким вниманием Тыркова относится к тем чертам русской духовной культуры и к мелочам бытового уклада жизни, которые на первый взгляд кажутся непримечательными (уделяя внимание, например, тому, какие наряды были в моде у современниц Пушкина, подробно описывая многочисленных знакомых поэта, включая их манеру общения, принятый этикет - то есть то, что на современном языке мы называем семиотикой поведения). В этом отношении книга Тырковой "высвечивает" многие эпизоды из жизни русского дворянства в целом и из жизни поэта в частности, которые были забыты или вычеркнуты из истории навсегда. Так, например, в биографии Пушкина можно найти многие детали быта и культуры, которые остались за пределами внимания такого крупного исследователя-пушкиниста, как Юрий Тынянов. В его книге "Пушкин" не упоминается, например, семейная усадьба - село Захарово, которое было очень дорого юному Пушкину; нет в тыняновском повествовании колоритно описанных цыган, многочисленных возлюбленных поэта, а главное - нет тех литературных салонов и их хозяек, которые способствовали формированию вкусов общества (в частности, Тыркова много внимания уделяет княгине Зинаиде Волконской). Сама народная культура, в том виде, в каком с ней соприкасались и Пушкин, и Тыркова, оказалась в загоне в Советской России. Вот почему Тырковой представляется важным в своей книге выявить истоки творческого "я" Пушкина, а также наглядно продемонстрировать, как формировалось его художественное воображение. Модель художественного сознания Пушкина Тыркова рассматривает следующим образом: природа/народная культура - поэтический текст - жизнь. Эту модель можно проследить на приведенных ниже примерах. Так, в одном эпизоде Тыркова особенно подчеркивает роль няни в формировании эстетических вкусов и взглядов Пушкина, предвосхищая знаменитые слова Цветаевой о том, что самой дорогой возлюбленной поэта была его няня12. Тыркова восхищается простонародным стилем и ласковым тоном писем Арины Родионовны к Пушкину, заканчивая их обзор такими словами: "Он провел с няней в Михайловском лето и часть осени 1827 года. На следующий год та, кого Пушкин звал мамушкой, кого так нежно воспевал, скончалась. Одним верным, чутким другом у него стало меньше" (Тыркова. Т. 2. С. 157). Здесь можно отметить и лингвистическую чуткость биографа, воспроизведшую в своей книге письма полуграмотной няни, изобилующие интересными оборотами и выражениями (как, например, "присем любезный друг я цалую ваши ручки с позволения вашего сто раз", "многолюбящая няня ваша" и т.п.). Подобные цитаты из писем няни, конечно же, были недопустимы в советском литературоведении тридцатых годов, культивировавшем высокий стиль и московское литературное произношение, не говоря уже о том, что образ Пушкина-русского барина был сильно отретуширован в произведениях социалистического реализма. Тем не менее, в книге Тырковой, в отличие от цветаевского очерка "Мой Пушкин", нет иллюзорного любования народной культурой и няней Пушкина, выражающей присущие крестьянству и добродетели, и пороки. Как бы выступая в качестве этнографа, записывающего факты из жизни Пушкина и его окружения, Тыркова, например, приводит и свидетельства современников о том, что няня Пушкина "любила выпить" (Тыркова. Т. 2. С. 128). Однако наиболее важным в связи с затронутой нами темой является представление Тырковой о неком природном таланте национального гения. Вот как Тыркова объясняет свою эстетическую концепцию:
Далее Тыркова продолжает эту мысль, выделяя некое органическое единство гения и природного мира, в духе неоплатонистских лингвистических теорий, указывающих на то, что когнитивные языковые понятия так же, как и математические понятия, находятся за пределами индивидуального сознания, но их можно постигать интуитивно. Рассуждая о гениях разных наций, Тыркова создает образ платоновского Демиурга - творца, производящего многочисленные копии себя:
Пользуясь предложенным Вико описанием разных культурных фаз развития человечества, Гарольд Блюм говорит о двадцатом столетии как о периоде Хаоса, который рядится в одежды периода Демократии. Блюм считает Фрейда, Кафку, Джойса такими мыслителями и писателями, которые как нельзя лучше выразили свое время (Bloom. P. 2-3). Парадоксальным образом интерес Тырковой к мифу и представление о природе как о неком организованном божественном начале тоже является признаком того, что современный ей мир виделся ею фрагментарным и хаотичным. Создавая, таким образом, портрет целостного Пушкина, органически слитого со своим природным окружением, ставшим как бы частью природного пространства, Тыркова приближается по своим эстетическим и философским позициям ко многим писателям европейского модернизма, в особенности к английскому писателю Дэвиду Лоуренсу. В представлении Лоуренса, современный человек воспринимает мир фрагментарно, не будучи в состоянии воспринять все как синтез явлений. Лоуренсу кажется, что только творец способен на синтетическое видение мира:
Замечание Лоуренса наглядно иллюстрирует отношение Тырковой к Пушкину. Вот почему ознакомление Ариадны Тырковой с рукописями и черновиками поэта стало для писательницы таким потрясением. Можно предположить, что она увидела в пушкинском творчестве то пантеистическое восприятие мира, которое ей казалось уже невоспроизводимым. Намек на эти рукописи, обладающие почти сакральным воздействием на читателей, выполняет таким образом в ее повествовании двойную функцию, выступая в роли и автобиографической детали, и отсылки к истокам биографического жанра в христианской культуре - к жизнеописаниям святых. Правда, религиозность творческого импульса поэта совсем не обязательно сопоставима у Тырковой с христианскими ритуалами. Скорее даже, эта религиозность существует за пределами чисто христианской системы ценностей. Это особенно ощутимо в конце повествования, когда Тыркова сравнивает смерть Пушкина и окружавшие ее события (как последовавшие за ней, так и предшествующие ей) со сценой из трагедии Шекспира: "Так, по-шекспировски, сплеталось вокруг гроба поэта трагическое и комическое" (Тыркова. Т. 2. С. 462). Отсылка Ариадны Тырковой к Шекспиру в контексте данной работы имеет особую роль, так как Шекспир является в западноевропейской литературе одним из самых важных авторов, определивших канон и влиявших на развитие западноевропейской литературы. Можно даже утверждать, что Пушкин представлен в биографии Тырковой неким двойником Шекспира - своим умением быть чудаковатым, странным и способностью совмещать противоположные качества. Уместно привести здесь следующие слова Гарольда Блюма о Шекспире:
Таким образом, продолжая рассуждения Блюма, универсальность таланта выделяет гения из его среды и делает его уникальным и каноническим в одно и то же время. В контексте русской литературной эволюции, как наглядно демонстрирует Тыркова в своей биографии великого русского поэта, универсальность Пушкина заключается в соединении либерального и консервативного (на уровне политического сознания), в сближении низкого и высокого стилей (с точки зрения языковой культуры и эстетики), а также в сочетании как русских, так и западных культурных влияний и традиций. Примечательно в этом отношении ее внимание к разным интерпретациям пушкинского творчества, к разнообразному спектру оценок и взглядов на пушкинские произведения. Так, например, в очень кратком замечании об использовании Лениным цитаты из пушкинского стихотворения - "из искры возгорится пламя" - писательница выражает даже свое удивление по поводу такой неожиданной преемственности: "Любопытный пример преемственности через поколения" (Тыркова. Т. 2. С. 162). Тыркова также приводит слова П. Вяземского о том, что Пушкин -"либеральный консерватор" (Тыркова. Т. 2. С. 213). Не случайным является и то, что Ариадна Тыркова говорит о гениальной творческой природе Пушкина словами А. Мицкевича, приводя, например, такое его рассуждение:
Именно парадоксальность таланта Пушкина становится краеугольным камнем жизнеописания Тырковой. Такой интерес к "полноте, совершенству" пушкинского таланта наблюдался у многих других эмигрантских критиков и культурных деятелей. К примеру, можно обратиться к оценке пушкинского гения в книге Д. Мирского. Говоря о языке Пушкина, Мирский утверждает, что Пушкин сумел добиться того, что "возможно соединить только в русском языке: то есть в его языке уживаются и классические, и разговорные, и поэтические элементы речи"14. Во-вторых, можно подходить к биографии Пушкина Тырковой с точки зрения ее эстетической и, в какой-то мере, идеологической установки. Если принять во внимание то, что русская литература после 1917 года оказалась расколотой на две литературы (в Советской России и вне России), то представляется возможным предположить, что Тыркова как бы призывает вернуться к литературному канону плюрализма и терпимости, который она пропагандирует на примере жизни Пушкина. О Тырковой можно сказать словами Мирского, подчеркивавшего, что интерес к Пушкину у Ф. М. Достоевского объяснялся стремлением восполнить то, чего ему не хватало в своем собственном художественном восприятии. Очень интересно и другое замечание Мирского о том, что у предтеч модернизма (в частности, у Достоевского) сложился культ Пушкина в силу того, что их сознание оказалось разорванным и фрагментарным:
Мысль Мирского можно проиллюстрировать воспоминаниями одного эмигрантского критика, указывающими на то особое воздействие, которое оказала на него речь Достоевского о Пушкине. По словам Д. Н. Любимого, после речи Достоевского многие упали в обморок, а затем после бурных оваций и шума, на сцену вышел Аксаков и взволнованно прокричал:
Таким образом, можно заключить, что речь Достоевского оказала самое сильное воздействие на современников Тырковой именно в силу того, что гениальность Пушкина была понята как стирающая различия между противоположными общественно-политическими и эстетическими полюсами. Именно удивлением по поводу открытия такого странного, исключительного таланта Пушкина и пронизана книга Тырковой. В заключение данной статьи можно привести слова Блюма о том, что, по его представлению, делает писателя гениальным и способным быть законодателем моды и вкусов общества (то есть канона). По замечанию Блюма, для подобной роли автор должен, в первую очередь, быть странным. Как говорит Блюм, исключительность такого гениального автора объясняется "<...> такой формой оригинальности, которая не может быть растворена, ассимилирована в культурном процессе, или же эта форма оригинальности трансформирует нас таким образом, что мы перестаем этому удивляться как чему-то странному" (Bloom. P. 3). Таким образом, работа Тырковой о Пушкине интересна уже потому, что она выражает настроения той части русской интеллигенции, которая оказалась в эмиграции, но продолжала творить и развивать русские культурные традиции и искала пути сближения с советской литературой. Не случайно в кругу таких авторов зарубежья оказались Мирский и Цветаева, приветствовавшие Пастернака и Маяковского. Однако мне представляется важным отметить и то, что в своем стремлении к сочетанию внелитературных и литературных фактов Тыркова оказалась близка пушкинским устремлениям найти новые, более документальные формы повествования (на что указывал Тынянов в своих литературоведческих работах). Думается, что биография Пушкина была использована Тырковой для того, чтобы опробовать такой жанр, перед тем как приступить к написанию автобиографии. Вполне возможно, что восстановление романтического и реалистического единства виделось Тырковой в качестве важного этапа в преодолении эстетики символизма, что сближает ее творческие и эстетические устремления с работами о Пушкине В. Ходасевича, пропагандировавшего в эмиграции теории слияния жизни с искусством. ПРИМЕЧАНИЯ 1 Филиппов Б. Об Ариадне Владимировне Тырковой // Тыркова-Вильямс А. На путях к свободе / Изд. 2-е с послесловием Б. Филиппова. London: Overseas Publications Interchange, 1990. С. 431. Назад 2 Там же. Назад 3 Bloom H. The Western Canon. London: Papermac, Macmillan Publishers, 1996. Далее ссылки см. в тексте: Bloom. P. Назад 4 Вопросы о пушкинском мифе, личной биографии и о внешнем сходстве с Пушкиным в творчестве Цветаевой и Тынянова рассматривались мною в следующих работах: Смит А. Песнь пересмешника: Пушкин в творчестве Марины Цветаевой. М.: Дом-музей Марины Цветаевой, 1998; Смит А. Конформист по обстоятельствам и формалист в душе: некоторые наблюдения над романом Тынянова "Пушкин" // Neo-Formalist Papers: Contributions to the Silver Jubilee Conference to the Mark 25 Years of the Neo-Formalist Circle. Amsterdam, P. 196-315. Назад 5 Подробно вопрос о пушкинском мифе в русской литературе начала века был рассмотрен в статье Ирины Паперно "Пушкин в жизни человека Серебряного века", опубликованной в книге: Gasparov B. et al. Cultural Mythologies of Russian Modernism: From the Golden Age to the Silver Age. Berkeley et al., 1992. P. 19-51. Назад 6 Zohrab I. Remizov, Williams, Mirsky and English Readers (With Some Letters from Remizov to Ariadna Tyrkova-Williams and Two Unknown Reviews) // New Zealand Slavonic Journal. Wellington, 1994. P. 272. Назад 7 Гаспаров. Указ. соч. С. 9. Назад 8 Филиппов.Указ. соч. С. 431. Назад 9 Цит. по публикации: New Zealand Slavonic Journal. Указ. соч. С. 277 (перевод с английского здесь и в дальнейшем мой. - А. С.). Назад 10 Тыркова-Вильямс А. Жизнь Пушкина. Париж: YMCA-Press, 1929. С. 1. (В дальнейшем все цитаты будут даны по этому изданию в скобках в тексте статьи, однако при этом будет учитываться, что том второй был опубликован в 1948 г.) Назад 11 Starobinsky J. The Style of Autobiography // Olney J., ed. Autobiography: Essays Theoretical and Critical. Princeton: Princeton University Press, 1980. P. 78. Назад 12 Цветаева М. Мой Пушкин. М., 1967. С. 84 и 235. Назад 13 Цит. по кн: Montgomery R. E. The Visionary D. H. Lawrence: Beyond Philosophy and Art. Cambridge: Cambridge Univ. Press, 1994. P. 5-6. Назад 14 Mirsky D. S. A History of Russian Literature / Edited and abridged by Francis J. Whitfield. London: Routledge and Kegan Paul, 1968. P. 97. Назад 15 Ibid. P. 98. Назад 16 Любимов Д. Н. Открытие памятника в Москве // Иллюстрированная Россия: Пушкинский номер. 1837-1937. Париж. 1937. N 7 (613). 6 февр. Назад * Пушкинские чтения в Тарту 2 . Тарту, 2000. С. 267-281. Назад |