"ОЧЕРКИ ШВЕЦИИ" ЖУКОВСКОГО
И КАРАМЗИНСКАЯ ТРАДИЦИЯ^*

ЛЮБОВЬ КИСЕЛЕВА

Для того, чтобы раскрыть предложенную мною тему, мне придется остановиться сразу на двух описаниях Швеции 1838 года - на "Очерках Швеции" Жуковского и на "Летней прогулке по Финляндии и Швеции, в 1838 г.". Фаддея Булгарина. Почему это необходимо, будет понятно из дальнейшего изложения.

"Очерки Швеции" были написаны В. А. Жуковским во время 17-дневного путешествия (29 мая - 14 июня 1838 г.) по этой стране в свите наследника русского престола великого князя Александра Николаевича, ученика поэта. Текст в виде письма был послан сестре наследника, другой царственной ученице Жуковского, - великой княжне Марии Николаевне - и очень скоро был опубликован в 11-м томе "Современника". Публикация, с согласия поэта, была осуществлена его другом и заместителем в должности учителя царских дочерей П. А. Плетневым, редактором журнала. Видимо, заглавие тоже было дано редактором¹. В печати имя адресата не было указано, но авторство Жуковского делало связь "Очерков Швеции" с путешествием царского сына очевидной любому читателю того времени, следившему за газетами, где визит подробно освещался. Таким образом, текст приобретал в глазах современников особый статус: 1) он принадлежал перу одного из виднейших русских писателей, 2) занимавшего, кроме того, высокое положение при царском дворе; 3) текст был связан с событием государственного значения (путешествием наследника престола) и 4) был опубликован в "знаковом" журнале. Независимо от того, как тот или иной читатель лично относился к пушкинскому "Современнику", публикация в этом печатном органе была значимой.

То, что публикация не прошла незамеченной, засвидетельствовано полемическими репликами на "Очерки Швеции" в другом интересующем нас тексте - "Летней прогулке по Финляндии и Швеции, в 1838 году" Булгарина. Отрывки из него начали публиковаться редактором "Северной пчелы" в собственной газете в том же году, а полностью это довольно объемистое сочинение было напечатано отдельной книгой в следующем, 1839 г. Булгарин путешествовал по Швеции как частное лицо через месяц после визита туда великого князя Александра Николаевича. Любопытно, что единственная дата, которая приведена Булгариным в его тексте, также связана с посещением Грипсгольма - 10 июля 1838 г. Полемика с Жуковским, как это типично для Булгарина, ведется по мелочам, но мелочи как раз и свидетельствует о том, сколь внимательно были прочитаны им путевые заметки поэта.

В общей перспективе творчества Жуковского "Очерки Швеции" - текст маргинальный и поэтому не изученный. Создается впечатление, что исследователи не знают, что с ним делать: небольшой по объему, отрывочный, как бы незаконченный, он вызывает легкое недоумение своей "необязательностью". Так как об истории создания "Очерков Швеции" практически ничего не известно, нам трудно судить о том, с какой мерой тщательности литературная стратегия текста продумывалась Жуковским в момент его написания. Однако факт публикации меняет ситуацию: давая согласие на напечатание, Жуковский, как опытный литератор, не мог не рассчитывать того впечатления, которое сочинение могло произвести на читателей.

Какой же предстает Швеция под пером Жуковского? В первую очередь, как "гранитное царство" с суровой, но по-своему красивой природой: "Эти гранитные обломки, составляющие немое предание о каком-то давнишнем бое стихий, представляют явления разительные"². Признанный мастер природоописаний, Жуковский рисует читателям скалы, острова, "оригинальную живописность" озера Меларн (см.: 474). Вместе с тем, поэт неоднократно прибегает к сопоставлению северной страны Швеции с южными странами, и ощущается, что южная природа ему ближе. "Эти озера прелестны; - пишет он о шведских озерах, которые сам называет "великолепными", - но их нельзя сравнивать ни с озерами Швейцарии и Тироля, ни с озерами Италии" (474); или же замечает: "вместо живописных деревьев юга, обвитых плющом и виноградом, торчат на их <скал. - Л. К.> голых вершинах и боках однообразные ели и сосны и изредка березы" (472).

Описания Швеции выдержаны у Жуковского в эпическом духе и лишены той повышенной эмоциональности, которой отличались, например, зарисовки Саксонской Швейцарии, когда поэт восклицал: "Как жаль, что надобно употреблять слова, буквы, перо и чернила, чтобы описывать прекрасное! <...> Как изобразить чувство нечаянности, великолепия, неизмеримость дали, множество гор, которыя вдруг открылись глазам, как окаменевшие волны моря" (428). Основной мотив шведских очерков - это тишина, спокойствие, безмятежность, и их не может возмутить ни "ужасная гроза с проливным дождем", которая застала путешественников по пути в Грипсгольм, ни "особенная репутация" шведских замков, где "в каждом гнездится привидение" (474).

Автор строит свой образ Швеции на контрасте между суровостью природы и благополучием ее жителей. Так, Жуковский подмечает состояние крестьянских полей, которые из-за погодных условий, "(от долговременной засухи), не представляли большой надежды на богатую жатву" (473). Вместе с тем, тут же он пишет о крестьянских домах: "стены из обтесанных бревен; довольно большие окна, от которых внутри хижин должно быть всегда светло и следственно весело". И дальше этот мотив развивается, когда говорится о крестьянах: "Жители этих хижин вообще красивой наружности. Они приветливы. В их обращении чувствуется какое-то непринужденное доброжелательство и простодушие <...> Особенно между женщинами множество прекрасных, белокурых, с голубыми, часто весьма выразительными глазами" (473).

При описании крестьянских жилищ осторожно вводится сопоставительный элемент: "Хижины поселян рассеяны по полям и не составляют, как у нас, отдельных селений". Соответственно, продолжив сопоставление, читатель должен был вспомнить о темных курных избах в России и, развивая аналогию, придти к выводу, что в них, в отличие от шведских хижин, "невесело". Далее косвенное сопоставление с русской ситуацией присутствует при характеристике шведских дорог, названных "прекрасными", а также при разговоре об особенностях организации в Швеции почтовой езды на крестьянских лошадях. Поскольку состояние русских дорог и почтовых станций было притчей во языцех, то этот мотив не может считаться лишь данью традиции литературы путешествий.

Приблизительно половину "Очерков Швеции" занимает описание замка Грипсгольм. Объект открывал богатые возможности для исторических воспоминаний, аналогий, размышлений. Однако у Жуковского они сведены к минимуму. Упомянуты пушки, "отнятыя шведами у русских в 1581 году" (Булгарин потом спорил, что "не отняты", а "взяты"!), упомянут "великий Густав" Ваза, чуть более подробно рассказано о его сыновьях - Иоанне III и Эрике XIV, "которых судьба дала такую трагическую знаменитость замку Грипсгольм" (475). Как бы между прочим говорится о том, что в одной из комнат, превращенных в тюремную камеру, "родился Сигизмунд, бывший после королем польским и игравший такую бедственную роль в смутные времена России". Вот, собственно, и все, если не считать упоминания о портретах Екатерины II и Павла I, висевших на стенах комнаты, где автору пришлось ночевать.

Главный мотив при описании Грипсгольма - привидения, которые населяют замок. Это возмутило Ф. Булгарина и вызвало его реплику: "Один из русских путешественников, бывших здесь передо мною, мечтал о привидениях, а я мечтал об истории"³. Булгарин в своей "Летней прогулке...", в самом деле, дал подробнейшие сведения о строительстве Грипсгольма, о связанных с ним исторических деятелях и событиях, о хранящихся там произведениях искусства. Словом, читатель Булгарина получил в свое распоряжение полный путеводитель по замку (см.: II. C. 33-79). Вообще "Летняя прогулка по Финляндии и Швеции, в 1838 г." дает детальный путеводитель по Швеции и, в частности, по Стокгольму, Упсале, Гете-каналу, со статистическими справками по всем областям жизни Швеции, а также с развернутыми рассуждениями о климате, о шведском языке, национальном характере шведов, современном положении страны и т. д.

Жуковский, напротив, погружает своего читателя в атмосферу таинственного, готовит его к непременной встрече с привидением и - обрывает повествование в тот момент, когда кажется, что такая встреча сейчас состоится. "Наконец надобно было решиться загасить свечу и лечь спать. Что же? Я подхожу к своей постели... Но мне надобно оставить перо до следующего письма, в котором доскажу, что случилось со мною в замке Грипсгольм" (476), - так завершается текст.

Даже не очень искушенный читатель "Очерков Швеции", конечно, понимал, что их незаконченность - мнимая. Имитация "отрывка" - это поэтический прием, прямо отсылающий к определенной литературной традиции, а именно - к жанру так называемой "готической" новеллы, и даже к конкретному тексту - к повести Н. М. Карамзина "Остров Борнгольм". Повествование у Жуковского обрывается как раз в тот момент, когда оно должно начаться, т. е. когда читательское ожидание мистического приключения в средневековом замке уже сформировано. Подобная игра с читателем призвана обострить внимание к деталям текста и, в частности, к описательной части, рисующей впечатления от посещаемой страны.

Не только финал, но и весь текст "Очерков Швеции" построен как "обманка" - по принципу значимого отсутствия. Жуковский совсем не затрагивает официальной хроники визита русской делегации, программа которого была весьма насыщенной, не описывает ни достопримечательностей столицы, ни встреч со знаменитостями (в частности, с Берцелиусом) или с членами королевской семьи. Автор почти полностью опускает весь тот багаж исторических ассоциаций, которые были связаны в России со Швецией и составляли общую, достаточно богатую и драматическую, историю двух стран. Это и варяжские корни царствующей династии Романовых (согласно официально принятой генеалогии, она происходила от варягов Рюриковичей), и Невская битва, и Ливонская война, и Смутное время (события XVI - начала XVII вв., как мы видели, все же затронуты, хотя и очень бегло), и Северная война, не говоря о менее известных военных столкновениях и других контактах двух государств в XVII и XVIII вв. Наконец, опущено все, что составляло часть исторического опыта людей поколения Жуковского и несколько старше: война между Россией и Швецией 1788-1790 гг., неудачное сватовство короля Густава IV к русской великой княжне и главное - война 1808-1809 гг. и русское завоевание Финляндии.

О событиях рубежа 1800-1810-х гг. поэт знал со слов непосредственных участников, своих близких друзей, в частности, Батюшкова, проделавшего финский поход, а также Д. Блудова, который был русским дипломатом в Стокгольме в 1812-1814 гг., как раз в тот момент, когда царствовавший в 1838 г. король Карл XIV Юхан из наполеоновского маршала Бернадота сделался наследником шведского престола и фактическим правителем страны. Заметим, кстати, что все эти события и исторические воспоминания находят достаточно детальное отражение в книге Булгарина "Летняя прогулка по Финляндии и Швеции...". Думается, что такая структура двух текстов нуждается в истолковании.

С нашей точки зрения, позицию Жуковского можно объяснить одновременно несколькими причинами (политическими и литературными). Первая связана с пониманием поэтом в 1830-е гг. задач, стоящих перед Россией, и перспектив ее развития в будущем. Еще в статье "Воспоминание о торжестве 30-го августа 1834 года", описывая открытие Александровской колонны в Петербурге, Жуковский высказал убеждение, что эпоха 1812 года завершила для России период территориальной экспансии. Александровская колонна - это для поэта символ того, "что дни боевого создания для нас миновались, что все для могущества сделано, что завоевательный меч в ножнах и не выйдет из них, как только для сохранения; что наступило время создания мирного; что Россия, все свое взявшая, извне безопасная, врагу недоступная или погибельная, не страх, а страж породнившейся с нею Европы, вступила ныне в новый великий период бытия своего, в период развития внутреннего, твердой законности, безмятежного приобретения всех сокровищ общежития" (С. 176-177). Через год после "Очерков Швеции", в 1839 г., Жуковский в точности повторил эти слова в другой своей статье "Бородинская годовщина", написанной в форме письма к той же великой княжне Марии Николаевне, адресату "Очерков". Вот как сам поэт объяснил свой повтор: "События одни и те же <речь идет об эпохе 1812 года. - Л. К.>, и мысли, ими пробужденные, одни и те же" (С. 479).

Таким образом, становится понятно, почему в связи со Швецией поэт стремится рассуждать не о воинственном прошлом, а о мирном настоящем и будущем. Вся предшествующая "общая история" двух стран - России и Швеции - была историей войн и конфликтов, территориальной экспансии то с той, то с другой стороны. В подтексте "Очерков" остается мысль, что Швеция, отказавшаяся от завоевательной политики, может стать своего рода примером для России.

Показательно, что сходная мысль относительно путей развития Швеции прямо развернута в "Летней прогулке" Булгарина: "Самая история, сохранившая нам память великих подвигов шведского народа, удостоверяет нас, что Швеция, в блистательную эпоху своей славы, не наслаждалась внутренним счастьем. Народ был беден и угнетен налогами, народонаселение беспрерывно уменьшалось, земледелие и промышленность находились в совершенном упадке. Несколько вельмож, обогатившихся военными добычами, не могли составить счастие бедного народа! <...> Только теперь можно назвать Швецию счастливою, потому что все ее силы, весь ум, все мужество народа направлены на внутреннее благосостояние, и плоды этого стремления видны на каждом шагу. Теперь нет в Швеции ни нищих, ни пустынь. Право лучше быть народом счастливым, нежели страшным!" (II, 97-98). Позиция Булгарина тем более показательна, что он всегда старался попасть в тон правительственной точке зрения, поэтому важно, что "Летняя прогулка" рисует Швецию как дружественную к России страну, чье благополучие основано на мирной политике и на признании status quo, особенно в Финляндии.

Конечно, русское правительство конца 1830-х гг. было прекрасно осведомлено, что в действительности отношение к России было далеко от идиллического. На наш взгляд, именно поэтому маршрут следования наследника престола в Швецию в 1838 г. был разработан в объезд Финляндии, чтобы лишний раз не задевать самолюбия шведов. Император Николай I с сыновьями прибыли в Стокгольм на пароходе из Штетина.

Итак, соображения политической корректности также могли удержать Жуковского от излишнего педалирования в "Очерках Швеции" прошлых конфликтов и особенно последних русских побед в Финляндии⁴. Однако для Жуковского его личные убеждения всегда преобладали над оглядкой на политическую конъюнктуру; представляется, что именно они и определили его позицию.

Булгарин же оказался в более пикантном положении. Лично он был весьма заинтересован в подробном описании русских военных подвигов, особенно в финской войне, в которой сам принимал участие как русский офицер. Литературные оппоненты постоянно припоминали Булгарину другой факт его биографии: в 1812 г. он воевал против России в составе наполеоновской армии. Таким образом, ему, поляку и бывшему офицеру вражеской армии, награжденному французским орденом Почетного легиона, важно было подчеркнуть свой русский патриотизм. В "Летней прогулке" он это и делал старательно, хотя слишком настойчиво и оттого не всегда искусно. Ср.: "Здесь я рассказал товарищам моего путешествия диво дивное, чудо чудное; о подвигах Русских богатырей, за двадцать девять лет пред сим на этих же водах" (I, 192); "Я смотрел на скалы, выходящия из морской глубины, и мне казалось, что в лучах солнца я вижу имена наших героев, которые попирали стопами своими волны, кованныя льдом, и безстрашно шли над бездною, чтобы встречать смерть во славу России!" (I, 201). Более того, Булгарин воспользовался случаем, чтобы подчеркнуть свой приоритет в описании кампании 1808-1809 гг., равно как и свое "гонимое" положение в русской литературе: "Генерал Барклай-де-Толли совершил свой чудный подвиг, переходя по льдяным горам, чрез Кваркен, из Вазы в Умео. Этот подвиг описан мною, подробно. Но таково наше равнодушие ко всему отечественному, что это мое описание обратило на себя большее внимание в чужих краях (в переводе), нежели в отечестве! На святой Руси никто, даже из участвовавших в этом дивном подвиге, не сказал мне спасибо, за то, что я первый представил свету это чудное событие, списав, как говорится, с натуры! - Не жалуюсь - я награжден в душе!" (I, 201).

Одновременно Булгарину хотелось выдержать тон доброжелательного наблюдателя и ценителя, отчего приходилось все время балансировать между попеременным восхвалением то шведов, то русских. Примеры похвал в русский адрес мы уже приводили, вот характерная похвала в адрес противника: "Завязалась жаркая битва, в которой Шведы сделали важную ошибку, а именно, увлекаясь своею храбростию, отстали далеко от своего корпуса" (I, 198).

Его собственное понимание современной истории России и Швеции было гораздо глубже, чем декларируемое в тексте. Так, в "Летней прогулке" он неоднократно возвращается к утверждению, что финны в восторге от перехода под русскую корону, а шведы восхищаются русским императором: "Один почтенный, пожилой Швед, отличнаго ума и притом муж заслуженный, сказал мне, пожимая мою руку: "Много было великих Государей на земном шаре, но не всегда земное величие соединяется с благородством характера, прямодушием и откровенностью. Вот неизменныя поручительства народнаго блага!" ... Я обнял добраго Шведа и разцеловал его за это!" (I, 272). Между тем, в секретной докладной записке, поданной в Третье отделение в 1839 г.⁵, Булгарин ясно пишет о недовольстве Россией и в Финляндии, и в Швеции. Вообще, как явствует из текста "Летней прогулки", Булгарин задумал концептуальное широкомасштабное повествование - объективное и, одновременно, лично окрашенное, занимательное и, вместе с тем, философское - словом, поднимающееся на уровень "Писем русского путешественника".

Текст Карамзина с заложенными в него политическими и историософскими коннотациями сформировал в России именно такой канон литературы путешествия. Карамзинская традиция путевых очерков ставила в центр образ автора, "чувствительного путешественника" - частного человека, описывающего случившиеся с ним в дороге приключения для своих друзей, которым заведомо интересны все подробности и дорожного быта, и душевных переживаний близкого им человека. Интимный характер повествования подчеркивался и эпистолярной или дневниковой формой. Обязательными компонентами текста являлись: поэтические описания природы, быта, характера и нравов местного населения, фактические сведения об истории и культуре посещаемой страны и о происходящих там современных событиях, рассказы о встречах с выдающимися людьми, занимательные истории (часто почерпнутые из путеводителей или из газет, но выдаваемые за действительные происшествия с автором - см. известные работы В. В. Сиповского и Ю. М. Лотмана). Повествование должно было прерываться лирическими отступлениями, раскрывающими мысли и чувства автора, обращениями к оставшимся на родине друзьям, философскими и историософскими рассуждения, параллелями между описываемой страной и Россией.

Собственно, именно Россия, ее судьбы, ее историческая судьба и ее будущее являлась основным концептуальным центром сочинения, которое было призвано передать отечественным читателям авторское видение судеб России, ее места в европейском контексте, мнение о национальном характере россиян в сравнении с другими нациями. Текст в целом отвечал на вопрос, какой видится Россия в европейском контексте, в чем ее преимущества перед другими странами, в чем недостатки (если таковые предполагались авторской позицией - в сочинении в духе Карамзина, безусловно, предполагались).

Однако к 1830-м годам литературная традиция "Писем русского путешественника" уже нуждалась в обновлении. От того, как решался авторами вопрос о взаимодействии со сложившейся традицией, зависело воздействие их сочинений на аудиторию. Посмотрим, как подходили к этой проблеме интересующие нас писатели.

Булгарин - антагонист карамзинского лагеря в литературе - старается воспользоваться его традициями и делает это достаточно умело. Талантливый журналист, он создает повествование, не лишенное занимательности и смысла. Однако при этом Булгарин исходит из вполне утилитарных соображений, ориентируясь, в первую очередь, на коммерческий успех, самореабилитацию и саморекламу⁶. Традиция нужна ему как авторитетная ниша. Он пишет свою "Летнюю прогулку по Финляндии и Швеции, в 1838 г.", эксплуатируя канон, почти механически следуя модели карамзинистской литературы путешествия, и она мстит за себя. Булгарину не удается замаскировать подлинной прагматики своего текста.

Напротив, как мы старались показать, карамзинист Жуковский играет с карамзинской традицией, действуя вполне в ее духе. Он отсылает читателей "Очерков Швеции" не столько к "Письмам русского путешественника", сколько к "Острову Борнгольму", протягивая нить от "готической" новеллы к романтической повести 1830-х гг. Жуковский создает изящную "безделку", пряча внутренний смысл своего повествования в подтекст и требуя от читателя "Очерков" творческого напряжения и хорошей ориентации в современном литературном и политическом контексте. В результате такой авторской установки "Летняя прогулка по Финляндии и Швеции, в 1838 г." Булгарина как часть этого контекста, хотя и написанная по следам Жуковского, помогает "проявить" смысл "Очерков Швеции", служит дополнительным подспорьем для их понимания.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Дату и место, обозначенные в конце текста - "4 июня 1838 года, замок Грипсгольм" - на наш взгляд, следует понимать как указание на время пребывания в замке, а не как на время и место создания "Очерков". Как явствует из подробного "журнала" (т. е. отчета) о визите наследника в Швецию, публиковавшегося в "Северной пчеле" летом 1838 г., высокие путешественники прибыли в Грипсгольм в 9 часов вечера 3 июня после напряженного дня, проведенного в дороге, и покинули замок на следующий день в 11 утра (см.: Северная пчела. 1838. N 132. 14 июня. С. 525). Следовательно, в Грипсгольме писать "Очерки" было некогда. Однако поскольку мы знаем, что 11-й том "Современника" проходил цензуру 1 июля 1838 г., задолго до возвращения Жуковского в Петербург из поездки по Европе, можно предположить, что текст все же писался в течение путешествия по Швеции. ^Назад

² Жуковский В. А. Полн. собр. соч.: В 3 т. СПб., 1906. Т. 3. С. 472. В дальнейшем все ссылки на это издание приводятся в тексте с указанием в скобках страницы. ^Назад

³ Булгарин Ф. В. Летняя прогулка по Финляндии и Швеции, в 1838 г. СПб., 1839. Ч. II. С. 39. Далее все ссылки на это издание даются в тексте в скобках с указанием римскими цифрами тома и арабскими - страницы. ^Назад

⁴ Напомним в этой связи, как характеризовал значение войны 1808-1809 гг. в русской истории Булгарин: "Финляндская война <...> по существенным последствиям своим (результатам), стоит на ряду важнейших событий, со времен Петра Великого. Приобретение Финляндии, после Остзейских провинций, есть довершение Его великих предначертаний к величию и безопасности России" (I, 93). ^Назад

⁵ См. публ. в кн.: Видок Фиглярин / Публ. А. И. Рейтблата. М., 1998. С. 454-455. ^Назад

⁶ Невозможно удержаться от искушения, чтобы ни привести в качестве иллюстрации хотя бы одного колоритного примера булгаринской саморекламы. Повествуя о Стокгольме, он пишет: "Книжных лавок довольно, но иностранных книг вообще мало. Когда в одной из книжных лавок я перебирал книги, <...> вошли две дамы. Одна из них спросила по-Шведски: "Falska Demetrius af Taddeus Bulgarin?" Сердце у меня вздрогнуло. Я оглянулся. Эти слова произнесла прекрасная брюнетка <...> Я знал, что мой Иван Выжигин и много мелких пиес уже давно переведены на Шведский язык, но о переводе моего Димитрия Самозванца узнал в эту минуту, из уст красавицы. Этот перевод появился в свет за несколько недель до моего приезда в Стокгольм, и, не во гнев будь сказано моим литературным врагам, книга имела успех, у одного из просвещеннейших Европейских народов! Выжигина уже нет в лавках! Издание разошлось! <...> Я спросил экземпляр Димитрия Самозванца, и подавая его даме, просил принять из рук автора, как первую дань Шведскому гостеприимству" (I, 271). ^Назад