 |
 |
 |
 |
|
ЦВЕТАЕВА И АХМАТОВА МАРИЯ БОРОВИКОВА Тема творческих взаимоотношений Анны Ахматовой и Марины Цветаевой давно и вполне оправданно привлекает внимание цветаеведов1. Тем не менее, результаты данных исследований не позволяют, на наш взгляд, говорить об исчерпанности темы. В первую очередь, по причине недостаточности привлекаемого для анализа материала (в основном, в активе исследователей находятся стихотворения, посвященные Ахматовой, большая часть которых составила известный цикл «Стихи к Ахматовой» (1921), и ряд отдельных прямых высказываний, сосредоточенных преимущественно в критической прозе Цветаевой). Наша работа ставит своей целью пополнить эту тему еще одним, как кажется, ранее незамеченным сюжетом. Речь пойдет о последнем дошедшем до нас стихотворении Цветаевой «Все повторяю первый стих…». В книге А. А. Саакянц «Марина Цветаева. Жизнь и творчество»2 упоминается о том, что стихотворение А. Тарковского, эпиграф из которого предваряет этот цветаевский текст, содержит аллюзии на ахматовское стихотворение 1922 г. «Новогодняя баллада». Тем самым Саакянц как бы намечает интересующий нас сюжет, но никак его не развивает, лишь называя стихотворение Тарковского «простеньким подражанием Ахматовой». Тем не менее, тот же автор пишет, что оно «произвело неожиданно-«шоковое» впечатление»3 на Цветаеву. Некоторая противоречивость этих высказываний, никак не комментируемая исследовательницей, на наш взгляд, объяснится, если учесть, что цитатный характер стихотворения Тарковского не мог остаться скрытым для Цветаевой. Интерес к Ахматовой, начиная с 1910-х гг., сопутствовал всему творчеству Цветаевой. Возвращение на родину в 1939 г. естественным образом способствовало усилению этого интереса, так как, с одной стороны, предоставляло в руки Цветаевой новые публикации Ахматовой, а, с другой, возобновляло надежду на личную встречу. Цветаева использовала обе возможности, предоставляемые ее новым положением: из мемуарной литературы нам хорошо известно о личной встрече поэтов4, о том же, что Цветаева читает новые советские издания Ахматовой, свидетельствует ее записная книжка. В октябре 1940 г. Цветаева оставляет в ней черновик недошедшего до нас письма к Арс. Тарковскому, в котором, в частности, пишет: «Вчера прочла — перечла — почти всю книгу Ахматовой»5. За этим следует весьма резкая оценка сборника «Из шести книг» — «старо, слабо» (4, 611). Останавливаясь подробно на стихотворении «Лотова жена», Цветаева доводит свою критику до переписывания чужого текста — как бы перенимая на себя авторские функции («если бы я была ею», — пишет Цветаева), — она переправляет ахматовские строки: «Испорчено стихотворение о жене Лота. Нужно было дать либо себя — ею, либо ее — собою, но не двух (тогда была бы одна: она).
Отдавшую жизнь за единственный взгляд. Такая строка (формула) должна была даться в именительном падеже, а не в винительном. <…>
Спустя четыре с половиной месяца такой способ чтения чужого текста будет еще раз продемонстрирован Цветаевой, на этот раз на примере стихотворной строки адресата цитируемого выше письма. Стихотворение «Все повторяю первый стих…» не только предваряется эпиграфом из Тарковского, но и включает в себя ту же строку в виде полемической реплики, вокруг которой и строится стихотворение:
Полемический характер этого цветаевского текста настолько очевиден, что у ряда исследователей возникает желание лишний раз подчеркнуть нетождественность данного стихотворения реплике в диалоге с Тарковским. Апогея эта тенденция достигает в монографии Г. Горчакова: «По-моему, Цветаева не обращается к автору стихотворения, откуда взят этот эпиграф, и с тем стихотворением в ее стихах нет переклички. А может быть, и нет ни стихотворения, ни автора»6. Тем не менее, на то, что это стихотворение, в том числе, обращено и к Тарковскому, указывает не только цитата из него, использованная в тексте дважды, но и биографический подтекст, вводимый в первые строки с помощью литературной аллюзии. «Все повторяю первый стих / И все переправляю слово…» отсылает нас к известной сцене «Фауста» Гете. Процитируем несколько строк в переводе Н. А. Холодковского: «Написано: «В начале было слово» — / И вот уже одно препятствие готово <…> Да, в переводе текст я должен изменить, / Когда мне верно чувство подсказало. / Я напишу, что мысль всему начало. Стой, не спеши, чтоб первая строка от истины была недалека! <…> Не сила ли — начало всех начал?»7. Знакомство Цветаевой с Тарковским происходит именно благодаря книге его переводов, и для нее он, в первую очередь, переводчик, а не поэт. Вот строки из ее первого письма к нему: «Ваш перевод — прелесть. Что Вы можете сами? Потому что за другого Вы можете — все. Найдите (полюбите) — слова у Вас будут» (7, 706). На связь переводческой деятельности самой Цветаевой (явно доминирующей в ее творчестве после возвращения на родину) с тем, что ее последнее стихотворение «заключает в себе обработку и переосмысление части другого литературного текста»8, косвенно указывает Михаил Мейкин в монографии «Марина Цветаева: поэтика усвоения». Однако фаустовский пласт принадлежит здесь не самохарактеристике: сама Цветаева не колеблется в выборе «слова» — она точно знает, как нужно «перевести»: «<…> шестеро <…> есть семеро — раз я на свете!». Скорее, он относится к автору «переправляемых» строк, которые, в свою очередь, являются обработкой чужого текста: цитатный характер стихотворения Тарковского не мог, как мы уже отмечали, быть незамечен Цветаевой. Стихотворение Ахматовой «Новогодняя баллада» было опубликовано в первом номере журнала «Русский современник» за 1924 г.9 Этот номер вполне мог быть доступен эмигрантскому читателю, тем более что интерес к нему мог подогреваться некоторой его скандальностью: «Журнал “Русский современник” <…> подвергся жесткой критике, в том числе и за стихи Ахматовой, опубликованные в № 1 <…> журнал закрыли, а относительно некоторых его участников было принято решение ограничить их печатание и запретить публичные выступления. Это непосредственно коснулось Ахматовой»10. Таким образом, это стихотворение могло быть известно Цветаевой еще в эмиграции, но данный вопрос не является принципиальным, так как именно в интересующий нас период (конец 1940 – начало 1941 гг.) «Новогодняя баллада» Ахматовой приобретает в поэтической системе автора особый статус. Многие исследователи творчества Ахматовой отмечали, что это стихотворение послужило своеобразным «конспектом» «Поэмы без героя»11 (ее замысел относится именно к концу 1940 г.), «Первая глава» которой содержит в себе раскрытую цитату из него: «И вино, как отрава, жжет»12. И, на наш взгляд, стихотворение Тарковского, развивающее тему «Новогодней баллады», инспирировано повышенным интересом Ахматовой к своему старому тексту. Итак, несмотря на утверждение исследователя, что у Цветаевой с «тем стихотворением» «нет переклички»13, цитатный пласт в «Все повторяю первый стих…» легко выявляется простым сопоставлением текстов, которое показывает, что для Цветаевой актуальны оба стихотворения-предшественника. Мало того, эта полигенетичность отчасти является организующим принципом стихотворения. Использованная Цветаевой в первой строфе (и в эпиграфе) цитата отсылает одновременно к двум стихотворениям: она берет именно ту строчку Тарковского, которая практически дословно цитирует Ахматову: «Стол накрыт на шестерых…» (Тарковский) — «Там шесть приборов стоят на столе…» (Ахматова). Кроме того, в последней строфе она сталкивает цитаты из двух стихотворений, но уже затем, чтобы объединить их в противопоставлении себе:
Не друг — и все же укоряю… И у Тарковского, и у Ахматовой изображен круг близких людей, но степень представленной «близости» принципиально разная14. Если у Тарковского это кровные родственники: «И со мною мой отец, / И со мною брат», то у Ахматовой за столом «муж мой, я, и друзья мои». То есть, группируя цитаты таким образом: «не брат, не сын, не муж, не друг», Цветаева в конце стихотворения снимает оппозицию между этими текстами (что на цитатном уровне образует кольцевую композицию текста). Отдельного разговора требует блоковская тема в этих трех текстах. Позволим себе остановиться на этом более подробно. Прототипы гостей в «Новогодней балладе», в общем, выявлены ахматоведами. Процитируем комментарий к последнему изданию Ахматовой15: «Реальные прототипы пяти присутствующих и одного отсутствующего угадываются с разной степенью достоверности. Хозяин — очевидно, Н. С. Гумилев, друг — Н. В. Недоброво, третий — В. Г. Князев <…> Муж — скорее всего В. К. Шилейко, который формально был мужем Ахматовой до 1926 г.»16. Представленный здесь перечень, на наш взгляд, требует критического подхода. В первую очередь, недоверие вызывает наличие в этом списке В. К. Шилейко: к концу 1922 г. он был мужем Ахматовой действительно «формально». Но главное заключается в том, что в «Новогодней балладе» (1922) героиня находится в окружении гостей «с того света» («Я пью за землю русских полян, / В которой мы все лежим»), а год смерти Шилейко — 1930. Сомнение вызывает и прототип Хозяина. Ахматова явно рассчитывала на то, что ее гости будут узнаны (хотя бы избранным кругом), их псевдонимы должны служить своеобразным ключом к узнаванию. В стихах Ахматовой до 1923 г. лексема «хозяин» встречается крайне редко и лишь в одном стихотворении это слово является обращением к указанному адресату — в хрестоматийных строчках: «Как хозяин молчаливый / Ясно смотрит на меня» — «Я пришла к поэту в гости…» (Александру Блоку), 1914. Заметим, что некоторая противоречивость в описании Хозяина («поднявши полный стакан, / Был важен и недвижим») найдет свое объяснение, если принять нашу версию о том, что за фигурой Хозяина скрывается Блок. Каменность, деревянность, неподвижность лица и всей фигуры Блока — общее место в описании его внешности, которое эксплуатировала и Ахматова17 (ср. строки из стихотворения, относимого исследователями к «блоковскому» циклу Ахматовой: «Ни один не двинулся мускул / Просветленно-злого лица…» — «Гость», 1914). При этом, если упоминание «хозяина» является автоцитатой, так же может восприниматься слово «муж», которое в ранних стихах употребляется только по отношению к первому мужу поэтессы — Н. С. Гумилеву. Если наше предположение о наличии «блоковской» темы в «Новогодней балладе» верно (и если эта ахматовская автоцитата была узнана Тарковским), то новое значение приобретают реминисценции из Блока, которыми крайне богато стихотворение Тарковского. Помимо очевидных цитат из «Незнакомки» (1906): «И немодные шумят синие шелка» (Тарковский) — «Ее упругие шелка» (Блок); «Даст мне руку без колец» (Тарковский) — «И в кольцах узкая рука» (Блок) (это — самые очевидные, их круг можно расширить), можно отметить цитату из цикла «Через двенадцать лет» (1909–1914; у Тарковского цитируется и само заглавие: «Как двенадцать лет назад…»). Строки Блока из последнего стихотворения цикла: «Синий призрак умершей любовницы / Над кадилом мечтаний сквозит» явно обыгрываются в стихотворении Тарковского. Отмеченный нами блоковский пласт, наличествующий в обоих претекстах цветаевского стихотворения, у самой Цветаевой присутствует в инверсированном виде. С этим связана группа мотивов, оказавшихся неактуальными для Тарковского, но подхваченных Цветаевой напрямую у Ахматовой. Во-первых, это, так сказать «детализация» накрытого стола: «там шесть приборов стоят на столе…» (Ахматова), «за непоставленный прибор сажусь…» (Цветаева). Эти «приборы» потом в обоих стихотворениях конкретизируются и превращаются в «стакан»: «Хозяин, поднявши полный стакан» (Ахматова); «Раз! — Опрокинула стакан» (Цветаева). Во-вторых, это мотив крови, ключевой для Ахматовой (заметим, что в «Поэму без героя» он введен именно при помощи цитаты из «Новогодней баллады»): «пальцы мои в крови» (Ахматова) — «вся кровь из ран» (Цветаева). У Цветаевой отмеченные нами мотивы связаны друг с другом и объединены в одну сюжетную линию:
Сажусь незваная, седьмая.
Раз! — опрокинула стакан!
И — гроба нет! Разлуки — нет! Этот сюжет, построенный на заимствованных у Ахматовой мотивах, имеет тоже цитатную природу. Эти строфы представляют собой пересказ одной пародии на «Балаганчик» А. Блока, а именно известной пьесы В. Хлебникова «Ошибка смерти или Тринадцатый гость» (1915). Ее действующие лица: Барышня Смерть, 12 посетителей и 13-й посетитель (который именуется в пьесе то Тринадцатым, то Вошедшим). Изображен ужин в кабачке у Смерти, на который приходит Тринадцатый посетитель и требует себе «пива мертвых». Далее происходит следующий диалог:
Барышня Смерть: Голову я потеряла. Тринадцатый: Я, тринадцатый, спрашиваю — голова пустая? Барышня Смерть: Пустая, как стакан. Тринадцатый: Вот и стакан для меня. Дай твою голову. <Барышня Смерть «закидывает косы и отвинчивает череп», лишается зрения, вследствие чего путает свое вино с вином мертвых и умирает>. Двенадцать оживают толчками по мере ее умирания. Веселый пир освобожденных18. Пьеса эта вышла в Москве в 1915 г. и получила довольно широкий резонанс, в том числе, на нее откликнулся М. Кузмин рецензией, опубликованной в первом номере журнала «Северные записки» за 1917 г.19 (в то время это единственный постоянно публиковавший Цветаеву журнал; ее публикация есть и в интересующем нас номере). В частности, в этой рецензии содержится указание на то, что «Ошибка смерти» в пародийном ключе ориентирована на пьесу А. Блока «Балаганчик» (1906)20 (и эти аллюзии, добавим от себя, весьма прозрачны). Отметим еще одно обстоятельство: спасение двенадцати посетителей от смерти произошло у Хлебникова благодаря одной лингвистической операции, а именно реализации метафоры21 («Пустая, как стакан» — «Вот и стакан для меня»). Чудо в цветаевском тексте имеет ту же природу (если рассматривать всю цепочку текстов): у Ахматовой умершие друзья продолжают жить в ее стихах: «А друг, поглядевший в лицо мое / <…> / Воскликнул: а я — за песни ее, / В которых мы все живем» (тема, которую развивает и Тарковский), Цветаева же реализует эту метафору, и в ее стихотворении персонажи, действительно, оживают. Заметим здесь, что «ужин» в цветаевском тексте отсылает одновременно и к указанной пародии на Блока, и к тексту самого Блока. Мы имеем в виду блоковскую вариацию сюжета «Дон Жуана» «Шаги командора» (1912), ср.:
Словно хриплый бой ночных часов — Бой часов: «Ты звал меня на ужин. Я пришел. А ты готов?..» Такая полигенетичность мотива, связанного с блоковским пластом анализируемого стихотворения, вполне отражает неоднозначность отношения Цветаевой (вопреки мнениям многих исследователей) к фигуре Блока. Ср., напр., значимое умолчание о Блоке в эссе «Нездешний вечер» (о котором пойдет речь далее в статье): «Читают <стихи на поэтическом вечере. — М. Б.> Леня, Оцуп, Ивнев, кажется, Городецкий. Многих — забыла. Но знаю, что читал весь Петербург, кроме Ахматовой, которая была в Крыму, и Гумилева — на войне. «Победа жизни над смертью» (именно так Хлебников определил тему своей пьесы) и «пир с мертвыми гостями», на наш взгляд, имеют в творчестве Цветаевой не только цитатный, но и автоцитатный характер. Мы имеем в виду очерк «Нездешний вечер» (1936; воспоминания о поэтическом вечере, в центре которого фигура М. Кузмина), в котором описываемая встреча поэтов — это одновременно и воспоминание об обычном вечере и «извлечение на свет теней» ушедших современников. О наличии в очерке этого второго сюжета сигнализируют несколько эпизодов. Процитируем: «Последнее, что помню — последним оборотом головы — Кузмина, уже подходящего к роялю». И через отбивку: «И все они умерли, умерли, умерли» (4, 290). На наш взгляд, этот «прощальный» оборот головы уходящего автора является отсылкой к известному жесту Орфея и, тем самым, метонимически вводит в текст мифологический сюжет посещения Орфеем Аида. В самом конце текста Цветаева вновь говорит о том же, но уже выходя за рамки мемуарного жанра и развивая мифологические аллюзии, заложенные в процитированном выше отрывке: «Пир во время чумы? Да. Но те пировали — вином и розами, мы же — бесплотно, чудесно, как чистые духи — уже призраки Аида — словами, звуком слов и живой кровью чувств» (4, 292). Введение этого сюжета в текст «Нездешнего вечера», с одной стороны, вполне оправдано его мемуарно-некрологическим характером, а с другой — является отсылкой к творчеству Кузмина, точнее ко «Второму вступлению» к поэме «Форель разбивает лед»:
Сошлись ко мне на чай Тут хочешь иль не хочешь, С улыбкою встречай.
Художник утонувший Этот отголосок кузминской «Форели», как кажется, остался незамечен исследователями. Он как бы укрылся в тени другого, гораздо более знаменитого — то, что «Второе вступление» «Форели» послужило одним из источников «Поэмы без героя» Ахматовой — давно установлено ахматоведами22. Заметим, что из «непрошенных гостей» Кузмина Ахматова выделяет «гусарского мальчика» — Вс. Князева, история самоубийства которого положена в основу «Поэмы». У Цветаевой же эта отсылка к «Форели», в том числе, на наш взгляд, призвана обозначить параллелизм биографических сюжетов: самоубийство Князева и гибель Леонида Каннегисера (в доме которого происходит «нездешний вечер») — оба репрезентируют «смерть поэта», причем поэта, в силу трагических обстоятельств не реализовавшего свое дарование. Итак, вернемся к тексту эссе: Ахматова отсутствовала в описываемый вечер в доме у Каннегисеров, тем не менее, ей уделено в очерке немало внимания. Мало того, в какой-то момент Ахматова как бы вытесняет собой всех присутствующих: «Читаю <…> к Ахматовой, как если бы в комнате была Ахматова, одна Ахматова. Читаю для отсутствующей Ахматовой» (4, 287). Если учесть, что мемуарные очерки Цветаевой были рассчитаны, в том числе, на устное воспроизведение, то процитированные слова можно распространить не только на воспоминания о прочитанных Цветаевой в 1916 г. в Петрограде стихах, но и на весь очерк «Нездешний вечер», т. е. адресовать его Ахматовой. Отметим еще одну особенность: в очерке в нескольких словах намечена дальнейшая (по отношению к описываемым событиям) судьба Ахматовой, которая в цветаевской интерпретации повторяет судьбу лирической героини «Новогодней баллады»: «Завтра Ахматова теряла всех <курсив Цветаевой. — М. Б.>» (4, 292). В данной работе нам хотелось в общих чертах обозначить цитатное поле, в котором существует последнее цветаевское стихотворение, и показать, что оно не просто связано с «ахматовским» циклом (в широком значении слова), но связано именно с теми текстами, которые послужили источниками «Поэмы без героя» Ахматовой. Кроме того, хотелось бы отметить, что повторное обращение к тому же сюжету в новом жанре дало возможность Цветаевой с большей отчетливостью обозначить авторскую позицию: активность ее лирической героини с декларативной прямотой репрезентирует авторскую активность по отношению к чужому слову. 1 См., напр., монографии Швейцер В. Быт и бытие Марины Цветаевой. М., 1990; Саакянц А. Марина Цветаева: Жизнь и творчество. М., 1997; Мейкин М. Поэтика усвоения. М., 1997, в которых авторы в той или иной степени касаются этого вопроса, а также статьи: Зубова Л. В. Традиции стиля «Плетение словес» у Марины Цветаевой // Вестник ЛГУ. 1985. № 9. С. 47–52; Симченко О. К изучению поэтики Ахматовой и Цветаевой: словесное поведение лирического героя // Современные проблемы русской филологии. Саратов, 1985; Burghart D. Spatial concepts in the poetry of Anna Achmatova and Marina Cvetaeva // Russian Literature. 2002. LI. С. 145–160. Назад 2 Саакянц А. А. Указ. соч. С. 735–737. Назад 3 Там же. С. 735. Назад 4 См., напр.: Белкина М. Скрещение судеб. М., 1992; Саакянц А. А. Указ. соч. Назад 5 Имеется в виду только что вышедший сборник Ахматовой «Из шести книг». Л., 1940. Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. М., 1994. Т. 4. С. 611. Далее ссылки на это издание даются в тексте в круглых скобках с указанием тома и страницы. Назад 6 Горчаков Г. Глазами современника. М., 1997. С. 97. Назад 7 Гете И. Г. Фауст / Пер. Н. А. Холодковского. М., 1967. С. 87–88. Назад 8 Мейкин М. Марина Цветаева: Поэтика усвоения. М., 1997. С. 277. Назад 9 Оно было опубликовано вместе со стихотворением «Лотова жена». Напомним, что именно на нем останавливает свое внимание Цветаева, читая «Из шести книг». В связи с этим отметим, что эпитет «старо», которым Цветаева характеризует новую книгу Ахматовой, может быть интерпретирован не только в духе традиционной ахматовской критики (упреки в том, что Ахматова стала писать «под Ахматову», берут свое начало еще с критических отзывов на ранние сборники; ср., напр.: Кузмин М. Парнасские заросли // Завтра I. Берлин, 1923), но и в прямом смысле. Назад 10 Ахматова А. Собр. соч.: В 6 т. М., 1998. Т. 1: Стихотворения. С. 883–884. Назад 11 См., напр., классическую работу на эту тему: Тименчик Р. Д., Топоров В. Н., Цивьян Т. В. Ахматова и Кузмин // Russian Literature. 1978. VI–3. С. 213–305. Назад 12 В данном случае, говоря о «статусе», мы имеем в виду не «официальный статус» (упоминать о нем применительно к «Поэме без героя», которая писалась в условиях советской цензуры, невозможно), но статус текста-«предшественника», актуальный, вероятно, для того круга, который был знаком с замыслом поэмы. Заметим, что Цветаева не могла к моменту написания стихотворения «Все повторяю первый стих…» знать об этом из первых рук — ее личная встреча с Ахматовой произошла позднее. Назад 13 Горчаков Г. Указ. соч. С. 97. Назад 14 Об актуальности категории «родства» в творчестве Цветаевой и о важности противопоставления «кровного родства» «родству духовному» см., напр.: Бабушкина С. В. Мотив родства в творчестве Марины Цветаевой 30-х годов // «…Все в груди слилось и спелось». М., 1998. С. 245–251. Назад 15 Ахматова А. Собр. соч: В 6 т. / Сост., подгот. текста, коммент., ст. Н. В. Королевой. М., 1998. Назад 16 Ахматова А. Указ. соч. Т. 1. С. 884. Назад 17 См. об этом, напр.: Ахматова А. Указ. соч. С. 770. Назад 18 Хлебников В. Творения. М., 1986. С. 426–428. Назад 19 Кузмин М. <Рец. на:> В. В. Хлебников. Ошибка смерти. Москва. 1917 // Северные записки. 1917. № 1. С. 263–264. Назад 20 Там же. С. 263. Назад 21 См. об этом: Леннквист Б. Мироздание в слове: Поэтика Велимира Хлебникова. СПб., 1999. С. 110–117. Назад 22 В указанной статье Р. Д. Тименчика, В. Н. Топорова и Т. В. Цивьян упоминается имя Цветаевой в связи с ее письмом к А. Тесковой от 19 марта 1936 г., написанным в период работы над «Нездешним вечером». Характеристика Кузмина как «последнего близкого друга Ахматовой» (6, 435), данная в этом письме, вполне справедливо названа авторами «никак не соответствующей действительному положению дел» (Тименчик Р. Д., Топоров В. Н., Цивьян Т. В. Указ. соч. С. 272). Однако вряд ли это является результатом плохой осведомленности Цветаевой о взаимоотношениях поэтов, скорее это выражение сознательной авторской позиции, следы которой есть и в тексте эссе. Назад
(*) Блоковский сборник XVI: Александр Блок и русская литература первой половины XX века. С. 142–156. Назад
© М. Боровикова, 2003. Дата публикации на Ruthenia 22.08.2003. |
