«КАК СЛАДКО С ТОБОЮ МНЕ БЫТЬ…»
(автобиографический подтекст
в романе Андрея Белого «Москва»)^(*)

МОНИКА СПИВАК

Сюжетная канва романной трилогии «Москва»¹ была очерчена Белым так, чтобы удовлетворить требованиям советской идеологии и цензуры. Талантливый математик Иван Иванович Коробкин совершает открытие, которое обещает перевернуть военную промышленность. Его антагонист — негодяй, авантюрист и немецкий шпион Эдуард Эдуардович фон Мандро — этим открытием стремится завладеть. Коробкин отказывается отдать открытие, за что Мандро подвергает его зверским пыткам: приковывает к креслу, растерзывает тело, выжигает огнем глаз… Коробкин рисуется как образ положительный: он — символ не только бескорыстного служения науке, но и — шире — символ служения Духу, прообраз «нового человека» светлых грядущих эпох. Мандро, напротив, изображен как абсолютный злодей, на совести которого множество страшных преступлений, в том числе эротических. Одно из них, самое ужасное, является своеобразной прелюдией к атаке на Коробкина: Мандро насилует собственную дочь Лизашу.

Объясняя в печати содержание романа «Москва», Белый, как правило, акцентировал его социальный аспект: «предреволюционное разложение русского общества»², «тяжесть довоенной жизни в России», «Москва на фоне фронта»³ и т. п. Однако нам представляется, что вся эта запутанная и весьма нарочитая история о трагической участи науки в буржуазном мире и горькой судьбе ученого, попавшего в лапы к шпиону и садисту, лишь прикрывает иное художественное задание, иной, гораздо более интересный и важный Белому смысл произведения — автобиографический.

В рамках данной статьи мы и обратим внимание на автобиографический подтекст романа: на те события из личной, интимной жизни Белого, которые, на наш взгляд, послужили стимулом к созданию романа «Москва» вообще и — в частности — оказали существенное влияние на формирование ряда образов и сюжетных линий.

1. «Отчего так жестоко со мной обошлась жизнь?»

Математик Коробкин наделен чертами очевидного внешнего сходства с отцом писателя, математиком Н. В. Бугаевым. Однако сам Белый считал, что Коробкин его alter ego⁴. Об этом обстоятельстве говорится в работе Белого «Почему я стал символистом…»⁵: «Мне не раз говорили: “Неужели вы не могли обойтись без ужасной сцены истязания в вашем последнем романе; она — жестока".
Теперь, когда и роман позади, отвечу на эти слова правдивым ответом⁶ который мне до сих пор было стыдно произнести вслух; сцена истязаний профессора — лишь объективизация в образе, вставшем передо мною, того, что сидело во мне, с чем я был соединен <…>»⁷.

Этот «правдивый ответ», который долгое время писателю почему-то «было стыдно произнести вслух», станет отправной точкой нашего анализа. Его цель — выявить, следуя указаниям самого Белого, автобиографический подтекст в «ужасной сцене истязания» главного героя романа «Москва». Процитируем «правдивый ответ» далее: «<…> эти истязания во мне разыгрывались; мне казалось в Берлине, что меня истязают; с переживаниями 1922 года связывались переживания вереницы лет: от детских напраслин, через “дурачка", через “безумца" стихотворения 1904 года, через “Затерзали пророка полей" (из стихотворения 1907 года), через “обвиненного" в чем-то Метнером, через “темную личность" антропософских сплетен 1915 года, через “бывшего человека" 1921 года тянулась, усиливаясь, меня терзающая нота; и в 1922 году воскликнулось: за что терзают меня? Я бегал в цоссенских полях, переживая муки, которым не было ни образа, ни названия и которые тщетно силился я угасить в вине; а когда мука стала отделяться от меня, то образ меня самого встал передо мною; и на бумагу полились фразы <…> Так я себя переживал в Цоссене 1922 года, когда писал книгу стихов. И на вопрос, отчего так жестоко я обошелся с профессором, я ответил бы: “Отчего так жестоко со мной обошлась жизнь?"»⁸.

В процитированном «признании» важным, и, вместе с тем, странным представляется то, что писатель отождествляет себя с героем именно в «сцене истязаний профессора». Странным это кажется потому, что в жизни Белый и открытия никакого не совершал, и ничем ценным, что кому-то отнять у него потребовалось, не обладал, и, главное, пыткам, хоть отдаленно напоминающим коробкинские, не подвергался… Важное — в указании на время, место и обстоятельства, породившие образ страдающего от пыток героя романа.

В пространном перечне горьких обид, которые Белый начинает с «детских напраслин», наиболее обидные, судя по частоте упоминаний, были связаны «с переживаниями 1922 года» — т. е. с пребыванием Белого в Берлине в период его недолгой эмиграции в Германию (1921–1923)⁹.

Причины эмиграции Белого были далеки от политических и объяснялись прежде всего стремлением воссоединиться с нежно и страстно любимой женой Анной Алексеевной Тургеневой. Роман Белого и Аси (так ее все называли) начался в 1909 г.; в 1912–1913 гг. они вместе вступили на путь антропософского ученичества у Р. Штейнера и в 1914 г. поселились в Дорнахе, швейцарской деревушке близ Базеля, чтобы принять участие в строительстве здания антропософского центра — Гетеанума. В 1916 г. Белого призвали на военную службу, а потому он вынужден был покинуть и любимого учителя, и антропософскую общину, и, главное, любимую жену: Ася осталась в Дорнахе. От призыва Белый освободился, но революция и последующие преобразования Советской власти надолго отрезали его от духовной антропософской родины и обрекли на «жизнь без Аси» (так Белый озаглавил этот период в одном из «автобиографических сводов»).

Асины отношения с Белым начали портиться еще в 1913–1915 гг., но Белый Асю любил и верил, что при встрече в Германии все образуется. Но Белый ошибся. Ася воссоединения не захотела и бросила его. В довершении ко всему писатель умудрился поссориться в Германии с антропософским обществом и обидеться на своего учителя Штейнера: «Сердце сжимается болью: у меня трагедия: Ася ушла от меня; Штейнер разочаровывает; движение пустилось в “пляс". <…> Сознательно стал пить; вообразите, — идет ли мне быть пьяницей? А я стал пьяницей — от горя!.. Вот до чего дошел! <…> От боли стискиваю зубы; и — пью… Провалилась Ася, Штейнер, движение, — все: нелегко мне вынести эту утрату»¹⁰, — писал Белый Р. В. Иванову-Разумнику 15 января 1922 г.

Впрочем, с учителем Белый вскоре примирился и из антропософского общества не вышел. Но вот Асю потерял навсегда.

В процитированном выше письме Белый объясняет свое душевное состояние сразу тремя горестями — «Асей, Штейнером и движением». Однако очевидно, что основная боль — Ася, а все другие — от нее производные. Наиболее откровенно это сформулировано в письме Белого к петербургской подруге Софье Гитмановне Каплун: «<…> здесь — веет не “тем", начиная с … Аси. Или — она причина, что от всех веет “не тем"?»¹¹.

Более того, и Штейнера, и его приверженцев, и вообще антропософию Белый в те годы склонен был непосредственно винить в утрате любимой и, следовательно, в развале своей личной жизни: «<…> я сказал: “Возьмите всего меня"; мне ответили: “Мало, давай и жену свою". Отдал — сказали: “Иди на все четыре стороны; ты отдал все и больше не нужен нам"»¹².

Боль Белого усугубилась появлением на его горизонте соперника. Ходили упорные и небеспочвенные слухи о романе Аси «с молодым, намного моложе Белого и самой Аси» поэтом-имажинистом Александром (Сандро) Борисовичем Кусиковым: «Она не скрывала этого ни от кого, всем это было известно. Люди злорадствовали, наслаждались тем, что Ася Тургенева променяла одного поэта — Андрея Белого, на другого — Кусикова. И посему, следуя геометрии Эвклида, поэт Белый равен поэту Кусикову»¹³.

В итоге, травма, нанесенная Асей, оказалась столь сильна, что привела Белого практически на грань безумия, что и было зафиксировано многочисленными мемуаристами, ставшими свидетелями его берлинской трагедии.

Вскоре после возвращения из Германии Белый приступил к работе над романом «Москва».

Нам представляется верным, что «правдивый ответ» Белого об автобиографизме главного героя романа со всей определенностью указывает на трагедию с Асей как на психологический источник сцены «истязания» Коробкина.

Ведь именно в Берлине в 1921 г. они встретились после долгой и томительной для Белого разлуки, и опять-таки в Берлине в 1922 г. произошло их окончательное расставание. Примечательно, что много лет спустя, осмысляя в письме к Иванову-Разумнику историю краха своей любви, Белый резюмировал: «<…> отношения с Асей не по нашей воле остывают в 1914, 1915 годах; портятся еще более в письмах, агонируя весь период <с> 1916 до 1921 года, до удара встречи (конец 1921) и удара последнего разрыва (1922 год)»¹⁴.

Значимо, что берлинские объяснения с Асей Белый именует «ударами» — созвучно заглавию второго романа «московской трилогии» — «Москва под ударом», того самого романа, в котором Коробкина истязают. Другим содержащимся в «правдивом ответе» Белого очевидным «топонимическим» указанием на «Асин след» в романе является указание на Цоссен, где, по «признанию» писателя, им переживались «муки, которым не было ни образа, ни названия», но которые впоследствии отразились в книге стихов и «полились фразами» истерзанного Коробкина. В Цоссене Белый поселился в мае 1922 г. именно после «удара последнего разрыва» с Асей. Ей посвящена и большая часть цоссенских стихов, составивших костяк сборника с «говорящим» заглавием — «После разлуки»¹⁵. Читая «по горячим следам» эти стихи М. И. Цветаевой, Белый пояснял: «Это будет целая книга: “После разлуки", — после разлуки — с нею — и “Разлуки" — вашей»¹⁶. Под «Разлукой» подразумевается стихотворный сборник М. И. Цветаевой, вышедший в 1922 г. и очень понравившийся Белому. Под разлукой «с нею» — конечно же, разлука с Асей.

2. «Девчонка, а — курит»

Итак, образ страдающего от пыток Коробкина порожден, если верить «правдивому ответу» Белого, его личной трагедией — разрывом с Асей. Добавим, что, на наш взгляд, этими же обстоятельствами порожден и образ главной героини произведения — Лизаши. По нашему мнению, Ася Тургенева стала прототипом Лизаши.

Страдания, уготовленные ей автором произведения, не меньше, а быть может, и больше, чем те, на которые он обрек Коробкина. Отец, которого героиня любит аномально пылко и считает «богушкой», насилует ее, растаптывает тело и душу. Лизаша же, несмотря на все произошедшее, по-прежнему любит своего преступного родителя и, как выясняется в финале, страдает от разлуки с ним. Белый наделяет Лизашу внешностью своей первой жены: ее мимикой, пластикой, привычками. Вот как видится Белому Ася в самом начале их знакомства: «<…> вид — девочки, обвисающей пепельными кудрями; было же ей восемнадцать лет; глаза умели заглядывать в душу; морщинка взрезала ей спрятанный в волосах большой мужской лоб; делалось тогда неповадно; и вдруг улыбнется, бывало, дымнув папироской; улыбка — ребенка»¹⁷.

А такой — в 1909 г., когда Белый позировал ей для портрета: «<…> я усажен в огромное сине-серое кресло: под самым окном; в таком же кресле — Ася; с добрым уютом она забралася с ногами в него; потряхивает волосами, и мрачная морщина чернит ее лоб <…> она закуривает; и какая-то милая, добрая улыбка, как лучик, сгоняет морщины <…>» (МДР: 325).

А вот Ася выходит в общество: «“девочка" Ася с улыбкой ребенка, с глазами зелеными, в розовой, шелковой кофточке, из серо-пепельных локонов с грустной улыбкой покачивалась колокольчиком розовым, слушая и не понимая ни слова; вдруг портсигарик доставши (девчонка, а — курит), из локонов розовый ротик раздвинув, — с “курнем!": в нос Рачинскому — дымом»¹⁸.

Подобных описаний Аси — более или менее развернутых, более или менее детализированных — в мемуарах Белого множество. Они позволяют говорить об основных составляющих ее внешнего облика. Зеленые глаза, часто сомкнутые брови, между ними на лбу — морщинка. Ася любит подолгу сидеть на диване или кресле, часто — поджав под себя ноги. К очевидным «портретным» константам следует отнести то, что Ася — всегда девочка. И потому, что она, видимо, действительно юно выглядела. И еще потому, что Белый был на 10 лет ее старше, и эта разница деться никуда не могла. Именно юность его избранницы служила, по мнению Белого, поводом для общественных сплетен: «<…> утверждали: беспринципный декадент похитил юную девушку» (МДР: 360). Во всех описаниях Аси зафиксировано: она всегда и везде — с папиросой. Это, пожалуй, самое примечательное и постоянное ее свойство, своего рода визитная карточка.

Портрет Лизаши составлен практически из тех же элементов. У Аси зеленые глаза, у Лизаши — очень зеленые: «глаза — полуцветки: они — изумруды, они — агаты»¹⁹; или: «Выблеснул темно-зеленый агат из ресниц на него» (М: 202). У Аси «стиснутые брови и пристальный взгляд» (МДР: 433). Но и Лизаша часто ходит, «бровки сомкнувши и губку свою закусив» (М: 279), производит впечатление «изузором отчетливым широкобрового лобика» (М: 98). Ася при первом удобном случае забирается с ногами в кресло или на диван. Но и Лизашу чаще всего можно увидеть в той же позе, «на диванчике, — ножки калачиком» (М: 317).

Как и Ася, Лизаша заядлая курильщица. Причем совпадает с асиной даже манера лизашиного курения — грациозная («отбросивши руку от ротика вверх, вознесла огонек папиросочки <…> пустила кудрявый дымок, облетающий в воздухе» — М: 90) и одновременно несколько демонстративная, почти хамская: «Ему папиросный дымочек пустивши под нос, подобравшись, пошла…» (М: 200).

В облике обеих дам Белый настойчиво акцентирует пикантное сочетание детского возраста с пристрастием к курению. «Девчонка, а — курит», — говорится про Асю. При характеристике Лизаши используются те же самые слова: «Забилась — в углу <…> тишала с блаженными глазами, с почти что открывшимся ротиком, пальцами перебирая передничек черный, другой своей ручкой <…> зажимала она папироску (девчонкой была, а — курила)» (М: 70); или: «И с глазами вполне удивленными (просто девчурочка!), всунула в рот папироску» (М: 97).

К внешнему сходству героини романа со своей женой Белый добавляет их сходство психическое. Лизаша называется в романе «русалочкой»: она утопает «в русалочьем мире» (М: 89), а по миру обычному бродит «походкой своей лунатической» (М: 180). Аналогичную болезненную склонность к мистицизму и даже медиумизму Белый обнаружил в Асе уже в самом начале их совместной жизни: «сама была как во сне, жила мумией» (МДР: 420).

И Лизаша, и Ася, вследствие медиумической природы, погружены в себя и свои болезненные фантазии. «Днями сидела и слушала время: за годом ударит по темени молотом год <…>» (М: 68) — таково времяпрепровождение Лизаши. В мемуарах Белого также отмечается, что Ася неоднократно впадала «в оцепенение, напоминающее транс» (МДР: 433), и что было больно видеть «оцепеневшую Асю, лежавшую передо мной на диване и покрывавшую себя клубом дыма».

В итоге к обеим приглашают врачей, которые, осмотрев пациенток, диагноз им ставят, можно сказать, — один на двоих. Вот что «доктор нашел у Аси»: «нервное истощение, верней — самоистощение, источник которого был для него непонятен» (МДР: 410). А вот что у Лизаши: «расстройство чувствительных нервов у барышни: псевдогаллюцинации» (М: 70).

Любопытно, что, анализируя медиумические склонности жены, Белый дает ей следующую, самую общую характеристику: «Действительно, Ася человек “странный" во всех отношениях»²⁰. Но еще более любопытно, что к точно такому же выводу приходит после разговоров с Лизашей сын профессора Коробкина Митя: «Странная девушка!» (М: 70). Да и не только он: «Все говорили про то, что какая-то тут атмосфера была, что Лизаша была с атмосферою; странная барышня!» (М: 68)²¹.

И — в дополнение — еще один «странный» и, быть может, значимый штрих. Описывая в романе «Москва» светский раут, Белый указывает на некоего франта, принимающегося активно обхаживать и «развлекать разговором» Лизашу. Ухажеру дается развернутая характеристика, нуждающаяся в отдельном изучении и комментарии. Однако здесь нас интересует то, что, как сообщается, своим официальным именем — Аркадий Иванович Грай-Переперзенко — он фактически не пользуется: «он себя называл Ботичелли Иванычем: ну — и его называли они Ботичелли Иванычем», или — «Сандро». При этом повествователь, представляющий читателю этого героя, почему-то изображает недоумение — то ли по поводу самого имени «Сандро», то ли от неуместности «Сандро» рядом с Лизашей: «опять-таки “Сандро" при чем?».

В романе множество эпизодических персонажей, имена и фамилии которых становятся объектом насмешки Белого. Но из их числа «Сандро» выбивается. Думается, что «Сандро» оказался лишь «при том», что именно так — «Сандро» — называли в литературных и общественных кругах поэта Александра Кусикова, имевшего в Берлине роман с Асей, а значит, являвшегося счастливым соперником Белого и причиной его боли. В общем, еще один «привет» Берлину из «Москвы»…

3. «Tак завелись две жизни в одной жизни»

Итак, обобщим. Белый объективировал в образе профессора Коробкина собственные переживания, вызванные утратой жены. Ася послужила прототипом Лизаши. Но уже при первых попытках «геометрической» конвертации жизненной ситуации в литературную возникают нестыковки. В романе, вопреки возможным ожиданиям, отношения между Коробкиным и Лизашей показаны как не только лишенные какого бы то ни было травматизма, но, напротив, исполненные горячей, порой даже чрезмерной взаимной симпатии. И Коробкин, и Лизаша в равной степени оказываются жертвами. Причем, жертвами одного и того же лица — Эдуарда Мандро.

Кто же такой этот дважды злодей Мандро — преступник и палач, «эротоман»²² и насильник — заставивший страдать обоих героев, «взятых» автором в роман из собственной семейной жизни? Логично предположить, что психологические истоки этого образа, как и истоки образов Коробкина и Лизаши, скрываются в сфере личных и даже интимных переживаний, вызванных проблемами в отношениях с Асей.

Мандро — напомним — явный антагонист автобиографического героя Коробкина. В Коробкине воплощены высокие стремления духа. В Мандро, напротив, доминирует низменное, плотское, животное.

Объяснить функцию Мандро в романе может, на наш взгляд, антропософская концепция личности, адептом которой являлся и автор романа «Москва». Она предполагала членение человеческого «я» на «большое», «высшее “Я"», обращенное к миру духовному, сверхчувственному, и на «малое», «низшее “я"», связанное с чувственной, темной, приземленной стороной человеческой природы. Всеми этими терминами, равно как и их аналогами, Белый весьма активно пользовался, в частности, при характеристике собственных двойственных переживаний.

Нам представляется, что Мандро столь же автобиографичен, сколь и Коробкин. Только он выступает носителем тех низменных страстей, животных вожделений и преступных намерений, которые Белый в себе ощущал, но которых боялся и стыдился. Мандро — это проекция «низшего “я"» автора романа «Москва». И, как мы попытаемся показать, порождено было это «низшее “я"» Белого опять-таки его непростыми отношениями с Асей.

Именно в эпоху берлинских страданий у Белого вызрела потребность осмыслить причины и природу раздвоенности собственной личности, проанализировать характер собственного «низшего “я"», начиная с момента серьезного приобщения к «науке о Духе», антропософии — с 1913 г.²³ Забегая вперед, отметим, что с этого же года стали осложняться его отношения с Асей. Раздумья Белого «о тех безрадостных итогах, к которым привело его следование антропософской стезе»²⁴, отразились в своеобразной «интимной исповеди», представляющей небольшой, но крайне сумбурный текст, написанный в эмиграции, явно в состоянии истерики и экзальтации: «“Дух" <…> реально ощущаю с 1913 года <…> с 1915 до 21 года я — “духовен"; и в этом все мое несчастие»²⁵. Суть «несчастия», по мнению Белого, заключалась в том, что «Дух» разложил его «чисто человеческое “я" на два нечеловеческих “я" (ангельское и скотское), и оба этих “я" обобрал» (Исп.: 58).

Оглядываясь на прожитое «в Духе» десятилетие, он расценивает свой долгий антропософский путь как путь подавления в себе чувственности. Согласно самодиагностике Белого, воздержание не только не искоренило его плотские желания, а, напротив, привело к их патологическому разрастанию, к гипертрофии: «Кто вырастил во мне все мои “окаянства" из обычно присущих человеку потребностей. Если бы меня всю жизнь держали впроголодь, то естественно: я думал бы о пище более, чем тот, кто ни разу в жизни не голодал. Так же и я: у меня вовсе не было каких-либо особо хищных похотей; обычные потребности всякого человека, имеющего несчастие иметь плоть и пять органов чувств. Но необыкновенно ухищренная судьба заставила меня быть вечно глодным; потом явился “Дух" и <…> вырвал у меня “остатки" того, что судьба кинула мне как человеку <…> Так был я “Духом" разорван пополам: одна половинка превратилась в бесплодное воодушевление всем “духовным" <…>; другая половинка — голодная, холодная — стала бегать жуликом по рынкам и таскать загнившие продукты “дешевого рынка" для удовлетворения своего вечного голода. “Духовное начало" во мне, обирая и унижая “человеческое, слишком человеческое начало", его оскотинило» (Исп.: 56).

Борьба «духовного начала» с «человеческим, слишком человеческим» закончилась сокрушительным поражением. В результате оба эти начала эмансипировались, расколов личность надвое: «<…> я возжаждал своего “Духовного Я", поправ “я" обычное и не сообразуясь с возможностью осуществить в чувственных условиях сверхчувственное <…> на краткое время “Дух" дал мне силу действительно обойтись без человеческих, обычно человеческих потребностей для того, чтобы коварным обманом заставить меня отойти от обычного малого “я" в себе <…> Очень скоро обман разоблачился. <…> так завелись две жизни в одной жизни, две биографии в одной <…> в одной был ряд достижений, прекрасных образов и прекрасных чувств, не имеющих никакого отношения к воплощенной действительности; в другой были жалкие корчи и вскрики чисто животного голода» (Исп.: 57–58).

Приведенные цитаты дают основание говорить о том, что в период разрыва отношений с Асей Белый отчетливо осознавал в себе существование двух антагонистических «я»: с одной стороны — «я» «ангельского», «духовного», с другой — «я» «малого», «животного», «скотского». Думается, что именно это отрефлектированное ощущение «двух жизней в одной, двух биографий в одной» и послужило почвой для разработки в романе «Москва» двух враждующих героев-антагонистов: служителя науки Коробкина и раба плоти Мандро.

4. «Низшее “я"»

Имя Аси в «интимной исповеди» не упоминается ни разу. Но зато она является одной из основных фигур в пространном мемуарно-исповедальном тексте, созданном примерно в то же время, что «интимная исповедь», и красноречиво озаглавленном: «Материал к биографии (интимный), предназначенный для чтения только после смерти автора»²⁶.

В «Материале» как раз подробно освещается то время, горестные итоги которого подводятся в «интимной исповеди»: период, когда Белый вступил на антропософскую стезю и начал «служить Духу» (1913–1915 гг.). «Материал к биографии (интимный…)» и «интимная исповедь» представляются нам текстами, дополняющими друг друга и взаимопроясняющими. В том числе это касается и центральной для «исповеди» проблемы «низшего “я"». В «Материале» эта проблема рассмотрена, можно сказать, в ее генезисе, исторически.

Согласно изложенной в «Материале…» концепции, именно в период 1913–1915 гг. Белому стали доступны самые сильные мистические прозрения и оккультные «узнания» о «пути Духа», «пути посвящения». И именно тогда его отношения с Асей вступили в полосу кризиса: «в точке священнейшей Ася меня покидает, отъединяется, ускользает» (6; 360).

Особенно же тяжело был воспринят Белым ее отказ (в марте 1913 г.) от супружеской близости: «Ася объявила мне, что в антропософии она окончательно осознала свой путь, как аскетизм, что ей трудно быть мне женой, что мы отныне будем лишь братом и сестрой. С грустью я подчиняюсь решению Аси» (6; 351).

Описанные в «Материале» катастрофические последствия этого решения Аси могут служить развернутым биографическим комментарием к цветистым образам и абстрактным теоретическим выводам, содержащимся в «интимной исповеди»: «<…> под влиянием работы у доктора Ася перестала быть моей женой, что при моей исключительной жизненности и потребности иметь физические отношения с женщиной — означало: или иметь “роман" с другой (что при моей любви к Асе было для меня невозможно), или — прибегать к проституткам, что при моих антропософских воззрениях и при интенсивной духовной работе было тоже невозможно <…> я должен был лишиться и жизни, т. е. должен был вопреки моему убеждению стать на путь аскетизма; я и стал на этот путь; но этот путь стал мне “терновым"» (6., 380; ср., например, в «исповеди»: «“Дух" отрезал меня от нормального положения по отношению к себе, всадив в грудь осиновый кол неразрешимейших нравственных противоречий» — Исп.: 56).

Результаты вынужденного «аскетизма» оказались губительны как для «пути Духа», так и для здоровья Белого — физического и психического. Что касается желаний плоти, то они не утихли, а, напротив того, возросли; из естественных и умеренных они переродились в то, что в «интимной исповеди» именуется «животным голодом» и «окаянством»: «<…> я не ощущал чувственности, пока я был мужем Аси; но когда я стал “аскетом" вопреки убеждению, то со всех сторон стали вставать “искушения Св. Антония"; образ женщины как таковой стал преследовать мое воображение <…> чтобы не “пасть" и победить чувственность, я должен был ее убивать усиленными упражнениями; но они производили лишь временную анастезию чувственности; плоть я бичевал: она корчилась под бичом, но не смирялась <…> “экзальтация" и утрировка “упражнений" приводили меня к болезненному расстройству сердечной деятельности, дыхания и подступу падучей; явно тело отказывалось служить Духу; но стоило мне ослабить темп духовной работы — нападала “чувственность", долго сдерживаемая, — нападала с удесятиренной силой» (6; 380–381). То, что одержимое чувственностью «тело отказывалось служить Духу», и стало, согласно самодиагностике Белого, причиной трагического разложения его «я» на «высшее» и «низшее»: «<…> “Я" стоят передо мною <…> двулико: низшее “я" обнажено до самых гнусных корней своих; высшее “Я" помимо всего свершает некий акт в некоем символическом действии» (9; 410).

Символическим актом раскола собственного «я» надвое стало для Белого следующее происшествие: «<…> на лекции доктора мне в руки свалился эпилептик, которого вынес я и которого приводил в сознание»²⁷. Это был незнакомый Белому «толстый, плотный мужчина», но писатель увидел в упавшем больном себя, собственную болезнь и, по-видимому, собственное моральное падение. К осмыслению этого эпизода как события мистического и пророческого Белый возвращался неоднократно: «<…> передо мною лежал не припадочный, а я сам — мой двойник, мое низшее “я"» (6; 367); «<…> эпилептик, павший мне в руки, казался мне павшей мне в руки судьбой моего низшего “Я", которое я должен волочить по жизни с его болезнью» (9; 436); «<…> было ясно: “эпилептик" — это тот “Я", который от принятого решения моим высшим “Я" всю последующую жизнь будет нести величайшие страдания»²⁸.

Трудно сказать, какого рода страдания доставляло Белому его «низшее “я"» «всю последующую жизнь», но в те годы, о которых идет речь в «Материале», «болезнью» «низшего “я"» была неукротимая, «низменная» чувственность: «образ женщины как таковой стал преследовать мое воображение» (6; 380); «меня стали посещать эротические кошмары <…> сладострастие во мне разыгрывалось до крайности» (8; 427) и т. п.

Крайней формой «разыгравшегося сладострастия» — и наиболее мучительной для высоко-морального «духовного “Я"» Белого — стало его инцестуальное влечение к Наташе Тургеневой, родной сестре Аси, также проживавшей в Дорнахе: «<…> совершенно обезумев, я стал серьезно мечтать об обладании Наташей и стремился в моем грешном чувстве признаться Асе <…> ведь я любил ее всею глубиною своей души; и признавался себе, что страсть к Наташе, принимающая формы совершенно чудовищного чувственного влечения, есть злая болезнь; и тем не менее я чувствовал, — болезнь слишком запущена <…> эта болезнь <…> приняла столь серьезные формы, что я стал порою воображать, будто Наташа — суккуб, посещающий меня; и тем не менее я влекся к Наташе <…> ночью она появлялась около моего изголовья, как суккуб; и звала меня на жуткие, страшные шабаши …» (8; 427).

Анализ богатейшей палитры эротического марева Белого не входит в задачу настоящего исследования. Важно лишь подчеркнуть, что писатель видел в своих эротических кошмарах и «явях» эманацию «собственных переживаний» — «переживаний низшего “я"» (8; 445).

Важно, на наш взгляд, и то, что сам Белый считал свое «низшее “я"» источником как собственных несчастий, так и страданий Аси: «<…> медитации довели меня до экстазов, восторгов и таких странных состояний сознания, что внутри их мне открывались пути посвящения, а когда я выходил из них, то эти состояния стояли предо мной как состояния болезненные; и я был обречен на все ту же чувственность; кроме того: именно эти экстазы “посвящения" отдалили от меня Асю (она испугалась их); а между тем, они были порождением ее поступка со мною (отказа быть моей женой); и стало быть в антропософии я стал терять Асю, самое дорогое мне в мире существо <…>» (6; 380–381); «Перед самым Рождеством <…> опять низменная чувственность мучит меня <…> мне душно и тяжко; Ася мне говорит: “Боря, — ты меня измучил; успокойся, смирись…"» (6; 363).

Косвенным свидетельством травмированности Аси может служить и ее письмо Кусикову, датированное весной–летом 1922 г.: «Ты спрашивал, люблю ли я Анд<рея> Б<елого>. Как ребенка, который потерялся и плачет, — душа разрывается от жалости. И то, что мы с ним столько прекрасного вместе прожили. И то, что он не выдержал и отшатнулся — если не в основном, то все же в очень большой доле своей души, — этого я не могла ему простить. Но я сама поставила его в такие трудные условия. Ломаясь, он и меня надломил. Малейшее мужское в нем ко мне во мне вызывает негодование, чтобы не сказать больше. Жить — не с ним — а просто рядом с ним — было бы для меня немыслимо»²⁹.

Получается, что функция «низшего “я"» в дорнахской жизни Белого вполне сопоставима с функцией злодея Мандро в романе «Москва». Там жертвой злодея и «эротомана» Мандро тоже становятся два героя сразу: и Коробкин (высшее «я» Белого), которого Мандро пытал, и списанная с Аси Лизаша: ее Мандро изнасиловал. Если вспомнить, в каких выражениях в «интимной исповеди» Белый осмысляет свою раздвоенность («так завелись две жизни в одной жизни, две биографии в одной»), то объективация сложного клубка собственных противоречивых переживаний в образах и биографиях двух героев-антагонистов покажется приемом не только вероятным, но и просто закономерным. Более того, в послесловии к «Материалу» Белый недвусмысленно объяснил, с какой целью записывал он поток столь интимных переживаний — «чтобы при случае дать на основании его художественное произведение (роман-автобиографию)» (6; 340). Думается, что таким психологическим романом-автобиографией и стала «Москва».

5. «Меня обвиняют — в чем же?»

В отличие от Мандро, изнасиловавшего Лизашу, Белый, естественно, ни собственную жену, ни кого бы то ни было другого «на физическом плане» не насиловал (как, впрочем, не испытывал он и тех пыток, которые уготовил в романе своему духовному alter ego Коробкину). Однако важно, что именно это преступление — изнасилование — находилось, можно сказать, в круге мыслей Белого, причем, именно в тот период, когда по вине Аси он «стал “аскетом" вопреки убеждению».

Тема изнасилования обозначилась в «Материале» в контексте рассказов Белого о его непреодолимой страсти к Наташе Тургеневой. При этом очевидно, что «доступная» Наташа была для него эротическим заместителем «недоступной», отказавшей в супружеской близости жены. Невозможность справиться с аморальным инцестуальным влечением Белый объяснял не только собственной слабостью, но и провокацией самого «смутного объекта желания»: «Наташа буквально нападала на меня в те дни со своим очень низменным кокетством, умело, рассчитанно растравляющим мою чувственность, которая под влиянием этого нападения вдруг снова вспыхнула во мне; я боролся с нею, как мог, а она точно нарочно: появлялась у нас каждый вечер и отчаянно кокетничала со мной» (8; 414).

Атаки Наташи, трудно сказать, реальные или привидевшиеся воображению Белого, стали преследующим его кошмаром: «<…> я без видимой причины опять заболел приступами 1) страха, 2) бунта, 3) диких фантазий, 4) почти галлюцинаций среди бела дня <…> Началось это с взрыва вызывающих жестов без слов Наташи, поведшей просто атаку на меня весьма грубым и, как мне казалось, ужасно циничным кокетством, бередящим чувственность; все усилия мои не поддаться на ее приглашения отнестись к ней, как… к… проститутке, в моем воображении разбивались ею; она умела атаковать меня, не стесняясь присутствием Аси, точно нарочно не видящей ее поведения; впрочем и то сказать: поведение Наташи в ее откровенных жестах было всегда задрапировано <…> чуть насмешкой и грубоватым “со своими не церемонятся"; но это было утонченной провокацией меня, ибо этим “не церемонятся" она знала, что безнаказанно бередит мои больные, ею же полтора года растравляемые раны <…> Кроме того: Наташа избегала разговора со мной вдвоем, мне бросая одновременно намеки, что разговор будет после того как… это случится…» (9; 418–419).

Примечательно, что «это» с Наташей виделось Белому именно в форме изнасилования: «<…> мне стало казаться, что она подстрекает меня к тому, чтобы я ее… взял, как мужчина; взял насильно! И даже подтрунивала: над моей трусостью… ее взять!» (9; 419).

Подобные мысли, явно идущие вразрез со всеми установками «Духовного “я"» Белого, но, по-видимому, отвечающие влечениям его «низшего “я"», автор «Материала» определяет как «навязчивые». Не исключено, что с чем-то подобным были связаны и упоминающиеся Белым «приступы диких фантазий» (9; 418), и «жуткие, страшные шабаши» (8; 427), на которые в эротических снах его зазывала «Наташа-суккуб»: «Эта навязчивая идея укреплялась наваждением ночи; я знал уже, сидя с Наташей и Асей вечером, у нас, если Наташа такая, какой она иногда умеет быть, жди ночью ее как бы прихода вне тела, когда она, в моей ночной бессоннице делалась нападающим на меня суккубом; и в этих прилетах ее на помеле было что-то столь ужасное, демонское, — что я, хотя и был пассивной стороной этих нападений, я тем не менее чувствовал на душе какой-то тяжкий грех» (9; 419).

Сопротивление «греху» было ослаблено еще и тем, что к «преступной» связи с Наташей Белого подстрекают и сложившиеся обстоятельства, и окружающие его люди (в частности — Ася). Так, по крайней мере, казалось ему самому: «Я рванулся к Асе <…> она отказывалась принимать меры к изоляции нас друг от друга. Я без слов обращался к доктору; но доктор, как нарочно, делал вид, что это его не касается. Я бросился к Трапезникову и получил ответ: “Да глядите проще на вещи!" Я знал, что Поццо — не муж Наташи; мы с Асей давно не были мужем и женой. И в моем полубреду вспыхнула ассоциация: “Все сделано так, что Наташа и я, — суждены друг другу; это — карма; бороться тут нельзя"» (9; 419).

Трудно сказать, насколько «преступные» помыслы «низшего “я"» Белого были реализованы. Но и ментального плана хватило для того, чтобы ввести писателя в состояние панического ужаса. Белый всерьез испугался, что его могут заподозрить в совершении развратных действий и более того — именно в том самом преступлении, которое он, спустя годы, заставил совершить героя романа Мандро — в изнасиловании.

Итак, толчок к развитию «темы» был дан Наташей, поведение которой Белый интерпретировал как «приглашение отнестись к ней, как… к… проститутке» и «взять ее насильно». Но затем этот кошмар, уже вне прямой связи с Наташей, стал разрастаться, как снежный ком, обретая все большее сходство с сюжетной линией Мандро в романе «Москва».

Сначала слух Белого стали терзать «странные звуки; голоса <…> возня, и заглушенные женские стоны», раздававшиеся ночами «прямо под полом из пустой комнаты» на первом этаже дома, где у швейцарки Томан они с Асей снимали квартиру: «<…> мне казалось — кто-то насиловал женщину; возня длилась часами, сквозь нее раздавались явные стоны женского существа; какую-то женщину часами мучили <…>» (9; 422).

Потом место изнасилованной женщины в сознании Белого заняла встреченная им при входе в дом бледная, болезненная девочка: «Однажды ночью, когда обычные стоны и вздохи, соединенные с возней под моей головой, были особенно настойчивы, — ужасная мысль резнула меня: “неужели эта девочка, и Томан, как будто ее взявшая в дом, приход неизвестного ночью…" — словом: ужасное, гадкое подозрение мелькнуло в голове, что Томан продает девочку какой-то гадкой скотине» (9; 422).

Масла в огонь добавила появившаяся в базельской газете заметка о том, что «в окрестностях Дорнаха совершено преступление; найден труп изнасилованной девочки; полиция разыскивает негодяя». Тогда Белого обуяла уже настоящая мания преследования: «<…> все это молниеносно сложилось в химеру: ищут убийцу-насильника, скрывшего следы преступления, о котором я и не подозревал <…> я оказался в числе подозреваемых <…>» (9; 423).

Белый чувствовал укор себе в жестах знакомых антропософов, осуждение во взглядах на прогулке местных жительниц и угрозу — в шепоте местных обывателей. Перебирая возможные варианты столь лютой ненависти к нему, Белый решает, что наиболее вероятно — именно обвинение в изнасиловании: «Стало быть: меня обвиняют — в чем же? В убийстве, — что ли? В изнасиловании, — что ли? <…> хотелось плакать: “За что?"» (8; 465–466).

Судя по автобиографической повести «Записки чудака», подобные страхи терзали Белого не только в Дорнахе, но и после его возвращения в 1916 г. в Россию: «На протяжении месяцев, просыпаясь в постели в Москве <…> — думал о Дорнахе, Франции, Англии, Швеции; думал о консульстве в Берне, где я отдавал отчет о себе, заполнял все листы <…>; просыпаясь в уютной постели в Москве, быстро вскакивал я, и, бросая вопросы в московские стены, дрожал от испуга: — <…> Да, да: не преступник ли ты? — Не насильник ли ты? <…>»³⁰.

Опять-таки трудно сказать, как долго Белый «дрожал от испуга», боясь быть уличенным в преступлении, которого не совершал, но обвинения в котором так боялся. Вероятно, причина страха — в неконтролируемых «диких фантазиях» «низшего “я"» Белого, порожденных отказом Аси быть ему женой. Вероятно, именно «низшее “я"» он считал причастным — пусть не на физическом плане, а лишь в помыслах — к этому страшному преступлению, а потому стыдился и переживал. Нам кажется, что лекарством от этой напасти стала для писателя его творческая деятельность — роман «Москва». Подобно тому, как он объективировал в образе страдающего Коробкина собственную душевную боль, вызванную утратой нежно любимой Аси, в образе Мандро-насильника он вытеснил «темноты и скверны» своего «низшего “я"», той же Асей, в конечном счете, и порожденные.

И, в заключение, еще один небольшой автобиографический штрих в характеристике Мандро. В финале произведения Коробкин сознательно примиряется со своим мучителем. Более того, он специально приводит Мандро к Лизаше, чтобы былые нежные отношения отца и дочери тоже восстановились. При встрече обнаруживается, что насильник и его жертва, несмотря на пережитые испытания и на годы разлуки, по-прежнему любят друг друга: «Сердце тонет в восторге при виде его <…>» — так, с помощью аллюзии на романс М. И. Глинки «Как сладко с тобою мне быть» (слова П. П. Рындина), описываются всколыхнувшиеся чувства героини к своему обидчику (М: 730). Мандро во встречном порыве любви будто подхватывает музыкальную тему, зазвучавшую в душе дочери:

«— Я… я… теперь только понял, Лизаша… <…> понял… —
          — “сладко с тобою мне быть", — домолчал!
И хватался за сердце в восторге больном и слезливом, его обуявшем» (Там же).

Романс Глинки был одним из наиболее любимых и часто цитируемых Белым. Более того, писатель считал его лейтмотивом ранних, еще гармоничных отношений с Асей: «Весна: мы ходили гулять вместе с Асей <…> весна беспрепятственно отправляла весенние радости; и — я отдался весне <…> подымался старинный любимый мотив:

Сияй же, указывай путь,
Веди к недоступному счастью
Того, кто надежды не знал:
И сердце утонет в восторге —
При виде тебя».

Так в «берлинской редакции» мемуаров «Начало века»³¹ Белый «озвучивал» тот начальный период их с Асей любви, когда чувства были чисты, возвышенны и взаимны.

В книге «Между двух революций» Белый описал исполнение этого романса Асиной теткой — знаменитой певицей М. А. Олениной д’Альгейм: «<…> помню, она, в белом платье, с приколотой розой к открытой груди, с невероятною силою пела:

Сияй же, указывай путь,
Веди к недоступному счастью
Того, кто надежды не знал» (МДР: 327).

Белый опять-таки подчеркивал, что исполнение любимого романса было воспринято им как символический жест, как подарок, адресованный именно им с Асей, тогда еще влюбленным друг в друга: «Программу концерта, наверно, продумал д’Альгейм; и, наверно, продумал ее для меня и для Аси; он таки постоянно устраивал своим близким знакомым сюрпризы; и включал в программу жены те романсы, которые, по его представлению, должны были соответствовать душевному состоянью друзей» (МДР: 327).

Думается, что включение романса-символа в сцену последнего, примирительного объяснения Мандро с Лизашей отнюдь не случайно. Быть может, Белый так же хотел примириться и объясниться с Асей? И тайно мечтал о воскрешении и возвращении милого прошлого? Пусть не в жизни, хотя бы только в романе…

¹ Московский чудак. М., 1926; Москва под ударом. М., 1926; Маски. М., 1932. ^Назад

² См. предваряющую роман «Маски» заметку Белого «Вместо предисловия» (Белый Андрей. Москва. М., 1989. С. 760). ^Назад

³ См. статью Белого «О себе как писателе» (1933). Воспроизведена в кн.: Бугаева К. Н. Воспоминания о Белом / Edited, annotated and with the introduction by J. Malmstad. Berkely, 1981. P. 326. ^Назад

⁴ Автобиографический «уклон» образа Коробкина отчетливо ощущался людьми из ближайшего окружения писателя, в частности, его второй женой К. Н. Бугаевой: «Глубокая любовь, уважение и нежность к отцу переплетаются здесь с прямыми высказываниями себя и о себе. <…> профессор Коробкин — это Б. Н. в двух последних десятилетиях его жизни. Внешний облик, манеры, характер, профессия — взяты им у отца <…> Но внутренний мир — переживания, мысли, отношение к людям, к науке, к природе — это порой почти дневниковые записи» (Бугаева К. Н. Воспоминания об Андрее Белом / Публ., предисл. и коммент. Дж. Малмстада. СПб., 2001. С. 152–153). ^Назад

⁵ Автобиографический очерк Белого «Почему я стал символистом и почему я не перестал им быть на всех фазах моего идейного и художественного развития» (1928) изначально не предполагался к публикации при жизни, распространялся в списках и «перепечатках» среди ближайших друзей, и, следовательно, «признание» могло быть известно лишь узкому кругу лиц. ^Назад

⁶ Здесь и далее выделено Белым. ^Назад

⁷ См. современное издание в кн.: Белый Андрей. Символизм как миропонимание / Сост., вступит. ст. и прим. Л. А. Сугай. М., 1994. С. 486. ^Назад

⁸ Там же. С. 487. ^Назад

⁹ Подробно об этом периоде в жизни и творчестве Белого см.: Beyer Thomas R. Andrej Belyj: The Berlin Years 1921–1923 // Zeitschrift für Slavische Philologie. Bd. 50. H. 1. S. 90–142. ^Назад

¹⁰ Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка / Публ., вступит. ст. и коммент. А. В. Лаврова и Дж. Мальмстада. СПб., 1998. С. 234. ^Назад

¹¹ Письмо от 27 февраля 1922 г. Цитируется по рукописной копии, сделанной К. Н. Бугаевой и находящейся в «Мемориальной квартире Андрея Белого на Арбате» (отдел Гос. Музея А. С. Пушкина). Автограф пропал в период, когда С. Г. Каплун находилась в заключении в сталинских концлагерях. ^Назад

¹² Белый Андрей. Почему я стал символистом. С. 486. ^Назад

¹³ Штейнберг А. Друзья моих ранних лет (1911–1928) / Подгот. текста, послесл. и прим. Ж. Нива. Париж, 1991. С. 121. ^Назад

¹⁴ Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка. С. 499 (Письмо от 1–3 марта 1927 г.). ^Назад

¹⁵ Белый Андрей. После разлуки. Берлинский песенник. Пб.; Берлин, 1922. ^Назад

¹⁶ Цветаева Марина. Пленный дух // Воспоминания об Андрее Белом / Сост. и вступит. ст. В. М. Пискунова. М., 1995. С. 267. ^Назад

¹⁷ Белый Андрей. Между двух революций / Подгот. текста и коммент. А. В. Лаврова. М., 1990. С. 323. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте с обозначением «МДР» и указанием страницы. ^Назад

¹⁸ Белый Андрей. Начало века / Подгот. текста и коммент. А. В. Лаврова. М., 1990. С. 437. ^Назад

¹⁹ Белый Андрей. Москва: Московский чудак; Москва под ударом; Маски. М., 1989. С. 68. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте с обозначением «М» и указанием страницы. ^Назад

²⁰ Белый Андрей. Материал к биографии (интимный) / Публ. Дж. Мальмстада // Минувшее: Историч. альм. М., 1992. Вып. 8. С. 430. ^Назад

²¹ Приведенными примерами сходство Лизаши с Асей не исчерпывается. О других «сближениях» см. в нашей статье «“…будто мы в юном детстве дружили": интимная биография Андрея Белого и ее отражение в романе “Москва"» (Солнечное сплетение. В печати). ^Назад

²² «Он же ведь… Эротоман!» (М: 181). ^Назад

²³ С Р. Штейнером Белый и Ася познакомились в мае 1912 г.; в 1913 г. ими было принято решение окончательно связать свою судьбу с антропософией. ^Назад

²⁴ Лавров А. В. Рукописный архив Андрея Белого в Пушкинском Доме // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1978 год. Л., 1980. С. 55. ^Назад

²⁵ Там же. С. 59. Документ полностью приводится А. В. Лавровым в составе обзора рукописного архива Андрея Белого в Пушкинском Доме. Им же даны условное название документа («интимная исповедь») и примерная датировка (1921–1922 гг.). В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте с обозначением «Исп» и указанием страницы. ^Назад

²⁶ Белый Андрей. Материал к биографии (интимный) / Публ. Дж. Мальмстада // Минувшее: Историч. альм. М., 1992. Вып. 6. С. 337–415; М., 1992. Вып. 8. С. 409–471; М., 1992. Вып. 9. С. 409–449. В дальнейшем ссылки даются в тексте с указанием номера выпуска и страницы. Как отмечает публикатор, основная часть записей была сделана в 1923 г., хотя «Белый продолжал записи в 1924 г. и время от времени возвращался к ним до 1928 г., когда он их оставил окончательно, не доведя их до 1916 г.» (6; 341). ^Назад

²⁷ Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка. С. 500 (Письмо от 1–3 марта 1927 г.). ^Назад

²⁸ Там же. ^Назад

²⁹ Приведено в примечании № 21 к письму Белого от 11 марта 1922 г. См.: Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка. С. 243–244. ^Назад

³⁰ Белый Андрей. Записки чудака // Белый Андрей. Собр. соч.: Котик Летаев. Крещеный китаец. Записки чудака / Под общей ред. В. М. Пискунова. М., 1997. С. 487. ^Назад

³¹ Цитируется по машинописной копии, хранящейся в «Мемориальной квартире Андрея Белого». Л. 323. ^Назад

^(*) Блоковский сборник XVI: Александр Блок и русская литература первой половины ХХ века. Тарту, 2003. С. 102–125. ^Назад