О ПРОТОТИПИЧЕСКОЙ СТРУКТУРЕ РОМАНА
И. ЯСИНСКОГО «ЛИЦЕМЕРЫ»^(*)

ЕЛЕНА НЫММ

Одно из самых расхожих определений Ясинского в критике — «пасквилянт»¹. Когда мы читаем романы писателя второй половины 1880-х–1890-х годов, становится понятно, что литературная репутация Ясинского возникла не на пустом месте. Начиная с середины 1880-х гг., Ясинский совершает целый ряд «скандальных» поступков, оказавших влияние на формирование его репутации в литературе. В 1884 г. в киевской газете «Заря» писатель отрекается от своего демократического прошлого. Последовавшая за этим полемика Ясинского с оппонентами в «Заре» носила локальный характер и на страницы столичной прессы не перешла². Однако замечена она все же была, о чем свидетельствует ряд более поздних печатных откликов³. Критики демократического лагеря с иронией писали о «потугах» Ясинского быть «самым чистейшим художником», а в произведениях писателя замечали влияние французского натурализма. А. И. Введенский (писавший под псевдонимом Аристархов) усматривал в повороте Ясинского от народнической литературы к «чистому искусству» отражение новых тенденций в современной литературе⁴. В самих же произведениях писателя критик не находил ни оригинальности, ни искренности тона.

Ясинский ответил на критику в 1886 г. публикацией романа «Иринарх Плутархов», где в пародийном ключе был изображен тип народнического критика. Роман вызвал живую дискуссию, так как многие сочли образ Плутархова за личное оскорбление (А. Введенский, А. Скабичевский, Н. Михайловский)⁵. В полемике участвовали Л. Оболенский, А. Скабичевский, В. Буренин, Н. Михайловский⁶. Сам автор романа выступил с несколькими статьями как от своего собственного имени, так и от имени Иринарха Плутархова⁷. Собственно говоря, провокативная заметка Ясинского от лица героя романа и послужила основным катализатором этой дискуссии. Роман Ясинского критики определили как пасквиль, а сам писатель впервые зарекомендовал себя как «пасквилянт».

На рубеже 1880–1890-х гг. наступило время для подведения некоторых итогов творчества Ясинского. Десятилетие литературной деятельности писатель отмечает выходом в свет «Полного собрания повестей и рассказов» в четырех томах (1888) и трехтомного «Собрания романов» (1888–1889). Литературные критики в эти годы также стремятся дать общую оценку творчеству Ясинского. В целом ряде статей происходит своего рода закрепление литературной репутации писателя⁸.

Остановимся на статье критика демократического лагеря М. А. Протопопова «Пустоцвет», помещенной в «Северном вестнике» за 1888 г. Статья была написана как рецензия на четырехтомное собрание повестей и рассказов Ясинского. Статья была нелицеприятной не только с точки зрения «объективной» оценки литературного пути Ясинского, но и по количеству характерных определений, которые получала в ней личность писателя. В статье Ясинский был назван «лицемером» <sic!>, «обманщиком», ренегатом, безнравственным и бесчестным человеком.

Запомнилась Ясинскому, по-видимому, и статья С. А. Венгерова о В. Бибикове, литературном протеже Ясинского, которая появилась в третьем томе «Критико-биографического словаря», изданном в 1892 г. С Венгеровым Ясинского в начале 1880-х гг. связывали довольно напряженные личные отношения. Будучи сотрудниками журнала «Слово», они во время раскола редакции оказались во враждующих партиях⁹. В 1898 г. Ясинский, характеризуя начало своего литературного пути, сообщал о высокой оценке его произведений М. Е. Салтыковым, и тут же упоминал о Венгерове, который не советовал ему заниматься беллетристикой¹⁰.

Венгеров в словарной статье 1892 г. отмечал, что в 1889 г., полемизируя со Скабичевским, Бибиков «забывает» упомянуть о своем «учителе» Ясинском: «В своей поправке Бибиков весьма торжественно заявляет, что он ученик не Водовозова и Ушинского, а Пушкина и Тургенева. Про непосредственного учителя своего практичный Бибиков промолчал: в 1889 г. уже было рискованно объявлять себя учеником Максима Белинского»¹¹. Это при том, что еще двумя годами ранее вышел роман Бибикова «Чистая любовь» с посвящением Ясинскому как литературному учителю. Венгеров, таким образом, относит перемену в общественном мнении о Ясинском к 1888–1889 гг.

Издание Венгерова, претендовавшее на академичность и литературную авторитетность, подтвердило все нелицеприятные характеристики Ясинского, данные в более ранних статьях других критиков. Обида Ясинского на современную демократическую критику отражается в целой серии «пасквилянтских» произведений. В 1890 г. он переиздает отдельной книгой роман «Иринарх Плутархов», в 1893 г. в «Наблюдателе» печатается роман «Лицемеры», в 1894 г. выходит в свет роман «Горный ручей», в 1900 г. в «Русском вестнике» публикуется роман «Прекрасные уроды». Практически во всех этих романах Ясинский реагирует на критические высказывания о своем литературном облике. Характерные для творчества писателя автобиографизм и интерес к литературному окружению после литературно-критических статей Н. Михайловского, М. Протопопова, С. Венгерова, К. Медведского рубежа 80–90-х гг. усиливаются. По-видимому, и литературная репутация «пасквилянта» окончательно закрепляется за Ясинским после его публичного «ответа» литературной критике.

Роман «Лицемеры» был фактически первой попыткой Ясинского отстоять свое реноме, поэтому остановимся на этом произведении более подробно. Ясинский в своем романе изображает широкую панораму литературной жизни Петербурга. В «Лицемерах» действуют литераторы разных направлений и разного масштаба, однако в целом ряде случаев мы можем предположительно восстановить имена их прототипов (Диодор Иванович Засяткин — В. И. Бибиков, Герасим Герасимович Ивановский — И. И. Ясинский, Эмануил Давидович Апокритов — Н. С. Лесков, граф Киселев — кн. А. И. Урусов, Иван Васильич Лопаревский — П. Д. Боборыкин, Александр Семенович Лутовитов — А. С. Суворин, Курицын — В. С. Курочкин и др.). Ясинский выстраивает в романе сложную прототипическую систему образов. В ряде случаев мы наблюдаем совмещение черт разных прототипов в одном и том же герое. Так, например, построены образы литераторов Диодора Ивановича Засяткина и Герасима Герасимовича Ивановского. И в том, и в другом случае имеется основное прототипическое ядро, на которое накладываются черты другого прототипа, дополняющие характеристику образа.

В первом случае ядро прототипического образа составляет биография литературного протеже Ясинского — Виктора Ивановича Бибикова. Ясинский использует целый ряд реальных фактов биографии Бибикова (украинское происхождение, начало литературной деятельности в малой прессе, знакомство на Украине с Ясинским (в романе — с Ивановским), переезд в Петербург, поведение Бибикова в литературной среде, болезнь писателя и т. д.)¹². Венгеров в словаре пишет о Бибикове: «Мастеров слова, по крайней мере русского, он изучил с редким совершенством. Обладая прекрасною памятью и на стихи и на прозу, он знал наизусть чуть ли не все, что есть выдающегося в русской литературе последнего столетия. Целыми страницами подряд он мог цитировать Тургенева, Толстого, Достоевского, а из поэтов во всякое время мог продекламировать на память целые поэмы не только первостепенного значения — Пушкина и Лермонтова, но и какого-нибудь “Чернеца” Козлова. Им овладевал при этом искренний восторг, он видимо проникался всеми красотами произведения»¹³.

В романе «Лицемеры» находим соответствия этим характеристикам: «Диодор Иванович приехал в Петербург с несколькими рекомендательными письмами от литератора, временно проживавшего в провинции, и страшно бедствовал первый год <…> Он стал появляться в разнообразных литературных кружках и удивлять пишущую братию своею начитанностью; ярким огнем вспыхивали его темные глаза и он произносил наизусть не только стихи Пушкина и Лермонтова, но и целые главы из Тургенева, Достоевского и Гоголя»¹⁴. Чтение Засяткиным стихов Пушкина описывается в романе так: «Теперь он стал прекрасен — словно душа гения на мгновение слилась с его душой и чудесно преобразила его черты. Голос был гибок и нежен» (41).

Сложные перипетии семейной жизни Засяткина, который под влиянием семейного «идеализма» шестидесятников становится главой чужого семейства, c одной стороны, отсылают к биографии Бибикова. По воспоминаниям Ясинского, которые не вошли в окончательную редакцию «Романа моей жизни», незадолго до смерти у Бибикова был роман с замужней женщиной¹⁵. С другой стороны, на биографию Бибикова в структуре персонажа накладывается автобиографический материал. Ясинский в 1871 г., увлеченный идеями 60-х гг., заключает фиктивный брак с В. П. Ивановой. В 1877 г. с согласия первой жены он начинает жить с М. Н. Астрономовой, причем последняя живет по паспорту законной супруги Ясинского. В 1887 г. Астрономова уходит от Ясинского к другому, дети остаются с матерью. В конце 1880-х гг. Астрономова приезжает с детьми в Петербург, и Ясинский, фактически уже соединивший свою жизнь с Е. С. Диминской, продолжает материально поддерживать прежнюю семью¹⁶.

В рассказе о литературной судьбе Засяткина также проскальзывают автобиографические черты: «У нас привыкли к быстрым победам, к внезапным завоеваниям; у нас писатель должен отстаивать свое имя каждый раз, как что-нибудь печатает; уж на что были гениальны последние произведения Тургенева, а и то качали головой, читая “Песнь торжествующей любви” или “Стихотворения в прозе”. Громкое имя у нас также легко потерять, как и приобрести; атмосфера одобрения быстро портится и заменяется атмосферой недоброжелательства» (21). Незаслуженную славу, выпавшую на долю такого посредственного писателя как Засяткин, литераторы в романе Ясинского объясняют состоянием современной литературы («время упадка литературы»). Рассказ о судьбе Засяткина в литературном мире косвенным образом напоминал об отношении критиков к самому Ясинскому (литератору, снискавшему успех посредством литературных скандалов).

Ясинский делает Засяткина центральным образом своего романа, тем самым как бы превращая Бибикова в писателя, принимающего на себя основной удар критики. Такое построение романа в какой-то степени отражает и логику словарной статьи Венгерова о Бибикове, в которой Ясинский фигурирует как герой второго плана. По мнению автора статьи, именно Ясинский оказал решающее «пагубное» влияние на литературную судьбу Бибикова. Венгеров обвинял Ясинского в том, что его «литературные заветы» (идеи «чистого искусства», провозглашенные в киевской «Заре») помешали Бибикову «создать нечто ценное» в беллетристике, погубили его «некрупный талант»¹⁷.

Немаловажно, что и статья Венгерова, и роман Ясинского были написаны после недавней смерти писателя (Бибиков умер 15 марта 1892 г.). После его кончины Ясинский поместил в печати два некролога (один в «Новом времени», другой — в «Родине»)¹⁸. Пользуясь правом «друга», он рассказывает не только о «достоинствах» Бибикова, но и весьма подробно о его «недостатках». В результате складывается достаточно неожиданный для данного жанра образ покойного. Весьма двусмысленно, скажем, звучит следующая фраза из некролога «Нового времени»: «Может быть, из Бибикова выработался бы крупный талант; при жизни он не заявил себя с этой стороны»¹⁹. Однако образ Бибикова, созданный Ясинским в некрологах, однозначно соотносится с образом писателя Засяткина в романе «Лицемеры». Рассказ о нравственном и литературном падении Засяткина должен был, с одной стороны, доказать невиновность Ясинского в «литературных неудачах» писателя Бибикова, а с другой стороны, выявить истинные причины «падения» его таланта.

Исходная посылка мировоззрения Засяткина в романе — «идеализм», понимаемый как комплекс представлений о семейной жизни. Анализируя свои отношения с замужней дамой, к которой с детства питает возвышенные чувства, Засяткин размышляет: «Отчего так случается, что когда он стремится к тому, что принято называть “идеализмом”, всем кажется, и прежде всего ему самому, — что он притворяется? И отчего, когда он захочет хлебнуть грязи, — той самой, которую пьют все, — на него указывают пальцами, и он не знает, куда деваться от кошмаров?» (16).

Семейный «идеализм» Засяткина в романе приносит «горькие плоды» (здесь Ясинский вводит пародийную отсылку к ботанической метафоре Протопопова «пустоцвет»): «<…> чудеса супружеской храбрости и дерзости — все в короткое время экспериментально <также значимая отсылка к теории “экспериментального романа” Золя. — Е. Н.> изучил на себе Диодор Иванович. Цветы супружеского счастья растут не так, как обыкновенные цветы: они распускаются сначала пышными венчиками, застенчиво скрывающими свою красоту в тени зеленых листьев, затем венчики желтеют, теряют аромат, сморщиваются и опадают, и созревают плоды горькие и ядовитые <возможно, Ясинский обыгрывает название поэтического сборника Бодлера “Цветы зла”. — Е. Н.>, которые, по справедливости, можно назвать плодами познания добра и зла. А за ними появляются уже такие “новообразования”, которые в мире растений явнобрачных и тайнобрачных едва ли известны ботаникам…» (109). Сознательное смешение эстетической и бытовой сфер для Ясинского является полемической отсылкой к эпохе 60-х гг. (к «идеализму» шестидесятников). Попытки Засяткина воплотить в своей жизни такие идеалы, как «идеал семьи» и «идеальная любовь» и тем самым противопоставить свое поколение поколению «отцов» (т. е. шестидесятникам), которые, по словам Засяткина, «только говорили» (35), заканчиваются «нравственным банкротством».

На базе представлений о семейном «идеализме» Засяткин выстраивает свою эстетическую программу. Свой будущий роман герой предполагает посвятить изображению «любовного идеала» (или «идеальной любви»). При этом, конечно, существенна возникающая аллюзия на роман Бибикова «Чистая любовь» (1887) (именно этот роман был посвящен в свое время Ясинскому).

Появление понятия «идеализм» на страницах романа не было случайным. В 1892 г. об «идеализме», «идеалистических порывах» как характерных чертах нового направления в искусстве заговорили З. Венгерова и Д. Мережковский²⁰. Ясинский, начиная с середины 1880-х, сотрудничает в журнале «Северный вестник», где печатались статьи Венгеровой, знакомство его с этими публикациями вполне вероятно²¹. С Мережковскими Ясинский начинает общаться в конце 1880-х гг., тогда же он становится и участником их литературных журфиксов²². Сведения о лекции Мережковского Ясинский мог получить и через А. П. Чехова²³, с которым в начале 1890-х гг. поддерживает тесные отношения (обмениваются книгами с дарственными надписями, принимают участие в «беллетристических» обедах).

Показательно, что один из своих литературных замыслов Засяткин определяет как дань «символизму» (роман «Брат Вениамин»): «Диодор Иванович приехал домой, зажег свечи и лампу; взял лист бумаги и вывел крупным красивым почерком “Брат Вениамин. Роман в четырех частях”. Изображу себя самого… Пансион — в нем двенадцать мальчиков разного возраста, самый младший — я, скромный, милый, даровитый, выгоняют из пансиона. Проходит несколько лет. Вениамин, проданный, некоторым образом, в Египет… или, кажется, Иосиф? Автор задумался, почувствовал отвращение к брату “Вениамину” и изорвал лист.

— К чорту символизм! Роман должен быть реален! Иначе его ни в какой Египет не продашь! — пошутил он и на новом листе бумаги написал еще более крупным почерком: “Просвет. Роман в шести частях, Диодора Засяткина”» (56). Однако замысел «реалистического» романа «Просвет» тоже не был реализован автором. Характерно, что признаком «символизма» в романе «Брат Вениамин» является, по видимому, символическое соотнесение в нем реального плана изображения с религиозным сюжетом. Это соответствует пониманию символизма, высказанному Мережковским в книге «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы» (1893).

В «Лицемерах» говорится также об увлечении Засяткина поэзией Леконта де Лиля и Бодлера, которая рассматривается в критике этого времени как «декадентская». Засяткин переводит «Стихотворения в прозе» Бодлера (здесь Ясинский включает в роман автобиографическую деталь; Бодлером увлекался не только Бибиков, но и сам Ясинский, его переводы бодлеровских стихотворений в прозе вместе со своими Бибиков опубликовал в 1890 г. в книге «Три портрета. Стендаль. Флобер. Бодлер»)²⁴.

Очерчивая круг эстетических интересов Засяткина, Ясинский показывает, что помимо декадентской литературы герой испытывает влияние французского натурализма. В круг чтения Засяткина уже с детства входят произведения Э. Золя, Г. Мопассана — «безнравственных писателей» по определению, данному в романе Верой Лукьяновной. Мысли Засяткина о преобразовании современного романа, основанные на идеях одного «французского писателя», напоминают концепцию романа Ж. К. Гюисманса, который также предлагал «изгнать героев и героинь и выдвинуть на сцену толпу» (24). Об этих идеях Гюисманса чуть позже напишет Венгерова на страницах «Северного вестника», называя его писателем, соединившим в своем творчестве натурализм и декадентство²⁵. С другой стороны, вполне уместно вспомнить также характеристику Золя, данную Ясинским в статье 1885 г. «Эмиль Золя и его новый роман», — «поэт толпы»²⁶.

В конце романа, придумывая отговорку для Веры Лукьяновны, которая чуть было не застала Засяткина за совращением ее дочери, герой говорит, что много работал над романом «Просвет». Символистский роман «Брат Вениамин» превращается в реалистический и одновременно «порнографический» (одна из наиболее распространенных характеристик художественной манеры натуралистов) роман «Просвет».

Подчеркивая зависимость литературной и жизненной позиции Засяткина от «идеализма» шестидесятников, французского натурализма и декадентства, Ясинский подтверждает «диагноз» Венгерова, данный Бибикову. Негативная авторская оценка французских веяний в современной русской литературе, которую мы находим в романе, свидетельствует о консолидации Ясинского с мнением о натурализме и декадентстве, утвердившемся в демократической критике того времени. По всей вероятности, в это время у писателя происходит очередная смена литературной позиции, сопровождающаяся переоценкой эстетических ценностей. Поэзия Бодлера, которая попадает на рубеже 80–90-х гг. в разряд декадентской, теперь выпадает из сферы интересов Ясинского, а соответственно и декадентски ориентированная литература воспринимается как «чужая».

Об этом свидетельствует и неожиданно непривлекательный образ графа Киселева, прототипом которого является довольно близкий Ясинскому в конце 1870-х–начале 1880-х гг. кн. А. И. Урусов. Их сближала общность литературных позиций и эстетических интересов (оба — поклонники поэзии Бодлера и прозы Флобера, вместе устраивали «флоберовские» вечера). Урусов был одним из немногих в эти годы людей, которые поощряли «нетенденциозное» искусство Ясинского. В письме к Ясинскому от 29 ноября 1883 г. Урусов пишет: «Меня крайне интересует всякая новая вещь Ваша. Знаю, что Вы не находитесь в тех исключительно благоприятных условиях творчества, в которых были Флобер, Гонкуры и Тургенев, что Вас теснит необходимость, что давит рынок с его требованиями, но все-таки Вы не можете писать по тем ужасным шаблонам, по которым работает почти вся наша беллетристика, безотрадная и бездарная»²⁷. В письме к А. Введенскому середины 1880-х гг. Урусов прямо ставит Ясинского в ряд «нетенденциозных» писателей современной литературы²⁸. Тезис о «нетенденциозном» искусстве, хотя и в несколько измененном виде, остается актуальным для Ясинского и в более поздние годы. Так, в заметке «О своей литературной деятельности», которую предположительно можно датировать 1911 г., Ясинский пишет: «Я ценю партийность там, где она уместна, но в беллетристике — в чистом искусстве я очень скоро стал избегать партийности даже в том смысле, в каком придают ей еще некоторые более робкие люди, чем я, которые боятся оставаться совсем одинокими и поэтому цепляются за один журнал с определенным направлением. Я восставал против тенденциозности, но у меня самого, как я теперь вижу издали полосы своего развития, образовалась тенденциозность во имя безусловной свободы слова»²⁹.

Необходимо отметить, что Ясинский вообще склонен был приписывать некоторым терминам собственное, индивидуальное значение. В данном случае он переосмысляет понятие «чистое искусство», расширяя его значение до более общего — «беллетристика», «литература». По-видимому, этот процесс переосмысления понятий, характеризующих определенные, «узкие», с его точки зрения, литературные направления, был следствием неудовлетворенности Ясинского теми значениями, которые вкладывала в них критика, когда описывала его литературную позицию. В 1898 г. Ясинский по такому же принципу переосмысляет понятие «натурализм», которым характеризовались его произведения у многих критиков. В своих воспоминаниях он пишет: «<…> свои беллетристические замыслы писатель должен проверять на жизненных фактах, иначе они для него самого будут казаться недостоверными и, следовательно, произведут такое же впечатление недостоверности и на читателей. В этом смысле я был и остаюсь натуралистом, и полагаю, что такой натурализм не есть временное литературное направление, а оно всегда было в литературе, сколько-нибудь сознательной. Нашим величайшим “натуралистом” был, разумеется, Пушкин, и пушкинская традиция красной нитью проходит через всю нашу литературу — через произведения Гоголя, Тургенева, Писемского и даже Достоевского; я уже не говорю о лучших творениях графа Льва Толстого»³⁰. Ясинский стремится снять негативные коннотации, закрепившиеся в критике за понятием «натурализм», но фактически переносит на него значения, характерные для определения реализма.

Непривлекательность образа графа Киселева в «Лицемерах» тесно связана в романе с отрицательной характеристикой декадентской и натуралистической литературы. Вместе с тем, в воспроизведении биографических реалий, отсылающих читателя к личности Урусова, Ясинский остается точен. Как и Урусов, граф по профессии адвокат, библиофил, собирающий литературные раритеты и автографы писателей, поклонник французской литературы (особенно подчеркивается в романе его восхищение произведениями Мопассана). Упоминает Ясинский и о действительной болезни Урусова, принуждавшей его обращаться к наркотическим средствам.

Граф Киселев, как и Урусов, устраивает у себя на квартире литературные вечера: «Один за другим появлялись гости — все любители литературы. Кто избрал своей специальностью Флобера, кто Пушкина, кто Мицкевича, кто Шекспира. Следуя за тенями великих людей, они пробирались на Парнас, усаживались в курульские кресла и с важным видом рассуждали о литературе. Занятие невинное, игра благородная» (91)³¹. Называя собрание эстетствующих адвокатов «Парнасом», а самих членов кружка «парнасцами», Ясинский отсылает читателя к эстетической программе французской школы Парнаса. А. Андреева в своих воспоминаниях об Урусове упоминает о его «культе красоты»: «Флоберовское поклонение красоте было культом и у его поклонника: возможность внесения в этот эстетизм каких-либо иных начал жизни, было для кн. Урусова совершенно немыслимо»³². Она же пишет о том, что «культ искусства, отрешенного от нравственных и общественных задач, перенесенного за пределы временного, преходящего, сближает кн. Урусова с декадентами»³³.

Ясинский показывает в романе, что адвокаты-«парнасцы» достаточно поверхностно и непрофессионально судят о писателях, они не способны по достоинству оценить настоящую литературу. Поэтому эстетизм «парнасцев» в изображении Ясинского дает парадоксальный результат. В своих оценках произведений Пушкина и Тургенева они совпадают, с одной стороны, с нигилистической критикой Д. И. Писарева, а с другой — с критикой поздних сочинений Тургенева в радикальных журналах. Один из «действительных членов» кружка говорит: «“Если бы Тургенев мне прислал ‘Песнь торжествующей любви’, я бы ни за что ее не напечатал”. И, наверно, он сдержал бы слово. Хорошо, что был “Вестник Европы”» (91). Эстетическая нечуткость «парнасцев» и просто невоспитанность сказываются в отношении к И. А. Гончарову. Писателя считают выжившим из ума и, когда он пытается рассказать что-то о Гоголе, его бестактно перебивают. В воспоминаниях 1898 г. Ясинский с осуждением рассказывает, как подобное же неуважение было проявлено к Гончарову на вечере у адвоката Е. И. Утина³⁴. Как Засяткин, так и Ивановский в романе являются случайными посетителями Парнаса, а не его «действительными членами». Эстетствующие «парнасцы» не признают их «своими».

Решающую роль в истории падения Засяткина Ясинский отводит не «парнасцам», а писателю Апокритову, за характеристикой которого явно просматривается личность Н. С. Лескова. Прежде, чем начать разговор об изображении Лескова в романе Ясинского, необходимо упомянуть еще об одной скандальной истории, которая предшествовала появлению «Лицемеров». В 1891 г. в «Историческом вестнике» Ясинский публикует заметку под названием «Анекдот о Гоголе»³⁵. На появление этой заметки в очень резкой форме отреагировал Лесков, с которым у Ясинского были до этого времени довольно дружеские отношения. Лесков в своем публичном выступлении расценил заметку Ясинского как клевету на великого писателя³⁶. А. Н. Лесков, сын писателя, в мемуарах указывает на этот инцидент как на причину разрыва отношений Лескова и Ясинского³⁷. С точки зрения Ясинского, отраженной в его воспоминаниях «Роман моей жизни», причины эти носили личный характер, и инициатива в прекращении контактов исходила от него. Согласно Ясинскому, Лесков изъявил настойчивое желание вмешаться в его отношения с женой, что для Ясинского было неприемлемо и оскорбительно. Резкий ответ Ясинского вызвал недовольство Лескова и породил публичную кампанию против него в прессе³⁸. Отражение этого конфликта находим на страницах «Лицемеров».

По-видимому, определенным образом отразились в романе Ясинского также некоторые мысли М. Протопопова о Лескове, высказанные в статье 1891 г.³⁹ О знакомстве Ясинского с этой статьей свидетельствует явная полемическая отсылка к ней в «Романе моей жизни»: «<…> такие вещи, как “Запечатленный ангел” или “Очарованный странник” навсегда останутся классическими сочинениями, и Лесков превосходит тут своим талантом не только Мельникова-Печерского, но иногда его смело можно поставить плечом к плечу и с Достоевским»⁴⁰. В контексте именно этих имен говорится о Лескове в статье Протопопова: «По объему, а также и по некоторым свойствам, талант г. Лескова очень близок к таланту Мельникова (Андрея Печерского), а из беллетристов другого лагеря г. Лескова можно поставить с Авдеевым. Как видите, это очень почетное литературное положение: как Мельников стоит непосредственно за Писемским и Авдеев за Тургеневым, так и г. Лесков стоит непосредственно за Достоевским»⁴¹.

Статья Протопопова о Лескове называется «Больной талант». Она была написана, как и работа критика о Ясинском, сразу после выхода собрания сочинений писателя и подводила итоги его литературной деятельности. Данное обстоятельство, бесспорно, могло настроить Ясинского на сопоставление рассуждений критика в обеих статьях. Определенным образом сближают Ясинского и Лескова их выступления против демократического лагеря (Лесков в 1860–70-е гг. своими антинигилистическими романами, Ясинский в 1880-е гг. отречением от собственного демократического прошлого), о которых пишет Протопопов⁴². Рецензируя в 1904 г. книгу А. И. Фаресова «Против течений. Н. С. Лесков», Ясинский сам косвенным образом сравнивал начало творческого пути Лескова и свои скандальные полемики с критикой в 1880-е гг.: «<…> Лесков имел неосторожность, с самого начала своей литературной деятельности, ввязнуть в газетную колею. Кажется, почтенное дело — газетная публицистика; но никогда оно не прощается настоящему писателю и как ни обсохнет потом его плащ, а все же брызги грязи неистребимы. Мелкий враг зол, настойчив и неблагороден. Умрет великий человек и лопух вырастет над его могилой, а разные Яблоновские и прочая литературная нежить, все будут тыкать пальцем в газетные листы, где было задето их самолюбие, или где поскользнулся великий человек и обнаружил человеческую слабость… Наконец, даже то, что великий человек снизошел и стал на один уровень с литературною тлею и “разменялся” на злобы дня, роняет его навсегда в глазах иной “пишущей” братии. В этой среде не ищите великодушия — великодушие не вмещается в малых сосудах…»⁴³. В рассуждениях Ясинского содержатся явные аллюзии на полемику 1886 г. вокруг романа «Иринарх Плутархов». Ясинский «имел неосторожность» вступить в конфликт со своими критиками, о чем, судя по его размышлениям 1904 г., впоследствии пожалел. Характерно, что в 1890-е гг. он избрал иную тактику борьбы с критикой (не открытую полемику в прессе, а завуалированную — на страницах собственных романов). В 1886 г. первая ответная статья Ясинского на критику романа носила название «Одной литературной тле. (Открытое письмо Иринарха Плутархова)»⁴⁴.

Показательно, что произведения Ясинского и Лескова награждаются в статьях Протопопова общим названием «пасквиля». Однако поздний Лесков, в отличие от Ясинского, заслуживает оправдание критика. Протопопов пишет: «Дело критики отметить тот факт, что теперешнему г. Лескову можно верить и его стоит слушать, что его одушевляют ныне не узкие личные пристрастия, а светлые моральные идеалы. <…> Мораль эта очень не нова: это мораль евангелия, но евангелия, прочтенного не затуманенными глазами, усвоенного не по его букве, а по его любвеобильному духу. Где любовь, там и Бог, где добрые дела, там и правда, и истинная, не мертвая вера, где страдания, там и поприще для деятельности — вот сущность этой морали, которую так легко понять и так трудно усвоить»⁴⁵. Протопопов находит в позднем творчестве Лескова то наличие «общих идей» и идеалов, которое современная демократическая критика непременно желала видеть у писателя. Ясинский в романе, полемизируя с данными установками критики, вскрывает фальшь и лицемерие «идейных» людей — Апокритова, Хаврушина и дяди Чижика (именно этим героям роман обязан своим названием).

Между тремя друзьями Ясинский распределяет в романе черты личного и литературного портрета Лескова. Апокритов вспоминает начало своей литературной карьеры: «В те поры был я завзятым консерватором, гнал нигилистов и чорт знает чего наговаривал на них: будто они все поголовно воры, убийцы, почтограбители, уз родства не признают» (141). Это воспоминание отсылает читателя к ранним антинигилистическим романам Лескова «Некуда» (1864) и «На ножах» (1870–1871), которые, по мысли большинства писавших о писателе, создали ему негативную репутацию в либеральных и радикальных кругах⁴⁶. Апокритов говорит о нелюбви к нему Достоевского и Салтыкова. В 1873–1874 гг. Достоевский и Лесков обменялись в печати серией резких статей, этот конфликт определил их холодные отношения в последующие годы⁴⁷. А. Лесков в мемуарах замечает, что история с Ясинским в своих общих чертах напоминает историю с Достоевским⁴⁸. В романе «Лицемеры» фигурирует только что написанный Апокритовым роман «Пономари», название которого прозрачно намекает на «Соборян» (1872) Лескова и косвенно — на религиозно-нравственную проблематику его поздних сочинений.

Капитона Капитоныча Хаврушина Ясинский поселяет на первом этаже дома на Фурштадтской улице. Именно на первом этаже невысокого домика на Фурштадской, по словам Л. Гуревич, много лет жил Лесков⁴⁹. Описание внутреннего убранства квартиры Хаврушина напоминает интерьер дома Лескова: «Комната, в которой сидел дядя Чижик, представляла собою на первый взгляд магазин древностей, впрочем, низкого разбора. Стены были увешаны желтыми и бурыми картинами духовного содержания: — апостол Петр, распинаемый вниз головою; Иуда Искариотский, удавливающийся на суку, св. Лаврентий, поджариваемый на решетке, великомученица Екатерина, пытаемая колесом, блаженный Иероним, бичующий себя тройчаткой <явная аллюзия на автора романа, склонного к публичному “самобичеванию”. — Е. Н.>, и другие — все странные и кровавые сюжеты плохих испанских мастеров. Образница была наполнена медными крестами и старинными складнями, росписными яйцами, четками и просфорами. Перед нею теплилось три лампадки. Столы были уставлены бронзовыми подсвечниками, фарфоровыми куклами, стеклянной посудой, католическими распятиями — круцификсами — и статуэтками Венеры, Фрины, и просто голой бабы. Странная смесь элементов религиозного и порнографического <…>» (47)⁵⁰. Ясинский подчеркивает необычную любовь Хаврушина к сюжетам из жизни мучеников. Мотив страдания и мучений, на которые лицемеры обрекают свои жертвы, обнаруживается в конце романа, когда Апокритов пытается добиться от Засяткина исповеди в содеянных грехах. Немаловажная деталь в описании интерьера — это соединение религиозного и порнографического элементов. Согласно Ясинскому, оно указывает на одну из основных черт личности Лескова. В «Романе моей жизни» он определяет ее как «сластобесие», а в романе «Лицемеры» — «богобесие». Л. Гуревич и А. Волынский также вспоминают разговоры Лескова о чувственности в человеке. По словам мемуаристов, Лесков и в преклонном возрасте чувствовал это свое человеческое «естество»⁵¹.

Многие детали быта и поведения трех лицемеров отсылают в романе к семейному быту и нравственному облику Лескова. Это многочисленные воспитанницы Хаврушина (у Лескова тоже жила на правах воспитанницы девочка), интерес дяди Чижика к курсисткам и стремление улаживать чужие семейные конфликты (об этих свойствах Лескова пишет Ясинский в «Романе моей жизни»⁵²). Хаврушин на исповеди рассказывает лицемерам историю своей жизни с купчихой: «Принялся я ее щипать, схвачу и поверну круто, прекруто; сделал одну браслетку, другую; стал надевать браслетку на браслетку, и так до плеч довел. Мозг у меня горит… Обвел ожерелье вокруг шеи — синее твоего сафира, Эмануил Давидович; побежала у меня пена изо рта» (143). Жестокое обращение Хаврушина с купчихой напоминает рассказ С. Н. Терпигорева (Атавы) об отношениях Лескова с первой женой, который приводит Ясинский в «Романе моей жизни»⁵³. Эту же историю записывает в 1896 г. в своем дневнике А. С. Суворин: «Жили мы тогда на Б. Садовой, против Ермолая, во флигеле, который отдала нам графиня Салиас после того, как Н. С. Лесков, занимавший этот флигель, уехал в Петербург, после скандальных историй со своей женой, которую он щипал и бил. Она приходила к графине и Новосильцевым (Ольга N., по литературе — одна из сестер) и жаловалась. Раз она убежала от него, и он подал заявление в полицию»⁵⁴. В романе Ясинского заявление на Хаврушина в полицию подает сама пострадавшая купчиха.

Ясинский в «Лицемерах» в гротескном виде преподносит многие действительные факты жизни Лескова. Общеизвестно было увлечение Лескова в последние годы жизни учением Л. Н. Толстого. Об этом пишут как мемуаристы, так и более поздние исследователи творчества писателя⁵⁵. Ясинский в «Романе моей жизни» рассказывает об увлечении Лескова в ироническом ключе: «В конце концов, он, проведя почти всю жизнь в литературном уединении, подпал под влияние Толстого, съездил к нему, умилялся образом жизни великого человека и с благоговением рассказывал, возвратясь из Ясной Поляны, как Лев Николаевич, сам, не затрудняя прислугу, выносит из своей спальни посуду с ручкой, как он борется с курением, хочет — и не курит; и с мясоедением: подойдет ночью к буфету, где стоят котлеты, посмотрит и назад возвращается; сапоги точает и печки крестьянкам складывает»⁵⁶. В романе «Лицемеры» Апокритов со своими преспешниками основывают общество борьбы с пьянством и мясоедением, но своими поступками они тут же нарушают произносимые обеты. Лицемерная мораль Апокритова — это вывернутая наизнанку нравственная проповедь Толстого: «<…> злу не противлюсь, но благоразумием заставлю его служить высшей правде» (152). Апокритов в своих поучениях оправдывает порок как необходимое звено нравственного самоусовершенствования человека: «Цель мистическая в грехе: своевременно содеянный, он потом пользу приносит» (144). Действа «черноблузников» в романе превращаются в святотатство. Лицемеры изображают святость, профанируют таинство исповеди, молитвы превращают в песнопения, напоминающие прохожему завывания колдунов⁵⁷.

Апокритов развивает идею о том, что только в соседстве греха становится заметна добродетель, поэтому «сознанный грех — та же добродетель» (161). Идея познания добра через зло звучит и в словах Апокритова, обращенных к бедствующему Засяткину: «Как мрак отличает свет и делает его ярче, так близость безобразия выдвигает красоту, так бедствием оттеняется благополучие» (115). Ясинский включает в роман эпизод, который позже в «Романе моей жизни» будет преподнесен как действительный случай из жизни Бибикова, когда Лесков водил его полуголодного перед рождественскими праздниками по магазинам и наставлял о пользе экономной жизни для писателя⁵⁸.

Засяткин усваивает поучения Апокритова и берет его идеи на вооружение, когда необходимо оправдать свои низкие поступки: «Писатель должен все испытать, страдать великими страданиями, болеть великими пороками, искупить свои грехи добродетелями, вдруг воссияв всему обществу, если не целому миру, ярким светочем наподобие графа Толстого» (120). В разных местах романа Засяткин называет Апокритова своим учителем. Влияния учителя распространяются не только на бытовое поведение ученика, но и на его творчество. Повесть, описывающую падение молодой девушки и проданную трижды в разные издательства под названиями «Куда?», «Туда», «И туда, и сюда», Засяткин планирует снова переписать, озаглавив «Ни туда, ни сюда». Как несложно заметить, все эти названия варьируют заглавие антинигилистического романа Лескова «Некуда». Это весьма важная деталь в романе, так как Ясинский фактически снимает с себя звание учителя Бибикова и переадресовывает его Лескову⁵⁹. Засяткин в романе вообще как бы лишен собственной индивидуальности, его жизнь и художественное творчество основаны на подражании другим. Ивановский говорит ему: «У вас горизонт широкий, да заимствованный — сегодня у Тургенева, завтра у Лермонтова, послезавтра, может быть, у Апокритова» (40).

Ясинский интерпретирует Апокритова в романе как писателя-мистика. О «мистических» целях греха говорит сам Апокритов, «мистиком» рекомендует его и Ивановский. По всей вероятности, в «Лицемерах» нашло отражение высказывание Мережковского о Лескове в книге «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы»: «Его мистические легенды из “Пролога” — очаровательны. Какая неувядаемая свежесть, какая наивная и младенческая грация! Эти тысячелетние, засохшие цветы, с едва заметным слабым ароматом, заложенные между пыльными пергаментными страницами древне-церковных или раскольничьих книг, — под пером художника, каким-то чудом, вдруг оживают, распускаются, вспыхивают вешними красками, как только что расцветшие, как только что сорванные!»⁶⁰. Эта ботаническая метафора Мережковского, вероятно, определенным образом соотносилась в сознании Ясинского с «пустоцветом» Протопопова. Актуальность этого определения для Ясинского подтверждает и то, что в более позднем романе «Прекрасные уроды» явно автобиографического героя Ивана Антоныча писатель иронически называет представителем «пустоцветной ветки» рода Упырь-Зарецких. Характерно, что пассаж Мережковского о Лескове соседствует с высказыванием о Ясинском, у которого критик тоже находит следы «мистицизма». Для Мережковского мистическое содержание произведений Лескова и «мистицизм» Ясинского, которые сближают писателей с символистами, безусловно, положительное явление. Позиция Ясинского выглядит как прямо противоположная, а контекст «Лицемеров» свидетельствует о его негативной оценке «мистицизма» Апокритова (Лескова).

Однако «мистицизм» героя Ясинского отсылает не только к высказыванию Мережковского. Истоки религиозного мистицизма Лескова Ясинский находит в творчестве позднего Гоголя. Таким образом спор Ясинского и Лескова из-за жилетки Гоголя⁶¹ переносится на страницы романа. В юбилейной статье 1902 г., посвященной Гоголю, Ясинский пытается объяснить загадку мистических настроений позднего Гоголя и открыть «тайну» второго тома «Мертвых душ» (статья называется «Тайна Гоголя»). Здесь Ясинский снова вспоминает эпизод, описанный в статье «Анекдот о Гоголе», настаивая на его достоверности.

Неправдоподобность этой истории Ясинский объясняет особенностями творческой натуры Гоголя, который носил в себе всех своих героев и перед тем, как перенести их на страницы произведений, как настоящий актер, разыгрывал в собственной жизни: «<…> в процессе творчества игра имеет существенное значение. Писатель, изображая Плюшкина, входит на время в душу изображаемого лица, а если бы Гоголь мгновенно не приспособлялся к обстоятельствам, в которые попадают его герои, и не становился попеременно то Хлестаковым, то Сквозник-Дмухановским, то Коробочкой, то Чичиковым, то Ноздревым, то Маниловым и Собакевичем, его произведения не носили бы гениального характера и не были бы бессмертны. Есть очень много общего между актером и художником-писателем в момент творчества. Проходит момент, проходит игра. Но у тех писателей, которые носят в себе замысел долгие годы, и самая игра может длиться долгие годы. Душа писателя раздвояется и, так сказать, размножается. В одном человеке живет целое множество людей»⁶². Ясинский полагает, что в 1847–1848 гг. в Киеве Гоголь разыгрывал перед ограниченным в своих интересах светским обществом роль Хлестакова.

Рассуждая о характере творческой игры Гоголя, Ясинский, разумеется, подразумевает под другими «писателями» и себя самого. «Протеизм» писательского портрета Ясинского, зафиксированный в критике, заставлял его уже давно искать объяснение этому явлению. Отсылка к гениальной натуре Гоголя в этом отношении была удобным выходом из положения. Попытки сближения своей писательской позиции с гоголевской можно заметить и в статье «Анекдот о Гоголе», где Ясинский указывает на гоголевскую репутацию «пасквилянта» в критике⁶³.

Описывая в статье «Тайна Гоголя» круг общения последних лет жизни писателя, Ясинский словно дает характеристику компании Апокритова: «Отвергнутый и проклятый петербургскими друзьями западного лагеря, Гоголь очутился в кругу исключительно московских друзей славянофильского лагеря, среди светских мистиков, пиетистов и лицемеров»⁶⁴. По мнению Ясинского, мистицизм позднего Гоголя — это очередная мистификация гениального писателя. Гоголь размышлял над продолжением «Мертвых душ» и в собственной жизни разыгрывал мистика-Чичикова (т. е. изображал «новую фазу эволюции» героя).

Замысел «апофеоза Павла Ивановича Чичикова», который, согласно Ясинскому, Гоголь не успел реализовать в творчестве, находит свое воплощение в фигуре мистика и лицемера Эмануила Давидовича Апокритова. Характерно, что роман Ясинского заканчивается сценой встречи у моря Апокритова с Дурандасовым, неудавшимся издателем так и не открывшегося журнала «Будущность века». Подчеркивается «наиприятнейшее расположение духа» Апокритова и сознание удачи своей «исповеднической миссии» на фоне общей атмосферы «конца века». Генеалогию личности Лескова Ясинский возводит к мистицизму позднего Гоголя (к предполагаемой эволюции гоголевского Чичикова), а роман «Лицемеры», по сути дела, становится воплощением нереализованных замыслов Гоголя.

Этим можно объяснить и многочисленные детали в произведении, свидетельствующие об использовании Ясинским гоголевских тем, мотивов и образов. Иронический стиль повествования в «Лицемерах» воспроизводит общую тональность гоголевской прозы. Приведем некоторые примеры из романа Ясинского: «Диодор Иванович не догадывался. Тогда из каждого темносиняго глаза зрелой красавицы высунулось по чорту и оба они стали делать знаки молодому человеку. Он понял и покраснел» (10); «Рыба (с рогами) билась в сетях: чорт подмывал несравненного Илью Павловича не терять времени и сделать пакость, о которой у него могло бы сохраниться, более или менее надолго, приятное воспоминание. <…> Но чорт пересолил. Дядя Чижик оглянулся на Веру Лукьяновну и в сумраке его лицо, с поперечной улыбкой, соединившей оба уха, показалось ей невозможно гадким. <…> Морозный воздух был небесполезен для его воспаленного воображения; оно остыло. Только чорт стонал и бился в сетях. Когда же холод пробрался в сердце, чорт тоже угомонился; быть может, он замерз» (44–45).

Отчетливая связь нечистой силы и женского характера заметна у Гоголя в рассказах «Вечеров на хуторе близ Диканьки» (1831–1832), в «Записках сумасшедшего» (1834). Так, герой последних записывает: «О, это коварное существо — женщина! Я теперь только постигнул, что такое женщина. До сих пор никто еще не узнал, в кого она влюблена: я первый открыл это. Женщина влюблена в черта. Да, не шутя. Физики пишут глупости, что она и то и то, — она любит только одного черта. Вон видите, из ложи первого яруса она наводит лорнет. Вы думаете, что она глядит на этого толстяка со звездою? Совсем нет, она глядит на черта, что у него стоит за спиною»⁶⁵.

Пласт гоголевских реминисценций особенно явно выступает в характеристиках «ученика» Апокритова. Засяткин становится в «Лицемерах» как бы собирательным героем гоголевских произведений. Проанализируем один из многочисленных эпизодов, отсылающих читателя к текстам Гоголя. Описывается кошмарный сон Засяткина, который уже в начале романа предсказывает дальнейшую судьбу героя: «Ему грезилось, что он лжец, обманщик, хвастун. Воспоминание о том времени, когда он был честным молодым человеком, пользовавшимся уважением порядочных людей и стремившимся к славе — потускнело, побледнело, расплылось, как луч отраженного света в сумраке. Да, то был совсем другой Диодор Иванович. Теперешний Диодор Иванович ходит в огромных воротничках, вырезанных из почтовой бумаги, и в кармане у него бумажник, наполненный фальшивыми депозитками. Всем раскрывает он свой бумажник, тычет его в нос Александру Вакуловичу и маленькой Лизочке, глупо хохочет и уверяет, что деньги — настоящие и что у него таких денег скоро будет миллион. Прежний Диодор Иванович реет где-то в неопределенном пространстве; но зрение у него ясное, он смотрит оттуда, из-за сумрака кошмара, на теперешнего Диодора Ивановича и краснеет за него. Никогда муки стыда и позора не были сильнее. А тепершний Диодор Иванович, как петух, прохаживается взад и вперд по какой-то огромной комнате, увешанной зеркалами: с наслаждением созерцает себя и только жалеет, что воротнички его недостаточно велики; он тянет их за кончики, они растягиваются, растут… Прежний Диодор Иванович ломает руки в отчаянии. “Негодяй!” — кричит он двойнику. — “Что ты задумал? Вот я доберусь до тебя! Эй, сторожа, ловите его!” Диодор Иванович, у которого воротнички выросли выше шляпы, пускается бежать. Неопределенная, неясная, страшная тень гонится за ним. Все шумит. Сумрак дрожит, колеблется. Безумец приближается к зеркалу, еще раз на мгновение видит свое безумное, нелепое лицо, разбивает лоб и теряет сознание» (15–16).

Весь отрывок как бы соткан из гоголевских реминисценций, отсылающих к «Ревизору» (1836), повестям «Нос» (1836), «Записки сумасшедшего», поэме «Мертвые души» (1842). Фальшивые депозитки Зясяткина, его миллионное состояние проецируются на фальшивое богатство Чичикова, который тоже называется у Гоголя миллионером. Характерно, что в конце романа Засяткин снова превращается в Чичикова, распуская слух о богатом наследстве, якобы полученном им от дальней родственницы. Выдуманная история обрастает в газетах дополнительными подробностями, а сумма в несколько раз увеличивается. Само имя прототипа Виктора Ивановича Бибикова (в романе Диодора Ивановича Засяткина), парадоксальным образом повторяло звуковой и словообразовательный ряд имени гоголевского героя Павла Ивановича Чичикова (по словам Ясинского, «наиболее распространенного типа в России и притом не временного, а вечного»⁶⁶).

Раздвоение Диодора Ивановича и попытки поймать коварного двойника можно прочесть как реминисценции из повести Гоголя «Нос». Безумие героя и бумажные воротнички двойника отсылают к герою «Записок сумасшедшего». По-видимому, здесь в романе на образ Засяткина накладываются также впечатления Ясинского от декадентских вечеров Мережковских, которые он посещает с конца 1880-х гг. В «Романе моей жизни» Ясинский рассказывает, как однажды К. М. Фофанов пришел к Мережковским в больших бумажных воротничках, и после сеанса разговора с З. Н. Гиппиус сошел с ума⁶⁷. Вероятно, общая склонность к сумасшествию Бибикова и Фофанова обусловила определенное сближение их в сознании Ясинского.

Образ Засяткина отчетливо проецируется в «Лицемерах» не только на героев Гоголя, но и на самого писателя. Многократно описывается в романе длинный нос героя. Дядя Чижик, когда видит в светящихся окнах дома Коровок силуэт человека с длинным носом, однозначно соотносит его с Гоголем: «Малоросс. Гоголь. Люблю Гоголей» (71). Один из замыслов Засяткина — автобиографический роман о жизни даровитого мальчика в пансионе, где его не любят, завидуют ему и, наконец, выгоняют. Этот сюжет в сознании Ясинского однозначно был связан с Гоголем⁶⁸. В образе Засяткина внешнее сходство с великим писателем, с одной стороны, подчеркивает способности Бибикова к литературному подражанию и мимикрии. Это все равно как прическа под виконта де Ко, которая делает Засяткина похожим на него. С другой стороны, здесь герой сближается с автором романа, который определенно соотносит себя с великим писателем украинского происхождения, учившимся в той же нежинской гимназии, в которой несколько лет спустя будет учиться Ясинский. Эта биографическая деталь порождала в творчестве последнего разнообразные сюжеты, подчеркивающие общность литературных позиций и настроений Ясинского и Гоголя. Так, например, мистический вариант сюжета мы встречаем в очерке Ясинского 1902 г. «Призрак Гоголя»⁶⁹.

Картина «пасквиля» Ясинского будет неполной, если мы не рассмотрим еще одного героя, отражающего, на этот раз непосредственно, авторскую позицию. Как и образ Засяткина, образ Ивановского имеет двойное дно. В случае Ивановского прототипическое ядро представлено литературной биографией Ясинского, а дополнено, как нам кажется, фактами литературной биографии Чехова⁷⁰. Образ Герасима Герасимовича Ивановского впервые появляется в творчестве Ясинского в романе 1891 г. «Вечный праздник». Уже в этом романе он имел отчетливо автобиографический характер. В описаниях жизни Ивановского в романе «Лицемеры» также есть явные указания на реальные факты биографии Ясинского (вынужденное пребывание на Украине в течение нескольких лет, намеки на отношения с супругой и т. д.). Однако описания внешности Ивановского (высокий рост, близорукость) и манеры его литературного поведения (отдаление от общества петербургских литераторов и некоторое пренебрежение, которое окружающие вычитывали из такого отношения) заставляют вспомнить Чехова и факты его литературной биографии начала 1890-х гг.

Для расшифровки прототипов у Ясинского важное значение имеет, с одной стороны, фонетическое оформление имени героя, а с другой стороны, значение порождающего фамилию слова (иначе говоря, мы имеем дело с т. н. «говорящими» фамилиями). В случае Герасима Герасимовича Ивановского, во-первых, имеется однотипное образование имени и фамилии (ср. Иероним Иеронимович Ясинский). С другой стороны, фамилия героя отсылает нас к имени главного героя чеховской пьесы «Иванов» (1889).

По-видимому, Иванов не случайно был избран в качестве героя, указывающего на Чехова. Чеховский Иванов устойчиво воспринимался Ясинским как герой, родственный его собственному творчеству. В «Романе моей жизни» Ясинский вспоминает, что, по словам Чехова, «Иванов» был создан под влиянием повести Ясинского 1881 г. «Бунт Ивана Ивановича»⁷¹. Ко времени написания романа Ясинского драма «Иванов» была, пожалуй, наиболее «нашумевшим» из последних, еще «досахалинских», произведений Чехова. «Палата № 6» печатается в «Русской мысли» лишь в конце 1892 г. Логично предположить, что Чехов мог ассоциироваться для читателей и, что немаловажно, для демократического лагеря литературной критики, с которой в первую очередь полемизировал Ясинский в романе, прежде всего с его «скандально известной» пьесой. Герой Чехова, названный в демократической критике «ренегатом», изменившим высоким идеалам 60-х гг., к тому же печальным образом напоминал Ясинскому об упреках, брошенных критикой приблизительно в то же время в его собственный адрес. Заметим, что в обоих случаях (и в случае Засяткина, и в случае Ивановского) литературно-критический субстрат биографии вторых по значимости прототипов используется как дополнительный в построении образа.

На рубеже 1880–1890-х гг. обвинения в отсутствии «общих идей» одинаково падают как на Чехова, так и на Ясинского, что уже отмечала в своей статье Е. Толстая⁷². Протопопов в статье о Ясинском отсутствие идейности напрямую связывает с безнравственностью литературы: «Раз мы изгоняем из искусства нравственный элемент, раз мы вменяем искусству в обязанность чураться какой бы то ни было мысли, всяких “научных и общественных мнений” — мы фатально придем или к пустопорожнему копированию действительности, как иные из наших молодых беллетристов, или к воздействию (по удачному выражению кого-то) не на головной, а на спинной мозг читателя, как г. Ясинский»⁷³. По всей видимости, это обобщение критика напрямую касается и Чехова, которого в 1890 г. Н. Михайловский в статье «Об отцах и детях и о г. Чехове» окончательно заклеймит как безыдейного писателя. Афоризм Михайловского из этой статьи, источник которого восходит к М. Е. Салтыкову («г. Чехов с холодной кровью пописывает, а читатель с холодной кровью почитывает»⁷⁴), напоминает расхожую фразу, приведенную Протопоповым.

Ответом Ясинского на обвинения критики стал роман «Лицемеры», где действительными лицемерами оказываются критики и писатели, провозглашающие идеалы, которым они сами в реальной жизни не следуют. Тема «безнравственности» в литературе становится одной из главных в романе. Так, например, в разговоре Засяткина и Апокритова падение литературы однозначно связывается с падением нравственности. Ясинский считает необходимым отвести упреки в безнравственности, брошенные ему критикой. Действительно безнравственными в изображении Ясинского оказываются лицемеры типа Апокритова, которые способны вывернуть наизнанку как идею человеческого спасения, так и саму идею нравственности. Засяткин в романе именно после увещеваний Апокритова теряет последние остатки нравственного чувства.

Литературная безнравственность на русской почве для критики 80–90-х гг. имела совершенно определенное происхождение — это французский натурализм и французские поэты-декаденты. Кружок эстетствующих адвокатов во главе с графом Киселевым осуждается в романе даже Засяткиным (и авторский голос тут вполне солидарен с мнением героя). Ивановский, в свою очередь, считает необходимым отмежеваться от французской литературной традиции. Себя он называет «объективистом» и сравнивает с зеркалом, соединяя таким образом позитивистское понимание роли писателя с идеями романтиков: «В семь часов он пришел к заключению что, как герой романа, он никуда не годится. Зеркальный цвет — серый цвет. Но как серое зеркало может отражать в себе яркие и пестрые предметы, так и Герасим Герасимович, как художник, способен был отражать в своих рассказах кого угодно, только не себя самого» (81). По мысли Ивановского, отсутствие субъективности в искусстве как следствие имеет абсолютную нравственную чистоту в помыслах писателя — «везде чистота; нет грязи» (81). А дружбу с подлецами типа Засяткина Ивановский объясняет необходимостью изучать их природу, чтобы объективно отразить ее в своем творчестве. «Грязь» в своих произведениях Ивановский считает лишь объективным отражением действительности. Об этом пишет и сам Ясинский в «Историческом вестнике», когда рассуждает о «натурализме» в литературе и об изображении «низких сторон жизни»⁷⁵.

Получается, что объективную литературу, по мысли автора романа, нельзя обвинять в безнравственности. Ясинский здесь, безусловно, проецирует свою позицию на позицию Гоголя, играющего героев в жизни, но не делающегося героем романа. Гоголь — это то же зеркало Ивановского, отражающее действительность с целью перенести потом данный типаж в произведение. В статье «Новое направление» Ясинский в том же ключе описывает отношения литературы с действительностью: «Литературные произведения не тогда хороши, когда они подходят под те или другие школьные определения, а когда они поэтичны, т. е. когда кажется, что они похожи на жизнь, что они задыхаются от жизни и образуют собою особый мнимый живой мир живых явлений, существующих как бы вне действительности, хотя на самом деле черпающих из нея все свои жизненные соки»⁷⁶. «Импрессионизм» Ясинского, хотя декларативно писатель и не хочет это признавать, по существу своего художественного метода недалеко отходит от традиций реалистического письма, поэтому вполне закономерным выглядит возникающее в «Лицемерах» сближение позиций Гоголя, Чехова и Ясинского.

Как нам кажется, совмещая в образе писателя Ивановского черты своей писательской личности и чеховской литературной биографии, Ясинский ищет в лице Чехова союзника в борьбе с литературной критикой. «Копирование действительности» приравнивается Ясинским в романе к литературной объективности, которая оценивается положительно. Определяя себя и Чехова как объективных писателей, Ясинский стремится отвести обвинения литературной критики в безнравственности. После сахалинской поездки возрастает авторитет Чехова в литературе, и теперь, в глазах Ясинского, Чехов не просто собрат по несчастью, как и он, пострадавший от пера литературных критиков, но писатель, мнение которого имеет реальный вес в литературных кругах. Характерно, что именно на начало 1890-х гг. падает период наиболее активных отношений писателей. Причем, по всей вероятности, отношение Ясинского к Чехову не было ровным. Ясинский не только ищет дружбы Чехова, но и, по словам их общего приятеля И. Л. Леонтьева-Щеглова, завидует «слепому успеху» Чехова⁷⁷. Таким образом и с психологической, и с тактико-литературной точек зрения становится понятным стремление Ясинского сблизить в романе свое имя с чеховским.

¹ См.: Скабичевский А. Журнальное обозрение. (Прекрасные уроды. Роман И. И. Ясинского) // Сын отечества. 1900. 21 апр. № 108. С. 2; Новополин Г. <Нейфельдт Г. С.> Порнографический элемент в русской литературе. Пб., 1909. С. 61–64; Кранихфельд В. Литературные отклики. Два юбилея // Современный мир. 1911. № 3. С. 309–319 и др. ^Назад

² См. об этом: Минц З. Г. Статья Н. Минского «Старинный спор» и ее место в становлении русского символизма // Блоковский сборник IX. Тарту, 1989. С. 44–57. ^Назад

³ См.: Аристархов. Литературные беседы // Русские ведомости. 1885. 1 февр. № 31. С. 1–2; Скабичевский А. Новые книги // Русские ведомости. 1885. 22 марта. № 79. С. 1–2; Аристархов. Литературные беседы // Русские ведомости. 1885. 22 октября. № 291. С. 1–2; Скабичевский А. Литературная хроника // Новости и биржевая газета. 1886. 12 июня. № 155. С. 1; Н. М. <Михайловский Н. К.> Дневник читателя. О крокодиловых слезах // Северный вестник. 1886. № 10. С. 158–177 и др. ^Назад

⁴ Аристархов. Литературные беседы // Русские ведомости. 1885. 22 октября. № 291. С. 1. ^Назад

⁵ Б. п. «Великий человек» под скальпелем романиста. Иринарх Плутархов. Роман И. Ясинского. СПб. 1890 // Наблюдатель. 1890. № 7. С. 35–36. ^Назад

⁶ См.: Созерцатель <Оболенский Л.> Обо всем. (Критические заметки) // Русское богатство. 1886. № 5–6. С. 349–361; Скабичевский А. Литературная хроника // Новости и биржевая газета. 1886. 10 июля. № 187. С. 2; Буренин В. Критические очерки // Новое время. 1886. 25 июля (6 августа). № 3736. С. 2; Оболенский Л. Обо всем // Русское богатство. 1886. № 7. С. 152–153; Н. М. Указ. соч. и др. ^Назад

⁷ Плутархов Иринарх. Одной литературной тле: (Открытое письмо Иринарха Плутархова) // Заря. 1886. 17 июня. № 110. С. 1; Белинский Максим. Кто Иринарх Плутархов? // Заря. 1886. 19 июня. № 112. С. 1; Ясинский И. Разговоры на живые темы. О Толстом // Заря. 1886. 10 июля. № 130. С. 1; Белинский Максим. Еще об Иринархе Плутархове // Заря. 1886. 12 июля. № 132. С. 1; Белинский Максим. Ответ г. Скабичевскому // Заря. 1886. 17 июля. № 135. С. 1; Белинский Максим. Ответ г. Буренину // Заря. 1886. 29 июля. № 144. С. 1; Ясинский И. Разговоры на живые темы. О либерализме // Заря. 1886. 3 авг. № 149. С. 1. ^Назад

⁸ См.: Михайловский Н. К. Заметки о поэзии и поэтах // Сочинения Н. К. Михайловского: В 10 т. СПб., 1896–1897. Т. 6. С. 590–620; М. Пр. <Протопопов М. А.> Пустоцвет. (Полное собрание повестей и рассказов И. Ясинского. 4 тома. СПб. 1888) // Северный вестник. 1888. № 9. С. 68–84; Говоров К. <Медведский К. П.> Из литературы и жизни. Лилипуты поэзии: (И. И. Ясинский) // День. 1889. 1 июня. № 356. С. 2; Венгеров С. А. Бибиков Виктор Иванович // Критико-биографический словарь русских писателей и ученых (от начала русской образованности до наших дней). СПб., 1892. Т. 3. С. 248–259; Медведский К. Современные литературные деятели: (И. И. Ясинский) // Исторический вестник. 1893. № 5. С. 412–424. ^Назад

⁹ См. об этом: Ясинский И. Роман моей жизни: Книга воспоминаний. М.; Л., 1926. С. 134–135. ^Назад

¹⁰ См.: Ясинский И. Литературные воспоминания (1878–1882) // Исторический вестник. 1898. Т. 71. № 2. С. 549–571. ^Назад

¹¹ Венгеров С. А. Бибиков Виктор Иванович // Критико-биографический словарь русских писателей и ученых (от начала русской образованности до наших дней). СПб., 1892. Т. 3. С. 258. ^Назад

¹² См. об этом: Муратов А. Б. Бибиков Виктор Иванович // Русские писатели. 1800–1917: Биографический словарь. М., 1992. Т. 1. С. 264–265; Венгеров С. А. Указ. соч.; Ясинский И. Роман моей жизни: Книга воспоминаний. С. 166, 169–170, 172, 191, 196–200, 204, 233–235; <Ясинский И. И.> Характеристика Виктора Бибикова // Почтальон. 1902. Окт. № 7. С. 408; Бибиков В. И. Письмо и телеграммы (2) к Ясинскому И. И. // Архив И. И. Ясинского. ИРЛИ. Ф. 352. Оп. 2. Ед. хр. 118; Бибиков В. И. С. Я. Надсон // Бибиков В. И. Рассказы. СПб., 1888. С. 383–400; Бибиков В. И. Всеволод Гаршин // Бибиков В. И. Рассказы. СПб., 1888. С. 345–381; Ап. К-ский <Коринфский А. А.> В. И. Бибиков. (Некролог) // Звезда. 1892. 5 апр. № 14–15. С. 404 и др. ^Назад

¹³ Венгеров С. А. Указ. соч. С. 252. ^Назад

¹⁴ Ясинский И. Лицемеры. СПб., 1894. С. 19. Далее ссылки на это издание романа даются в тексте работы с указанием в скобках номера страницы. ^Назад

¹⁵ Ясинский И. И. Книга воспоминаний // Архив И. И. Ясинского. ИРЛИ. Ф. 352. Оп. 1. Ед. хр. 9/2. Л. 948. ^Назад

¹⁶ См. об этом: Ясинский И. И. Роман моей жизни: Книга воспоминаний. С. 240–263. ^Назад

¹⁷ Венгеров С. А. Указ. соч. С. 250. ^Назад

¹⁸ См.: Ясинский И. В. И. Бибиков: (Некролог) // Новое время. 1892. 17 (29) марта. № 5765. С. 2–3; Ясинский И. В. И. Бибиков // Родина. 1892. 5 апр. № 14. С. 495–498. ^Назад

¹⁹ Ясинский И. В. И. Бибиков: (Некролог) // Новое время. С. 3. ^Назад

²⁰ См.: Венгерова З. Поэты символисты во Франции // Вестник Европы. 1892. № 9. С. 115–143; Мережковский Д. С. О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы. СПб., 1893. ^Назад

²¹ См.: <Ясинский И. И.> Отошедшие // Почтальон. 1902. Авг. № 5. С. 283–288. ^Назад

²² См.: Ясинский И. И. Роман моей жизни: Книга воспоминаний. С. 255–258. Об отношениях Ясинского с кругом Мережковских пишет Е. Толстая, вскрывая прототипический пласт романа «Горный ручей» (См.: Толстая Е. Мерцанье и бурленье: Чехов и декаденты в изображении И. Ясинского // Чеховский сборник. Материалы литературных чтений. М., 1999. С. 34–56). ^Назад

²³ Отзыв Чехова о лекции Мережковского находим в письме А. С. Суворину от 17 декабря 1892 г. (См.: Чехов А. П. Полн. собр. соч.: В 30 т. М., 1974–1983. Собр. писем: В 12 т. Т. 5. С. 143–144). ^Назад

²⁴ Бибиков В. И. Три портрета. Стендаль. Флобер. Бодлер. СПб., 1890. С. 182–211. ^Назад

²⁵ Венгерова З. Новые течения во французском романе. (Ж. К. Гюисманс) // Северный вестник. 1896. № 7. Отд. 1. С. 117. ^Назад

²⁶ Белинский Максим <Ясинский И. И.> Эмиль Золя и его новый роман. Критический очерк // Наблюдатель. 1885. № 11. С. 61. ^Назад

²⁷ Урусов А. И. Письма // Ежемесячные сочинения. 1902. № 4. С. 415. ^Назад

²⁸ См.: Князь Александр Иванович Урусов: Статьи его. Письма его. Воспоминания о нем. М., 1907. Т. 2/3. С. 235. ^Назад

²⁹ Ясинский И. И. О своей литературной деятельности: Заметка // Архив И. И. Ясинского. ИРЛИ. Ф. 352. Оп. 1. Ед. хр. 5. Л. 7. ^Назад

³⁰ Ясинский И. Литературные воспоминания (1878–1882) // Исторический вестник. 1898. Т. 71. № 2. С. 558–559. ^Назад

³¹ Описания личности Урусова, а также литературных вечеров, которые он устраивал, находим у Ясинского в воспоминаниях разных лет: Ясинский И. Указ. соч. С. 559; Ясинский И. А. И. Урусов (Из воспоминаний) // Ежемесячные сочинения. 1900. Т. 3. № 9. С. 47–56; Ясинский И.  Роман моей жизни: Книга воспоминаний. С. 135–136. ^Назад

³² Андреева А. Кн. А. И. Урусов: (К характеристике литератора и человека) // Князь Александр Иванович Урусов: Статьи его. Письма его. Воспоминания о нем. С. 479. ^Назад

³³ Там же. С. 486. ^Назад

³⁴ См.: Ясинский И. Литературные воспоминания (1878–1882) // Исторический вестник. 1898. Т. 71. № 2. С. 571. ^Назад

³⁵См.: Ясинский И. Анекдот о Гоголе // Исторический вестник. 1891. Т. 44. № 6. С. 594–598. ^Назад

³⁶ См.: Лесков Н. Нескладица о Гоголе и Костомарове: (Историческая поправка) // Петербургская газета. 1891. 16 июля. № 192. С. 1–2. ^Назад

³⁷ См.: Лесков А. Жизнь Николая Лескова по его личным и несемейным записям и памятям: В 2 т. М., 1984. Т. 2. С. 458–459. ^Назад

³⁸ См.: Ясинский И. Роман моей жизни: Книга воспоминаний. С. 198–199. ^Назад

³⁹ См.: Протопопов М. Больной талант // Русская мысль. 1891. № 12. Отд. 2. С. 258–278. ^Назад

⁴⁰ Ясинский И. Указ соч. С. 202. ^Назад

⁴¹ Протопопов М. Указ. соч. С. 264–265. ^Назад

⁴² О близости литературных позиций Ясинского и Лескова см. также: Измайлов А. Иероним Ясинский // Измайлов А. Литературный Олимп. М., 1911. С. 399–414. ^Назад

⁴³ <Ясинский И. И.> Литературная хроника // Беседа. 1904. Октябрь. № 10. С. 1054. ^Назад

⁴⁴ См.: Плутархов Иринарх. Одной литературной тле: (Открытое письмо Иринарха Плутархова). Там же. ^Назад

⁴⁵ Протопопов М. Указ. соч. С. 276. ^Назад

⁴⁶ См.: Там же. С. 270; Лесков А. Указ. соч. Т. 1. С. 263; Волынский А. Л. Н. С. Лесков // Волынский А. Л. Царство Карамазовых. Н. С. Лесков. Заметки. СПб., 1901. С. 371. ^Назад

⁴⁷ Об истории сложных взаимоотношений Леского и Достоевского см.: Виноградо В. Достоевский и Лесков (70-е годы XIX века) // Русская литература. 1961. № 1. С. 63–84; № 2. С. 65–97; Пульхритудова Е. М. Достоевский и Лесков: (К истории творческих взаимоотношений) // Достоевский и русские писатели. С. 87–138; Богачевская К. П. Н. С. Лесков о Достоевском (1880-е годы) // Литературное наследство. Ф. М. Достоевский. Новые материалы и исследования. Т. 86. М., 1973. С. 606–620. ^Назад

⁴⁸ См.: Лесков А. Указ. соч. Т. 2. С. 459. ^Назад

⁴⁹ См.: Гуревич Л. Из воспоминаний о Н. С. Лескове // Гуревич Л. Литература и эстетика. Критические опыты и этюды. М., 1912. С. 296. ^Назад

⁵⁰ Ср. у Л. Гуревич описание квартиры Лескова: «Многочисленные, старинные часы, которыми была уставлена и увешана его комната, перекликались каждые четверть часа — то нежным звоном колокольчиков, то коротким старинным музыкальным напевом. Бесчисленные портреты, картины в снимках и оригиналах, огромный, длинный и узкий образ Божьей Матери, висящий посредине стены, с качающейся перед ним на цепях цветною лампадою — все это пестрело перед глазами со всех сторон, раздражая и настраивая фантазию. Красивые женские лица, нежные и томные, а рядом с ними — старинного письма образ или картина на дереве — голова Христа на кресте в несколько сухой манере ранних немецких мастеров. Гравюры с картин французских романтиков и между ними — фотография с суровой и резкой картины Ге “Что есть истина”. На столах множество разновидных ламп, масса безделушек, оригинальные или старинные резаки, вложенные в наиболее читаемые и перечитываемые книги: последние сочинения гр. Л. Толстого, “Жизнь Христа” Ренана» (Гуревич Л. Указ. соч. С. 298). ^Назад

⁵¹ См.: Там же. С. 301; Волынский А. Л. Указ. соч. С. 285–286. ^Назад

⁵² См.: Ясинский И. Указ. соч. С. 197–198. ^Назад

⁵³ Там же. С. 202. ^Назад

⁵⁴ Дневник Алексея Сергеевича Суворина. М., 1999. С. 208–209. ^Назад

⁵⁵ См.: Гуревич Л. Указ. соч. С. 300; Лесков А. Указ. соч. Т. 2. С. 393–418; Куприяновский П. В. Л. Н. Толстой и Н. С. Лесков в журнале «Северный вестник» // Учен. зап. Иванов. пед. ин-та. 1962. № 29. С. 101–150; Лужановский А. Неопубликованная статья Н. С. Лескова о толстовском учении // Русская литература. 1965. № 1. С. 162–167 и др. ^Назад

⁵⁶ Ясинский И. Указ. соч. С. 196. ^Назад

⁵⁷ Л. Гуревич в своих воспоминаниях указывает на неординарность поведения Лескова: «Исключительная среди нашей интеллигенции натура, в крови которой была как будто капля крови Ивана IV, мятежного деспота с порывами к самоусовершенствованию, со склонностью к святошеству, но вместе с тем, со способностью терзаться угрызениями совести и смиряться в религиозном экстазе» (Гуревич Л. Указ. соч. С. 300). В рассказе Гуревич подчеркивается искренность порывов Лескова, и ею оправдывается многое. В изображении Ясинского во всех поступках Апокритова отсутствует именно искренность, которая заменяется лицемерной маской добродетели. ^Назад

⁵⁸ См.: Ясинский И. Указ. соч. С. 199–200. ^Назад

⁵⁹ П. В. Быков в своих мемуарах вспоминает эпизод, характеризующий отношение Бибикова к Лескову-писателю: «Молодой, безвременно умерший беллетрист Виктор Иванович Бибиков, которому Лесков симпатизировал и которого считал многообещающим, дал ему для просмотра книжку со своей повестью “Друзья-приятели” <прототипами главных героев этого романа были Бибиков и Ясинский. — Е. Н.>. Лесков держал ее неделю, но, тем не менее, всю испещрил замечаниями на полях и на вклеенных листочках. Бибиков восторгался этими замечаниями, умилялся таким вниманием старого, заслуженного мастера слова к молодому писателю и, получив книжку от Лескова, прибежал ко мне поделиться своею радостью.

— Вот, нарочно взгляните, — говорил Виктор Иванович, — какие удивительно правдивые, тонкие замечания. Каждое продумано, в каждом виден огромный художник, писатель, горячо любящий литературу, радетель ее интересов и человек, искренно уважающий труд писателя» (Быков П. В. Силуэты далекого прошлого. М.; Л., 1930. С. 159). Из приведенной цитаты явствует, что Бибиков воспринимает Лескова как писателя-наставника и дает ему на прочтение текст своего романа именно с целью услышать авторитетный отзыв. ^Назад

⁶⁰ Мережковский Д. С. Указ. соч. С. 85. ^Назад

⁶¹ В статье «Анекдот о Гоголе» Ясинский рассказывал, как во время пребывания Гоголя в Киеве в 1847–1848 гг. на вечере у Юзефовича писатель позавидовал жилетке одного из гостей и пытался потом выкупить ее у хозяина. ^Назад

⁶² Чуносов М. <Ясинский И.> Тайна Гоголя // Новые сочинения. СПб., 1904. № 4. С. 146. ^Назад

⁶³ См.: Ясинский И. Анекдот о Гоголе // Исторический вестник. 1891. Т. 44. № 6. С. 595. ^Назад

⁶⁴ Чуносов М. Указ. соч. С. 155. ^Назад

⁶⁵ Гоголь Н. В. Соч.: В 2 т. М., 1965. Т. 1. С. 608–609. ^Назад

⁶⁶ Чуносов М. Указ. соч. С. 151. ^Назад

⁶⁷ См.: Ясинский И. Роман моей жизни: Книга воспоминаний. С. 256. ^Назад

⁶⁸ См.: Чуносов М. Указ. соч. ^Назад

⁶⁹ <Ясинский И. И.> Призрак Гоголя // Почтальон. 1902. Март. № 1. С. 15–19. ^Назад

⁷⁰ Попытки дать описание отношениям Ясинского и Чехова предпринимаются в литературоведении уже давно (См.: Громов Л. Чехов и «артель восьмидесятников» // А. П. Чехов: Сборник статей и материалов. Ростов-на-Дону. 1959. С. 126–138). Из недавних работ на эту тему можно выделить статью Е. Толстой (См.: Толстая Е. Указ. соч.). В противоположность предыдущим исследователям Е. Толстая предлагает взглянуть на эту историю с точки зрения Ясинского. Однако Чехов в ее работе все же не является центральной фигурой. В центре внимания находятся русские декаденты и сложные отношения с ними Ясинского. Вероятно, поэтому реконструкция линии отношений Ясинского и Чехова кажется менее убедительной. К тому же выбранный исследовательницей роман Ясинского «Горный ручей» (1894), действительно, дает больше материала именно по «декадентской» теме. Роман Ясинского «Лицемеры», как нам кажется, более показателен для реконструкции отношения Ясинского к Чехову. ^Назад

⁷¹ Ясинский И. Роман моей жизни: Книга воспоминаний. М.; Л., 1926. С. 108. ^Назад

⁷² См.: Толстая Е. Указ. соч. С. 83. ^Назад

⁷³ Протопопов М. Указ. соч. С. 83. ^Назад

⁷⁴ Михайловский Н. К. Об отцах и детях и о г. Чехове // Сочинения Н. К. Михайловского: В 6 т. СПб., 1896–1897. Т. 6. С. 777. ^Назад

⁷⁵ См.: Ясинский И. Литературные воспоминания (1878–1882) // Исторический вестник. 1898. Т. 71. № 2. С. 559. ^Назад

⁷⁶ <Ясинский И. И.> Новое направление // Почтальон. 1902. Май. № 3. С. 167. ^Назад

⁷⁷ Из дневника И. Л. Леонтьева // Литературное наследство. М., 1960. Т. 68. С. 484. ^Назад

^(*) Блоковский сборник XVI: Александр Блок и русская литература первой половины ХХ века. Тарту, 2003. С. 52–86. ^Назад