«РУСЛАН И ЛЮДМИЛА» и «ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН»^(*)

А. П. ЧУДАКОВ

1

Большой успех «Руслана и Людмилы» был отчасти скандальным — наряду с положительными были сужденья о недопустимых просторечиях в языке, «неувязках» сюжета, необычной нарративной технике, непривычной позиции автора-рассказчика и т. п.

Разноречивы были и позднейшие мнения — литературоведов. Ю. Тынянов писал, что язык поэмы «подчеркнуто “простонароден и груб”. Практику Катенина <…> Пушкин использует для большой стиховой формы»¹. Б. Томашевский ему возражал: в это время Пушкин не «нашел какие-то точки соприкосновения с Катениным <…>. Не из лагеря молодых карамзинистов, а из лагеря Катенина раздавались голоса осуждения»². «Салонной вещью» с точки зрения языка по сравнению с «Елисеем» В. Майкова или «Домом сумасшедших» Воейкова считала «Руслана и Людмилу» Л. Гинзбург³. В. Виноградов также полагал, что в этой поэме Пушкин не ушел «далеко от границ карамзинской традиции. <…> Редкие словечки и выражения просторечия не ломают структуры карамзинского стиля»⁴.

Невозможно однозначно разгруппировать критику: архаисты поэму приняли, а карамзинисты — нет, или наоборот. В претензиях сходились и младоархаисты, и карамзинисты, и сторонники рождающегося русского романтизма — уже в первой поэме Пушкин если и посягал на правила и каноны, то не тогдашних течений, а на литературную теорию и практику всего нового времени. Именно поэтому споры вокруг этой вещи оказались столь ожесточенными, несопоставимыми по накалу с вялой полемикой по поводу его южных поэм. Те были совершеннее, в этой проступала неподражательная странность.

Для большинства читателей через два-три года после опубликования поэмы-сказки и надолго после Пушкин станет прежде всего автором «Кавказского пленника», «Бахчисарайского фонтана» и «Цыган», затмивших ее успех. Однако в сознании самого поэта «Руслан» стоял на особом месте. В «Евгении Онегине», обращаясь к своим читателям, Пушкин назовет их «друзья Людмилы и Руслана». В предисловии к публикации первой главы в 1825 г. также упоминалась эта поэма: «Несколько песен, или глав “Евгения Онегина” уже готовы. <…> Они носят на себе отпечаток веселости, ознаменовавшей первые произведения автора “Руслана и Людмилы”» (VI, 638).

Что же отмечала современная критика — независимо от своей оценки и партийной принадлежности — в произведении дебютанта в эпическом роде? В какой степени это отозвалось в «Евгении Онегине»?

2

Сразу была отмечена пестрота поэмы: Пушкин — писал в одной из первых рецензий анонимный автор — «сделал из всего чудесную смесь смешного с простонародным, нежным и разными картинами»⁵. Легкость переходов «от ужасного к нежному, от важного к шутливому, от печального к веселому», способность автора «пленить, испугать, растрогать» отмечались в первом критическом разборе «Руслана и Людмилы» — обширной статье А. Ф. Воейкова⁶. Об этом же говорил В. Н. Олин, считая, однако, существенным недостатком то, что Людмила, «заключенная в замке волшебника Черномора, часто смешит»⁷. Но смелое соединение «пестрых глав», картин, пассажей разного рода и противоположного эмоционального настроя — «полусмешных, полупечальных, простонародных, идеальных» — фундаментальная черта поэтики романа «Евгений Онегин». Опыт южных поэм с их «лирической монотонией»⁸ не мог помочь в осуществлении этой цели — в них «нет резких перебоев тона, как в “Руслане”, смешения лирики и иронии, чередования комических и патетических эпизодов»⁹. Резкость переходов в романе особенно бросалась в глаза при внедрении иронии в описания ситуаций, к ней как будто не располагающих:

… Он застрелиться, слава Богу,
Попробовать не захотел…
                                             (1, XXXVIII)

…Что чуть с ума не своротил,
Или не сделался поэтом.
Признаться: то-то б одолжил!
                                             (8, XXXVIII)

Но именно такого рода пассажи из «Руслана и Людмилы» приводились как примеры неуместных насмешек: «В волнах решилась утонуть, — / Однако в воду не прыгнула», «Не стану есть, не буду слушать, / Умру среди твоих садов! / Подумала — и стала кушать», «Тихонько плакать начала; / Однако с верного стекла, / Вздыхая, не сводила взора». «Совсем неприлично, — осуждал критик, — блистать остроумием над человеком, убитым несчастием <…> Пушкин, описывая отчаяние Людмилы, увидевшей себя во власти злого чародея, осыпает ее насмешками за то, что она не решилась утопиться или уморить себя с голоду»¹⁰. Л. Я. Гинзбург считала, что подобные пассажи в «Евгении Онегине» — воспринятая «через Байрона» романтическая ирония, которую он обратил «в орудие общественной сатиры или в способ раскрытия душевных коллизий поэта, который смеется, чтобы не плакать», она «не комическое, но взаимодействие комического с трагическим, возвышенного с обыденным»¹¹. Меж тем резкое соположение комического и трагического находим в «Руслане и Людмиле» задолго до знакомства с Байроном (и не найдем как раз в «байронических» поэмах). В «Евгении Онегине», целиком впитавшем этот принцип, для него был найден совершенный инструмент — онегинская строфа, провоцирующая переходы от темы к теме, от одного интонационно-эмоционального плана к другому. Внутри строфы эти сломы чаще всего возникают в заключительном двустишии. В астрофическом повествовании «Руслана и Людмилы» они также часто обнаруживаются в замыкающих стихах «абзаца». В этих двустишиях впервые явлены и другие хорошо знакомые по роману в стихах функции: завершение картины, фабульного мотива или, напротив, введение нового, эмоциональный вскрик, последний элемент перечислительного ряда («экспрессия исчерпанности» — Г. Винокур¹²), обобщающая сентенция, афоризм и др.

3

Уже в «Посвящении» поэмы возникает некий «реальный» повествователь¹³, который спешит обнародовать свою жизненную позицию, объявляя, что пишет

Для вас, души моей царицы,
Красавицы, для вас одних… —

и счастлив уж одною надеждой,

… Что дева с трепетом любви
Посмотрит, может быть, украдкой
На песни грешные мои.

Повествователь — теоретик и практик любви, знаток сердца женщины, ее привычек и обычаев:

… Кому судьбою непременной
Девичье сердце суждено,
Тот будет мил на зло вселенной…

… Что если женщина в печали
Сквозь слез, украдкой, как-нибудь,
На зло привычке и рассудку,
Забудет в зеркало взглянуть, —
То грустно ей уж не на шутку.

Из этого материала он творит свою условно-литературную биографию:

Я помню маленький лужок
Среди березовой дубравы,
Я помню темный вечерок,
Я помню Лиды сон лукавый…
Ах, первый поцелуй любви…

В первом издании поэмы «биографических» пассажей было еще больше (для наших задач литературного генезиса исключенный текст равноправен с окончательным):

Но с нетерпеньем ожидаю
Судьбой сужденной мне княжны
(Подруги милой, не жены,
Жены я вовсе не желаю).

В «Евгении Онегине» находим такого же стилизованно-традиционного повествователя, излагающего интимные факты своей биографии — о балах, «богинях» балета и драмы, кулисах, ножках.

В «Руслане и Людмиле» предварен и другой лик повествователя, который займет в «Евгении Онегине» существенное место: современник читателя, рассуждающий об общей с ним современности. Таково несколько неожиданное для сказки «вольтерьянское» начало четвертой песни про «наши времена», направленное, как показал Томашевский, против мистика-масона А. Ф. Лабзина, издававшего под покровительством министра Голицына и самого царя «религиозно-нравственный» журнал «Сионский вестник», в котором «редактор конкурировал с официальной церковью в истолковании мистических таинств»¹⁴:

Иль магнетизмом лечит бедных
И девушек худых и бледных,
Пророчит, издает журнал —
Дела, достойные похвал!

Этот повествователь охотно философствует на общежитейские и даже бытовые темы:

О люди, странные созданья!
Меж тем как тяжкие страданья
Тревожат, убивают вас,
Обеда лишь наступит час —
И вмиг вам жалобно доносит
Пустой желудок о себе
И им заняться тайно просит.
Что скажем о такой судьбе?

В поэме на сказочную тему таким пассажам не могло быть отведено много места, но в романе о современности повествователь имел возможность развернуться вполне: «Быть можно дельным человеком / И думать о красе ногтей» (1, XXV), «Блажен, кто смолоду был молод» (8, X), «Так! Равнодушное забвенье / За гробом ожидает нас. / Врагов, друзей, любовниц глас / Вдруг меркнет» (7, XI) и мн. др. Найден этот тип повествователя был в дебютной сказочной поэме; там и тогда его голос звучал неожиданней и смелей.

4

Опробован в первой поэме и тип повествователя, держащего на себе самостоятельный сюжет романа «Евгений Онегин»¹⁵, — повествователя-литератора, заявляющего о своей литературной позиции (карамзинско-дмитриевская ориентировка на прекрасный пол, заявленная в «Посвящении» и начале шестой песни и в ее финале, полемика с «северным Орфеем» — Жуковским), открыто организующего свой рассказ. Это и постоянные прямые обращения к читателю («Читатель, расскажу ль тебе, / Куда красавица девалась?», «Вы помните ль нежданну встречу?», «Друзья мои! а наша дева?»), и предуведомления о дальнейших событиях, перипетиях сюжета («Увы, что ждет ее теперь?», «Оставим юного Ратмира; / Не смею песней продолжать: / Руслан нас должен занимать», «Чем кончу длинный мой рассказ?»).

Подробно обсуждаются способы изображения, его объекты, темы, его стилистика: «Не стыдно ль заниматься нам / Так долго шапкой, бородою», «Дерзну ли ясно описать…», «Зачем я должен для потомства / Порок и злобу обнажать…». Повествователь говорит о своих литературных пристрастиях, о рецепции его поэзии:

Стихи мои! Вы не сокрылись
От гневных зависти очей.
Уж бледный критик, ей в услугу
Вопрос мне сделал роковой…

Из подобных пассажей в «Евгении Онегине» вырастет разветвленный метасюжет со своим метаязыком, литературно-критической терминологией, размышлениями о своем творчестве, характеристиками поэтики романа и современных литературных направлений, рассуждениями о видах повествования, иноплеменных словах, о композиции самого романа¹⁶. Укажем на сходство между романом и поэмой в утверждении «небрежности» как качества поэтического стиля: «небрежный плод» (Посвящение романа), «любезная небрежность» (гл. 3, XXXI) и в «Руслане и Людмиле»: «Мне славить лирою небрежной», «На лире легкой и небрежной». В литературе отмечался случай текстуальной близости¹⁷ между упоминаниями Гомера в четвертой части поэмы и пятой главе романа.

5

Существенные претензии современная критика с самого начала предъявляла к развитию сюжета «Руслана и Людмилы». «Читая сие произведение, — писал в 1821 г. В. Н. Олин, — я восхищался многими прелестными описаниями <…> Прелесть поэзии, но не интерес действия увлекает читателя»¹⁸. В отсутствии «интереса» (сюжета) упрекал автора поэмы и П. А. Катенин¹⁹; то же говорил и Карамзин²⁰. Главную причину видели именно в новом повествователе: каждая песнь начинается «каким-то обращением, или, справедливее сказать, прологом. Но сии обращения не совсем счастливы»²¹. По мнению критики, «поэт очень часто любит говорить о себе и обращаться то к красавицам, то наставникам, то артистам и проч. — вот что замедляет и останавливает шествие его действия и препятствует единству»²².

Особую роль играет в поэме прием, который обычно рассматривают как снижающий; меж тем его значение гораздо шире. Прием этот — развернутые («гомерические») сравнения. Впервые такое сравнение появляется во второй песни в связи с бегством Фарлафа:

Так точно заяц торопливый,
Прижавши уши боязливо,
По кочкам, полем, сквозь леса
Скачками мчится ото пса.

В этой же песни — знаменитое сравнение похищения Людмилы с утаскиваньем курицы коршуном в то самое время, когда «султан курятника» петух «сладострастными крылами уже подругу обнимал». Сравнение разрастается в самостоятельный эпизод, выводящий его за рамки только снижающей функции — оно работает на расширение предметно-тематического и хронологического горизонта поэмы-сказки. Последнее — в следующей песни, где второй член сравнения взят из современности («Так иногда средь нашей сцены / Плохой питомец Мельпомены…»).

Этому приему с его пристально-детализированной предметностью было назначено продолжение в позднейших произведениях Пушкина и особенно в «Евгении Онегине»:

Так бедный мотылек и блещет
И бьется радужным крылом,
Плененный школьным шалуном;
Так зайчик в озими трепещет,
Увидя вдруг издалека
В кусты припадшего стрелка.
                                             (3, XL)

Так ты, Языков вдохновенный,
В порывах сердца своего,
Поешь Бог ведает кого,
И свод элегий драгоценный
Представит некогда тебе
Всю повесть о твоей судьбе.
                                             (4, XXXI)

Среди черновых вариантов «Евгения Онегина» находим близкие к «Руслану и Людмиле» тщательно обставленные подробностями анималистические сравнения героя с котом, который «полузажмурясь подступает, свернется в ком, хвостом играет, готовит когти хитрых лап», и волком, рыщущим «близ беспечных псов вокруг неопытного стада» (1, XXIII, пропущенная строфа).

Особенное место этот прием занял в прозе Гоголя, где стал мощным инструментом расширения изображенного мира: его иждивением в «Мертвые души» входят целые сегменты действительности, не имеющие ровно никакого отношения к сюжету: военные действия, жизнь бурлаков, маневры «мушиных эскадронов» с почти энтомологическим описаньем лапок мух и т. п.²³

Все это — и «отступления» повествователя, и гомеровские сравнения, — перебивая фабульное движение, создавало предпосылки совершенно нового жанра, где при сохранении самой фабулы главным становились не события, не интрига, но авторские медитации. По Тынянову, в «Руслане и Людмиле» «была нащупана эпическая пружина большой мощности. В этой поэме обнаружились как бы два центра “интереса”, динамики: 1) фабульный, 2) внефабульный. Сила отступлений была в переключении из плана в план. <…> переключение, перенесение из одного плана в другой само по себе двигало»²⁴. Так был найден главный композиционный принцип будущего романа в стихах: художественное напряжение создается сменой разностильных, разносубъектных и разноэмоциональных планов, резкими сломами повествовательной линии. Это привело к возникновению в «Евгении Онегине» нескольких самостоятельных сюжетов, конкурирующих с «основным». Становилось неясным, что главнее и в каком смысле — история жизни, смерти и любви героев или авторские медитации в связи или без связи с нею.

6

В статье-вопроснике по поводу «Руслана и Людмилы» Д. П. Зыков, в частности, спрашивал: «Зачем Руслан “присвистывает”, отправляясь в путь»²⁵. В своем ответе этому рецензенту А. А. Перовский, которого Пушкин считал «умнее всех» остальных критиков своей поэмы (письмо Н. И. Гнедичу от 4 декабря 1820 г.), замечал: «Дурная привычка, г. NN! больше ничего. <…> Если б автор сказал, что Руслан присвистывал арию из какой-нибудь оперы, то это, конечно, показалось бы странным в его положении, но присвистнуть, право, ему можно позволить!»²⁶

В защите по этой линии Перовский был одинок: критики противоположных лагерей, и классики и карамзинисты, сходились в одном — требовании логической оправданности любого мотива, ясного детерминизма. По Зыкову, присвистывать Руслан мог бы тогда, если б это показывало «огорченного человека», а просто так — ни в коем случае. Меж тем Руслан не только бессмысленно свистит — борясь не на жизнь, а на смерть под облаками с колдуном, он в его бороде «щиплет волосы порой». В духе Зыкова можно спросить: зачем? На половину его вопросов нельзя дать логического ответа. Таких «бытовых» деталей множество: «Ногами стиснул Руслан заржавшего коня», «Бояре, задремав от меду», «На брови медный шлем надвинув».

Автору интересны вещи не только своим участием в движении сюжета, но сами по себе в своей данности: «Но прежде юношу ведут / К великолепной русской бане. / <…> Над рыцарем иная машет / Ветвями молодых берез, / И жар от них душистый пашет». Руслан, победив Рогдая, уехал своей дорогою, но автор дает яркую постсобытийную картину-новеллу про оставленное место и не участвующего больше в сюжете героя:

И слышно было, что Рогдая
Тех вод русалка молодая
На хладны перси приняла
И, жадно витязя лобзая,
На дно со смехом увлекла,
И долго после, ночью темной,
Бродя близ тихих берегов,
Богатыря призрак огромный
Пугал пустынных рыбаков.

Повествователю явно «не стыдно» заниматься «так долго шапкой, бородою, Руслана поруча судьбам». (Именно здесь, попутно, явились первые знаки пушкинского вещного историзма — вроде «тяжкого стакана» князя Владимира, обернувшиеся в «Евгении Онегине» «энциклопедией русской жизни» в ее предметной современности.)

Критика 1824–1830-х годов много говорила о самостоятельности в романе Пушкина «каждой черты», стремлении изобразить «побочные лица и предметы», что только «останавливает действие» и мешает уяснению целого. «Читатель по прочтении четвертой и пятой (главы. — А. Ч.) остается в каком-то тумане: прекрасные подробности и эпизоды слишком развлекают его внимание»²⁷. «Автор делает беспрестанные отступления, говорит нам о таких предметах, кои не в связи с главным его предметом»²⁸. Разрушение Пушкиным традиционной сюжетно-композиционной иерархичности взрывало не только классицистическую эстетику, но и установки новых направлений рубежа XVIII–XIX вв. Сильно опередив время, оно показало новые возможности и пути наррации вообще, на которые русская литература встала только к концу века (прежде всего в творчестве Чехова²⁹). Главное в «Евгении Онегине» было найдено двадцатилетним поэтом в его первой поэме — «Руслан и Людмила».

¹ Тынянов Ю. Н. Пушкин и его современники. М., 1968. С. 59. ^Назад

² Томашевский Б. Пушкин. Кн. 1. М., 1956. С. 304. ^Назад

³ Гинзбург Л. Литература в поисках реальности. Л., 1987. С. 65. ^Назад

⁴ Виноградов В. В. Язык Пушкина. М. — Л., 1935. С. 412. ^Назад

⁵ Пушкин в прижизненной критике. 1820–1827. СПб., 1996. С. 70. ^Назад

⁶ Там же. С. 59. ^Назад

⁷ Там же. С. 105. ^Назад

⁸ Слонимский А. Мастерство Пушкина. М., 1959. С. 255. ^Назад

⁹ Там же. ^Назад

¹⁰ Пушкин в прижизненной критике. С. 57–58. ^Назад

¹¹ Гинзбург Л. Я. Литература в поисках реальности. С. 68–69. ^Назад

¹² Винокур Г. О. Филологические исследования: Лингвистика и поэтика. М., 1990. С. 193. ^Назад

¹³ Этот свободный повествователь был отчасти подготовлен «художественным опытом шутливых поэм XVIII века» (Гуменная Г. Л. Пушкин и шутливые поэмы XVIII века (К проблеме «двупланового» повествования) // Болдинские чтения. Горький, 1982. С. 144. Проблема генезиса подобного повествователя в европейской и русской литературах не входила в задачи нашей статьи. Отсылаем читателя к работам П. Н. Шеффера, В. В. Сиповского, И. И. Замотина, М. А. Шнеерсон, А. Л. Слонимского, А. Н. Соколова, Б. В. Томашевского. ^Назад

¹⁴ Томашевский Б. Пушкин. С. 307–308. ^Назад

¹⁵ Об этом см.: Чудаков А. П. Сколько сюжетов в «Евгении Онегине»? // Поэтика. История литературы. Лингвистика: Сб. к 70-летию В. В. Иванова. М., 1999; полный вариант: Московский пушкинист. VIII. М., 2000. С. 13–40. ^Назад

¹⁶ См.: Чудаков А. Сколько сюжетов в «Евгении Онегине»? // Поэтика… С. 128–129; То же // Московский пушкинист. VIII. С. 27–33. ^Назад

¹⁷ Томашевский Б. Пушкин. С. 328–329; Слонимский А. Мастерство Пушкина. С. 200. ^Назад

¹⁸ Пушкин в прижизненной критике. С. 104. ^Назад

¹⁹ Литературное наследство. Кн. 16–18. М., 1934. С. 640. ^Назад

²⁰ Письма H. M. Карамзина к И. И. Дмитриеву. СПб., 1866. С. 290. ^Назад

²¹ Пушкин в прижизненной критике. С. 64. Курсив автора рецензии. ^Назад

²² Там же. С. 71. ^Назад

²³ Подробно см.: Чудаков А. Вещь во вселенной Гоголя / Чудаков А. Слово — вещь — мир. От Пушкина до Толстого: Очерки поэтики русских классиков. М., 1992. С. 36–41. ^Назад

²⁴ Тынянов Ю. Н. Пушкин и его современники. М., 1968. С. 138. ^Назад

²⁵ Пушкин в прижизненной критике. С. 80. ^Назад

²⁶ Там же. С. 83–84. ^Назад

²⁷ Русская критическая литература о произведениях А. С. Пушкина / Собр. В. Зелинский. М., 1904. Ч. II. С. 88. ^Назад

²⁸ Там же. С. 107. ^Назад

²⁹ См.: Чудаков А. П. Пушкин — Чехов: Завершение круга // Чеховиана. Чехов и Пушкин. М.: Наука, 1988. С. 35–47. ^Назад

^(*) Пушкинская конференция в Стэнфорде, 1999: Материалы и исследования / Под ред. Дэвида М. Бетеа, А. Л. Осповата, Н. Г. Охотина и др. М., 2001. С. 241–251. (Сер. «Материалы и исследования по истории русской культуры». Вып. 7.) ^Назад