ВАДИМ ВАЦУРО — ДРУГ НАШЕЙ КАФЕДРЫ^*

ЛАРИСА ВОЛЬПЕРТ

Наша кафедра имеет много друзей на континенте. После безвременной кончины Зары Григорьевны и Юрия Михайловича, в тяжелый для нас момент, они с поразительным участием поддержали кафедру. Не считаясь с временем и скудной оплатой ученые приезжали прочитать спецкурсы, принять участие в конференциях, выступить оппонентами. М. Гаспаров, Т. Цивьян, Н. Каухчишвили, О. Ронен, А Долинин, Е. Фарыно, П.-А. Енсен, Д. Бетеа, А. Осповат, А. Немзер, К. Рогов, С. Неклюдов и др. щедро дарили нам радость научного и человеческого общения. Каждая встреча с ними была чистейшей радостью.

К этому кругу принадлежал и Вадим Вацуро. Он любил Тарту, часто навещал Юрия Михайловича, охотно приезжал сюда просто отдохнуть (то в одиночку, то с женой Тамарой, то с другом Валерой), выступал оппонентом (в частности, на очень интересной защите диссертации Л. Н. Киселевой). Что удивительно, — он ухитрился (надо было «удрать» из Ленинграда) дважды побывать на премьерах Тартуского Экспериментального Студенческого Театра (ТЭСТ) и выказать зрительскую активность. После премьеры спектакля «Мы играем Мольера», Вадим сначала отпустил щедрый комплимент («Ваши пять сцен — “трудное” рождение ТЭСТа — отнюдь не проигрывают от соседства с пятью блистательными кульминациями Мольера»), но, верный себе, не удержался от иронии комментатора: «Только лучше бы “шкатулка из эбена” была бы черной, а не белой». Ему захотелось побывать и на премьере пьесы «Семь дней в Дерпте» (опубликована в журнале «Вышгород», Таллинн, 1995, № 1–2). История замысла спектакля не совсем обычна. Осенью 1983 г. Ю. М. Лотман изумил меня неожиданным пожеланием: «Хорошо бы поставить пьесу о Жуковском, скоро юбилей». «Где же я ее возьму?». «Как где? Сама и напишешь». Пришлось засесть. Пьеса получилась о том, как в мае 1825 г. А. Вульф и Н. Языков готовят побег Пушкина через Дерпт из Михайловского за границу. В центре — спор Жуковского с Вульфом: решится ли в последний момент Пушкин на побег? Звучат все «pro» и «contra». Жуковский убежден: «Не побежит!». Вульф: «Побежит!». В пьесе еще многое «накручено»: приезд к Вульфу в гости сестер, тригорских барышень, любовные треугольники (Саша Протасова — Языков — Войеков, Маша Протасова — Жуковский — Мойер), доносы на профессоров злодея Воейкова, бытовые реалии эпохи. Вадим от души смеялся над некоторыми сценками, похвалил актеров за игру, автора за точно «схваченный» язык эпохи, и обрадовал нас вопросом: «Где вы раздобыли таких Жуковского, Языкова и Вульфа? Вылитые прототипы!».

О пребывании Вадима в Тарту можно было бы вспомнить много смешного и интересного. То его друг Вадим сам не заметил, как «стянул» из магазина металлическую корзинку (мы с изумлением обнаружили сей предмет в кухне), то они с Вадимом «умыкнули» в Ленинград ключ от квартиры и потребовалась вся их изобретательность, чтобы его быстро вернуть, то наша эрделька Илька влюбилась в Вадима «с первого взгляда», интуитивно «угадав» отношение к животным в их доме. У них, насколько помню, всегда были собака и кошка и почему-то всегда — «трудной судьбы». Какой-нибудь покалеченный котенок или щенок оказывался перед дверью, Тамара вносила «потерпевшего» в дом, Вадим слегка ворчал, но быстро к нему привязывался и становился другом. На обложке его книги «Записки комментатора», если помните, изображена кошечка; это, между прочим, портрет его любимой кисы.

В Тарту при нем научная жизнь начинала еще больше бурлить (профессиональные споры о литературе, о новых научных идеях), но было и то, в чем он блистал, как никто — застолье. Истинный «академик» культуры тоста, он превосходно владел старинной традицией Грузии (он там вырос), мастерски произносил прекрасные застольные речи («что нынче несколько смешно») и был несравненным тамадой. В соответствии с правилами высокой грузинской школы он умел в тосте «охватить» всех гостей, если не индивидуально, то включив в какую-либо группу. Мне повезло, я имела счастье наслаждаться его талантом в Петербурге, Болдино, Киеве, Твери, Нижнем Новгороде, Хельсинки, Норвиче, Стенфорде и в Париже (увы! наша последняя встреча). Во всех этих городах, естественно, шла и напряженная работа (доклады, многочасовые заседания, дискуссии). Однако было и то, что нынче обозначается аппетитным, но несколько легковесным словечком «тусовка» (общение, хоть и праздничное, но далеко не бесполезное: обмен мнениями, импульсы к творческим замыслам, новые научные знакомства).

В моих воспоминаниях о Вадиме «тусовки» занимают немалое место, но гораздо более существенное значение имели, разумеется, «рабочие контакты». Хочется вспомнить, в первую очередь, самые конструктивные для меня с точки зрения будущих исследований. Такой настрой, возможно, повлечет излишнюю «частотность» в использовании первого лица, прошу извинения за «нескромность».

Сегодня чаще всего вспоминается наша последняя встреча в Париже в октябре 1999 г. на юбилейном пушкинском Форуме. Доклад В. Вацуро об использовании Пушкиным в трудные минуты (речь шла о деле о Гавриилиаде) вольтеровской традиции разнообразных форм «иносказания» был для меня очень ценен. Его конструктивное значение в полной мере я смогла оценить позже (идеи Вацуро послужат важным импульсом к описанию «эзопова языка» в «тайном» цикле Лермонтова Андрей Шенье). И вообще самыми притягательными докладами для меня как для романиста оказались те, в которых затрагивалась французская традиция, т. е., в первую очередь, В. Вацуро и Е. Эткинда. Тем более, что эти ученые вообще сразу стали центральными фигурами конференции. По регламенту прения шли сразу после докладов и было заметно, что их выступлений, всегда нетривиальных, содержавших элемент новаторства, аудитория ждала с интересом и нетерпением.

Так уж случилось, что в моих воспоминаниях о конференции оба ученых все время оказываются рядом. Личности, поразительно разносторонние и творческие, они принадлежали к типу ученых — «генераторов идей». Однако «генераторы идей» не всегда спешат поделиться ими с другими. Вадим Эразмович и Ефим Григорьевич одаривали идеями щедро, бескорыстно и с радостью. Они были людьми исключительной научной принципиальности. Как помним, шестидесятые — семидесятые годы — время для науки не легкое, оно «испытывало» ученых на «прочность». Они оба никогда себе не изменяли.

На парижской конференции многие видели их в последний раз. В тот момент об этом невозможно было и подумать. Вокруг них постоянно создавалось нечто вроде «интеллектуальных завихрений»: волны споров, шуток, смеха. И мысли не могло возникнуть о приближающейся беде. Между тем страшная болезнь уже подкралась к ним совсем близко. В ноябре от рака умер Ефим Григорьевич, в январе 2000 г. — Вадим Эразмович.

Сейчас, когда началась работа памяти, воспоминание невольно объединяет этих двух ученых. В их человеческом облике было много общего. Остроумные и благожелательные, они были людьми редкой отзывчивости. Все знали: в трудную минуту им можно подать «SOS» и они мгновенно откликнутся. Но и им платили искренней преданностью. Мне довелось в 1996 г. в Хельсинки, где по гранту работала группа пушкинодомцев, видеть, как тревожились за Вадима Эразмовича и как преданно его опекали коллеги (М. Виролайнен, Е. Ларионова, И. Чистова, Е. Курганов). Он был после тяжелой болезни, многое не мог делать, но всячески норовил никого ни в чем не затруднять. Было истинным удовольствием наблюдать, с какой заботой и деликатностью, стараясь это делать по возможности незаметно, друзья приходили ему на помощь.

Мне посчастливилось бывать в их домах (у Ефима Григорьевича и в Ленинграде, и в Париже). Оба дома отличались гостеприимством; гость в них наслаждался душевным комфортом. И тот, и другой были страстными библиофилами, охотились за книгами неутомимо, их библиотеки вызывали восхищение. В моей жизни оба они занимали большое место. Их блистательное знание французской литературной традиции для меня было особенно ценным; но и единомыслие по ряду общих проблем стоило многого. Важно и то, что они (редкий случай среди моих коллег) с большим почтением относились к шахматам, интересовались турнирами, расспрашивали о моих успехах, что не мешало им подшучивать над «внелитературным» хобби и над музой шахмат — Каиссой. Тогда, в Хельсинки, в 1996 г. (я читала лекции в университете), на моем дне рождения Вадим Эразмович одарил меня четверостишием («Над вечной юностью Ларисы Не властен времени закон. Кого отметил знак Каиссы, Тот вечный будет чемпион») и вручил общий подарок, костюм для шейпинга. Все были навеселе и они, злодеи, даже заставили меня костюм тут же примерить.

Но вернемся к профессиональной деятельности. Как специалист, Вадим сыграл в моей жизни существенную роль. В 1979 г., готовя к изданию монографию «Пушкин и психологическая традиция во французской литературе», я решала: кому выразить багодарность. Хотелось — только «самым-самым», тем, без кого книга была бы иной или совсем бы не появилась. Вышел ряд: Ю. М. Лотман, З. Г. Минц, П. С. Рейфман и, разумеется, Вадим Эразмович Вацуро.

Наше первое знакомство: Псков, 1965 г., пушкинская конференция. После моего доклада «О литературных истоках «Гавриилиады» ко мне подходит темноглазый молодой человек, представляется и без лишних слов предлагает подготовить для «Лермонтовской энциклопедии» раздел «Лермонтов и французская литература» (словник — 60 имен, впоследствии он вдвое сократился). Я решительно отказалась: «Не сведуща. Вам надо бы обратиться к П. Р. Заборову». «Он намертво отказался». «Увы, простите, и я». И тут он прибегнул к парадоксальному методу убеждения: «Энциклопедия» — идея фикс профессора В. А. Мануйлова. Это абсолютно несбыточная мечта, чистая химера, она никогда не выйдет, и уж точно — за работу не заплатят. Никто из уважающих себя лермонтоведов не берется». «Минус-прием» оказался на редкость эффективным: разил наповал. Я сдалась. Позднее Вадим Эразмович признавался, что не верил в успех уговоров и получив согласие, тут же мысленно записал меня в «свои».

Фактически, у «Лермонтовской энциклопедии» («ЛЭ») было два создателя и вдохновителя: В. А. Мануйлов и В. Э. Вацуро. Оба действовали с редким энтузиазмом, активностью и напором. Между родителями была, однако, существенная разница: первый свято верил, что дитя на свет непременно появится, второй же считал эту мечту химерой. Пессимистический прогноз не мешал, однако, Вадиму Эразмовичу положить все силы на этот «алтарь». Он выступал во многих ипостасях: организатора, составителя, автора. Как выяснилось через 16 (!) лет, правым все же оказался оптимист В. А. Мануйлов, но в рождении ребенка в равной степни участвовали оба.

Что касается меня, то быстро стало ясно: работа — не из легких. Я до этого никогда не писала статей для энциклопедии, где, кроме всего прочего, необходимо особое умение сочетать краткость и ¨мкость. Всякий раз хочется раскрыть идею и диалектику рецепции, но материал должен быть железно «уложен» в прокрустово ложе указанных знаков. Поначалу мне помогали консультации Ю. М. Лотмана, но вскоре я «навострилась» и овладела новой для меня «поэтикой». Когда я принесла работу Вадиму Эразмовичу (помню — это происходило в Пушкинском кабинете), он таким неожиданно хищным движением выхватил у меня из рук папку с 60-ю статьями, что у меня, грешным делом, закралось сомнение: в этом химерическом «действе» уж не первый ли я «материализовавшийся» автор?

Только позже стало понятно, как облагодетельствовал меня Вадим Эразмович, «втравив» в эту историю. Познакомилась с жанром энциклопедии, перечитала по-новому Лермонтова, литературу о нем, французских поэтов, литературу о них, и, наконец, самое важное, стала участницей плодотворного, живого и исключительно интересного дела. «Лермонтовская энциклопедия» оказалась в советской науке единственной в своем роде (Европа этот жанр знала, там уже вышли энциклопедии, посвященные Данте, Шекспиру, Гете, Диккенсу и др.). В «ЛЭ» много прекрасных статей (среди авторов сам Вадим Эразмович, М. Л. Гаспаров, И. Л. Андроников, М. И. Гиллельсон, Д. Е. Максимов, Ю. В. Манн, В. А. Мануйлов, Э. Э. Найдич и др.). Немаловажный факт — авторам даже гонорар заплатили. Самое удивительное — почему-то в «ЛЭ» оказалось дозволенным впервые назвать имена, строго табуированные в советской науке. Помню, как изумился Ю. М. Лотман моему заверению, что в «ЛЭ» есть статья о Николае Гумилеве: «Не может быть!». Раскрыл, убедился и восхитился. Вообще-то поместить статью было необходимо (для Гумилева Лермонтов — самый близкий по духу поэт), но как удалось пробить цензуру, боюсь — известно одному Богу. В целом издание «Лермонтовской энциклопедии» было истинным подвигом Пушкинского Дома.

Благодарна я Вадиму Эразмовичу и за то, что ему удалось изменить отношение псковской кафедры к моей общей теме («Пушкин и французская литература»). Она вызывала у кафедралов некоторую боязнь — отзвук борьбы с так называемым «космополитизмом». Вообще-то кафедра была сильной и не консервативной, но в этом вопросе не смогла преодолеть давления времени. Считалось: воздействие на Пушкина Вольтера или Байрона, это еще куда ни шло, но Шодерло де Лакло или Луве де Кувре — это уже слишком. Но вот в 1974 г. вышел подготовленный Вадимом Эразмовичем двухтомник «Пушкин в воспоминаниях современников» с его обширной вступительной статьей. В ней, среди немногих ссылок, была одна и на мою работу «Пушкин и Шодерло де Лакло (на пути к “Роману в письмах”)». Кроме того, и Л. Я. Гинзбург в письме к Е. А. Маймину (заведующему кафедрой) отозвалась с похвалой об этой статье. Письмо и сноска — сами по себе факты не слишком значительные, но для научной судьбы начинающего пушкиниста они имели важное значение: с этого момента тему безоговорочно приняли, и я могла работать над ней спокойно.

История с «Лермонтовской энциклопедией» имела важное для меня продолжение. В 1989 г. в Норвичском университете (США, Вермонт) проводилась конференция славистов в честь 175-летия со дня рождения Лермонтова. Организаторы непременно хотели доклад на общую тему «Лермонтов и французская литература» и пригласили меня как автора одноименного раздела в «ЛЭ». Разумеется, я была рада поездке, тем более, что она обещала встречу с семьей сына. Я несколько волновалась из-за доклада и в самолет садилась не без тревоги. Но вышло так, что покидала я его в самом радужном и беззаботном настроении. Дело в том, что в докладе, который я везла («Лермонтов и Стендаль. К проблеме реконструкции концовки романа «Княгиня Лиговская»), не хватало заключительной ноты, а к концу полета она была найдена.

Гипотетическая концовка незаконченного романа «Княгини Лиговская» меня интриговала со студенческих времен, но тогда и идеи не могло быть, что когда-нибудь я займусь ее реконструкцией. Натолкнул меня на эту мысль Стендаль. В «Красном и черном» я неожиданно нашла ответ на давно занимавший меня вопрос: почему богатая коляска должна непременно раздавить бедняка-пешехода? Сын маркиза де ла Моль, граф Норбер, объясняет это Жюльену Сорелю: «Они побоятся испортить губы своей лошади, резко ее осадив». Я вспомнила, что в «Княгине Лиговской» этот мотив — один из самых значимых. Затем обнаружилось и более общее, структурное сходство романов: мотивы бунта, любовного выбора, общее в структуре образов Красинского и Сореля (оба бедняки, бунтари, гордецы, влюбленые в аристократок).

Реконструкция концовки у меня поначалу была следующей: в ситуации любовного выбора, столь характерной для произведений Лермонтова, княгиня Лиговская отдаст предпочтение Красинскому. Уязвленный Печорин пожелает унизить Красинского. Видимо, это будет оскорбление замаскированное, в присутствии графини, скорее всего жестом или взглядом, оставляющее Красинскому возможность самому решать — считает ли он себя оскорбленным. Последний бросит вызов…… и? В этом и был вопрос — чем закончится дуэль? Удача: Вадим Эразмович оказался в самолете моим соседом и заинтересовался проблемой. Высказав мысль, что реконструкции концовок не всегда оправданы, открытый конец часто запрограммирован автором и структурно значим (это особенно характерно для раннего Лермонтова — «Вадим», например), он, однако, согласился со мной, что в случае с «Княгиней Лиговской», романом переходным (в нем иное видение мира, иная структура образов, перестраивается вся стилевая система), сюжетная реконструкция оправдана. Вадим Эразмович согласился и с мыслью, что отсвет «большого романа» (в нем есть намек на какую-то петербургскую историю героя) ретроспективно не мог влиять на развязку: в «Герое нашего времени» иная поэтика и иной Печорин.

Текст «Княгини Лиговской» давал возможность для двух решений. Меня мучили сомнения, но все же я склонялась к мысли о победе Красинского: читательская позиция жаждала справедливости. Мой собеседник с интересом слушал, уточнял детали, задавал вопросы прирожденного комментатора и незаметным образом подвел меня к решению. Когда я выходила из самолета, я уже знала со всей определенностью: погибнет Красинский.

Вадим Эразмович был комментатор от Бога. Он умел заметить литературный факт, мимо которого проходили поколения исследователей, построить изящную цепь доказательств, раскрыть структурную значимость на первый взгляд маловажной детали и развернуть ее в увлекательный историко-литературный сюжет. Помню, как все мы наслаждались его прекрасной книгой «Записки комментатора». Ю. М. Лотман давал ей самую высокую оценку и всегда отзывался о книге с подлинным восхищением.

Лично мне тонкий комментарий Вадима Эразмовича помогал не раз, особенно в вопросах, касавшихся русско-французских литературных связей, в частности, в момент изучения проблемы «Пушкин и Бомарше». Но так уж случилось, что в одноименной статье я дважды с ним не согласилась. Авторы, как известно, натуры «щепетильные», критику в свой адрес (особенно высказанную в печати) переносят болезненно, а Вадим Эразмович с душевной щедростью и великодушием истинного ученого поздравил меня с хорошей статьей, согласился с возражениями и, что случается редко, еще и посмеялся над собой.

Научное наследие Вадима Эразмовича, неутомимого чтеца чужих рукописей, отнюдь не ограничивалось его книгами и статьями. Он постоянно редактировал, комментировал, правил, иногда, с согласия авторов, почти заново переписывал их труды. Все это отнимало массу времени, сил, и увы! вконец испортило его зрение. По определению Ю. М. Лотмана, работа Вадима Эразмовича была эквивалентна продукции целого исследовательского отдела.

Для всех нас, тартуанцев, его смерть была тяжкой утратой. Вадим Эразмович Вацуро был человеком необыкновенным; хочется думать, что частица света его души досталась и нам. Получив трагическое известие, мы, члены кафедры русской литературы, посвятили его памяти научную конференцию (провели ее в конце марта) и сборник «Пушкинские чтения в Тарту. 2». Вадим Эразмович Вацуро был нашим другом, мы его нежно любили и сохраним память о нем навсегда.

© Л. И. Вольперт, 2004.
Дата публикации на Ruthenia 29/03/04.