О СЛАВНОЙ ПОЭМЕ, БЕССЛАВНОЙ МИСТЕРИИ
И ДОСТОСЛАВНОМ РОМАНЕ В СТИХАХ

А. НЕМЗЕР

В кишиневском письме от 23 марта 1821 года Пушкин взывал к Дельвигу: «Напиши поэму славную, только не четыре части дня и не четыре времени, напиши своего “Монаха”. Поэзия мрачная, богатырская, сильная, байроническая — твой истинный удел» [Пушкин: 23]. Несомненно, речь идет о давнем замысле Дельвига: эпистолярные контакты друзей после отбытия Пушкина на Юг были минимальны («до меня дошло только одно из твоих писем <…> ты не довольно говоришь о себе» — там же), а ироническое цитирование послания А. Ф. Воейкова «К Ж<уковскому>» (1813; ср. [Поэты: 278]) не только указывает на жанровую антитезу (истинная поэма должна быть «байронической», а не «описательной»), но и шутливо намекает на медлительность адресата, способную свести на нет богатый «план» (загодя воспетая Воейковым поэма Жуковского «Владимир» так и не была написана). Учитывая известную склонность Дельвига к устным рассказам о будущих сочинениях, легко предположить: в Петербурге (или еще в Лицее) Дельвиг поведал Пушкину о своем замысле. Любая его реконструкция заведомо спорна, но характеристики, которые Пушкин дает чаемой поэме, указывают не на комический («антиклерикальный») извод жанра (в духе пушкинского «Монаха»), а на совсем иную традицию.

Кажется вероятным, что Дельвиг намеревался вышивать свои узоры по канве романа М. Г. Льюиса «Монах» (1796), точнее, его русской версии — «Монах францисканский, или Пагубные следствия пылких страстей. Сочинение славной г. Радклиф» (СПб., 1802–1803; 4 части; пер. с французского И. Пвнкв <И. Павленков> и И. Рслкв <И. Росляков>; 2-е изд. — 1805; о переводе см. [Вацуро: 210–214]). В поддержку этой версии можно выдвинуть три аргумента: а) популярность романа Льюиса («квази-Радклиф») в кругу обычных, далеких от интеллектуальной элиты, читателей (Дельвиг родился в типичной «среднедворянской» семье обрусевших немцев, не слишком отягощенных «культурой», до поступления в Лицей он не знал иностранных языков; «Монах» вполне мог входить в круг его отроческого чтения); б) устойчивый интерес Дельвига к «страшным» и «мистическим» сюжетам [Лотман: 347–348]; в) легкость, с которой Пушкин «переводит» замысел Дельвига в ставший для него актуальным «байронический» регистр (бредить Байроном Пушкин начинает только на Юге, а опереди Дельвиг однокашника на байронической стезе в петербургские годы, этот удивительный факт был бы как-то зафиксирован).

Сближение «готического» и «байронического» кодов было осуществлено двумя годами позднее — в первой главе «Евгения Онегина», ориентированной одновременно на «Дон Жуана» Байрона и роман Ч. Р. Метьюрина «Мельмот Скиталец». Эта тенденция представляется нам важной и для «романа в стихах» как целого, где Мельмот занимает достойное место в ряду байронических (или околобайронических) «образцов» протагониста, а «жизнеподобное» повествование о современности подсвечивается фантастическими мотивами (демоническо-разбойничья ипостась Онегина в сне Татьяны; намеки на развитие «разбойничьей» линии в оставшейся скрытой от читателя истории Онегина между убийством Ленского и новой встречей с Татьяной; финальное воздаяние герою, напоминающее о развязке дон-жуановского сюжета; подробнее см. [Немзер 1999]).

В этой связи представляются важными соображения, во-первых, о связи «Евгения Онегина» и «Влюбленного беса», а во-вторых, о «петербургском» генезисе второго замысла [Осповат: 187–191]. Неожиданным и сильным тому подтверждением служит письмо Кюхельбекера Дельвигу от 18 ноября 1830 г. Отправляя другу первую часть мистерии «Ижорский», динабургский узник просит напечатать ее «под псейдографическим именем Космократова Младшего (буде Пушкин позволит)» (цит. по [Кюхельбекер 1979: 622]). Либо оторванный от литературной жизни Кюхельбекер угадал в повести «Уединенный домик на Васильевском» («Северные цветы на 1829 год») некогда слышанный им (в Петербурге или в Лицее) пушкинский рассказ, либо он каким-то образом узнал, что «Уединенный домик…» — запись истории, рассказанной именно Пушкиным. Второй вариант представляется крайне сомнительным: во-первых, «творческая история» «Уединенного домика на Васильевском» была ведома лишь тем, кто слышал пушкинскую историю в доме Дельвига или салоне Карамзиных (даже Жуковский не знал, что повесть изобретена Пушкиным и записана В. П. Титовым); во-вторых, странно предположить, что Дельвиг (и тем паче, кто-то иной), получив счастливую возможность связи с заключенным, сообщит ему пусть забавный, но отнюдь не важный сюжет; в-третьих, знай Кюхельбекер, «как все обстояло на самом деле», с чего бы ему испрашивать право пользования псевдонимом у Пушкина (а не у Титова). Но даже такое странное стечение обстоятельств не отменяет сути просьбы Кюхельбекера, которому зачем-то нужно обозначить связь между собственной мистерией и повестью Тита Космократова. Между тем это желание становится понятным, если предположить, что Кюхельбекер был знаком с давним пушкинским замыслом, и предполагал (наверно, не без оснований), что Пушкин и Дельвиг тоже узнают в «Ижорском» нечто им знакомое.

Общие очертания сюжета (и стоящая за ним идеологическая концепция) «Ижорского» были ясны Кюхельбекеру уже при начале работы над мистерией (датируем его летом 1824 г., или, что менее вероятно, 1825 г.). Уже в 1-м явлении I действия Части первой звучит песня ямщика, пророчащая участь «русского Фауста», который от скуки соглашается на союз с нечистью, движется от разочарования к преступлениям и в итоге гибнет. Роль орудия возмездия отводится силам зла (ср. песню ямщика — «Как молодчика взманила / Баба водяная, / Удалого потопила / Глубина речная» — и попытку Кикиморы в «метатекстовом» 2-м явлении II действия Части третьей навязать Поэту эффектную развязку — гибель Ижорского в объятьях «Ундины Невы», превращающейся в реку [Кюхельбекер 1967: 281, 429]; подробнее см.: [Немзер 1998]).

Кюхельбекер отказался от «карающей» развязки (предпочтя направить героя на путь покаяния) уже в Части второй, где, совершивший множество злодеяний Ижорский, спасен Добрым духом от готовых торжествовать сил зла [Кюхельбекер 1967: 399], однако нам важно, что его первоначальный замысел строился по той же модели истории о великом грешнике, что и «Монах», «Мельмот Скиталец», «Влюбленный бес» (линия смертного — «развратного» — персонажа, ставшего Павлом в «Уединенном домике на Васильевском») и, в определенной мере, «Евгений Онегин». Не отрицая значимости общеевропейской традиции, полагаем, что свою роль здесь сыграло тесное общение трех лицеистов, совместное обсуждение модных «страшных» сюжетов, еще не получивших прав гражданства в высокой русской литературе, и конструирование собственных планов на их основе (вероятно, со «склонением» европейских «ужастиков» на русские нравы, что и было потом явлено как в «Евгении Онегине», так и в «Ижорском»). При учете этих обстоятельств становится понятным, почему герои мистерии Кюхельбекера и романа Пушкина носят фамилии со сходной семантической окраской (северо-западный, «околопетербургский» топоним-гидроним). Кюхельбекер в 1825 г. был знаком лишь с первой главой романа в стихах, но уловил в ней «готическо-байронический» привкус — и дал на него свой «антибайронический отзыв». (Если герой Кюхельбекера был поименован до появления пушкинского текста в печати — что вполне возможно, то стимулом такой номинации могло стать включение пушкинского персонажа — чье имя было уже на слуху — в контекст давних бесед о «страшных» героях еще ненаписанных поэм.) Отсюда же зримые сюжетные и «характерологические» переклички «Ижорского» и «Евгения Онегина». При наших весьма смутных представлениях как о времени работы над Частью второй «Ижорского», так и о хронологии знакомства узника Кюхельбекера со второй-седьмой «онегинскими» главами объяснять их полемическими репликами на текст Пушкина представляется более рискованным, чем предполагать общий — во всех смыслах — источник. Отсюда же согласие Дельвига на публикацию повести Титова в «Северных цветах» и желание Кюхельбекера выдать «Ижорского» в свет под «братским» псевдонимом.

Юношеские поэтические беседы о чертях и страстях отозвались у трех поэтов по-разному: «Монах» так и не был написан; «Ижорский» обернулся истово антиромантическим сочинением (почти никем не прочитанным да и дошедшим до современников без ставящей должные акценты Части третьей); в «Евгении Онегине» «готические» начала ушли в столь глубокий подтекст, что были проигнорированы подавляющим большинством просвещенной публики. Увы, мы не знаем и не узнаем, какая поэма о монахе вылилась бы из-под пера Дельвига, если бы ему выпало прожить еще лет пятьдесят, за которые он смог бы довести свой замысел до чаемого совершенства. В «Ижорском» мы видим не курьез, а значимый литературный факт, свидетельствующий о возможных альтернативных путях развития русской словесности. Что же до «Евгения Онегина», то имеет смысл напомнить не только о сегодняшнем внимании к «метафизической» составляющей романа в стихах, его скрытым или «снятым» смысловым и сюжетным перспективам, но и о признании Пушкина, следующем в письме прямо за фрагментом о «Монахе». «Что до меня, моя радость, скажу тебе, что кончил я новую поэму — “Кавказский пленник”, которую надеюсь скоро вам прислать. Ты ею не совсем будешь доволен и будешь прав <не потому ли, что в “Кавказском пленнике” нет “поэзии мрачной, богатырской, сильной”, а “байронческой” много меньше, чем принято считать? — А. Н.>; еще скажу тебе, что у меня в голове бродят еще новые поэмы, но что теперь ничего не пишу. Я перевариваю воспоминания и надеюсь набрать вскоре новые; чем нам и жить, душа моя, под старость нашей молодости — как не воспоминаниями?» [Пушкин: 23].

До начала работы над первой главой «Евгения Онегина», навеянной воспоминаниями о петербургской юности и тогдашних (или еще более ранних?) «страшных рассказах» в дружеском кругу, оставалось два года. Кроме странных сближений, бывают и не очень странные.

ЛИТЕРАТУРА

Вацуро — Вацуро В. Э. Готический роман в России. М., 2002.

Кюхельбекер 1967 — Кюхельбекер В. К. Избр. произв.: В 2 т. Л., 1967. Т. 2.

Кюхельбекер 1979 — Кюхельбекер В. К. Путешествие. Дневник. Статьи. Л., 1979.

Лотман — Лотман Ю. М. Пушкин. СПб., 1995.

Немзер 1998 — Немзер А. С. Заметки о мистерии В. К. Кюхельбекера «Ижорский» // К 60-летию профессора Анны Ивановны Журавлевой: Сб. статей. М., 1998.

Немзер 1999 — Немзер А. С. «Евгений Онегин» и творческая эволюция Пушкина // Одиссей. Человек в истории. М., 1999.

Осповат — Осповат Л. С. «Влюбленный бес». Замысел и его трансформация в творчестве Пушкина 1821–1831 гг. // Пушкин: Исследования и материалы. Л., 1986. Т. XII.

Поэты — Поэты 1790–1810-х годов. Л., 1971.

Пушкин — Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Л., 1979. Т. Х.

Кириллица, или Небо в алмазах: Сборник к 40-летию Кирилла Рогова. Содержание

Дата публикации на Ruthenia 8.11.2006.