О РОЗАНОВЩИНЕ

Е. БЕРШТЕЙН

Введение В. В. Розанова в канон русской классики идет полным ходом. Стопятидесятилетие со дня рождения писателя было отмечено в этом году масштабной конференцией в Москве и множеством публикаций. Незадолго до того, в присутствии президента и прочих государственных особ «Опавшие листья» подробно, программно и неточно цитировал генеральный прокурор РФ («Полицейский — вот кто важен!» etc. Устинов переиначил и отредактировал Розанова, у которого речь шла об «околоточном надзирателе».) Правда, генпрокурор не назвал автора по имени, атрибутировав пространную цитату неопределенно: «большой русский писатель». Очевидно, Розанов еще не вполне приемлем в официальных ситуациях. Неоднозначность писательской репутации Розанова отражается и в понятии «розановщина»: нередкое в сегодняшних литературоведческих и литературных рассуждениях, оно используется, как правило, в неодобрительном контексте.

Что же такое «розановщина»? Интуитивно этот термин достаточно ясен, но дать ему формальное определение непросто. Отсылая к творческой личности, методу или наследию В. В. Розанова, оно приписывает им — посредством суффикса «-щин» — негативно-оценочные абстрагирующие коннотации. Термин «розановщина» — не новый (его употреблял уже Бердяев, вообще любивший такие неологизмы [ср. им же введенное «вейнингерианство»]), однако за сто лет бытования значение его менялось. Ниже предлагается краткий исторический очерк объема и содержания понятия «розановщина» и историко-литературное ему применение.

Первоначально понятие «розановщина» служило характеристикой идеологического содержания розановских текстов. В 1907 г. Бердяев определяет «розановщину» как «мистический натурализм, обожествление натуральных таинств жизни»¹. В дальнейшем «розановщина» начинает пониматься Бердяевым, а за ним и другими авторами (например, Петром Струве), не просто как философская позиция Розанова, а как своего рода духовно-психологический феномен. «Розановщина» предстает органическим пороком, гнездящимся в личности Василия Васильевича Розанова, но потенциально опасным для российского общества в целом. Особенно возмущало критиков розановское свойство развивать взаимоисключающие точки зрения, и Струве объяснял в 1910 г. «реакционную розановщину» как результат нравственного дефекта: Розанов «духовно льнет ко всякой силе»².

Бердяев продолжил и развил эту мысль в известной статье 1914 г. «О “вечно бабьем” в русской душе». Розановскую противоречивость и умственную податливость Бердяев описал при помощи гендерной модели, заимствованной из Отто Вейнингера: в душе Розанова превалирует женская составляющая и оттого он испытывает непреодoлимую тягу к силе и власти (т. е. к мужескому началу). По Вейнингеру, женщина насквозь физиологична и сексуальна, неспособна к автономным логическим или нравственным суждениям³. В интерпретации Бердяева, Розанов как писатель и мыслитель способен лишь по-женски отдаваться своим иррациональным влечениям, и «гениальная физиология розановских писаний поражает своей безыдейностью, беспринципностью, равнодушием к добру и злу, неверностью, полным отсутствием нравственного характера и духовного упора»⁴. «Розановское» для Бердяева — это «рабье и бабье», и «“розановщина” губит Россию»⁵.

В короткий (десятилетний) промежуток между выходом первой из главных по художественному значению книг Розанова («Уединенное», 1912 г.) и советским запретом на его творчество термин «розановщина» — отсылающий к розановским темам (особенно половой), физиологичности его письма и подвижности авторской позиции — прочно вошел в критический дискурс. Tак, в газетe «Биржевые ведомости» появляется статья под заголовком «Розановщина»⁶; еще раньше читательница пишет Розанову: «Каждую вашу строчку читаю с жадностью и ищу в ней “Розановщины”»⁷. Признавая в Розанове гениального стилиста, дореволюционная критика отделяла художественный метод Розанова от содержания его книг и статей — философски, политически и идеологически неприемлемых для большинства комментаторов. Однако после выхода «Уединенного» и «Опавших листьев» все больше внимания обращается на поэтику Розанова, и для пропагандиста розановского творчества Виктора Ховинa «розановщина» — это категория не только психологическая, но и риторическая — тип психологизма, лишенный «декламаторства», характерного для «достоевщины»⁸.

Поворотным в осмыслении творчества Розанова стала глава, посвященная писателю, в книге Виктора Шкловского «Сюжет как явление стиля» (1921 г., позже глава о Розанове была издана отдельной брошюрой). Шкловский отказался от бесконечных и бесплодных обсуждений розановской «религии пола» и предложил каталог тематических, жанровых и риторических инноваций, привнесенных Розановым в русскую прозу. И хотя розановское осмысление пола в высшей степени сохранило свою актуальность и для ранней советской литературы — все же после выхода работы Шкловского термин «розановщина» стал употребляться и в новом, техническом значении приверженности жанру неромантического фрагмента, художественного выражения интимности, риторики нелитературности. Новый психологизм Розанова, строящийся на разрушении традиционной романной формы и замене ее вещным, физиологическим и противоречивым фрагментом, привлекает к нему и Шкловского, и Бориса Пильняка, и Лидию Гинзбург. Пытаясь выработать новый тип романа, основанного на дневниковых записях, Юрий Олеша замечает, как трудно ему избежать «розановщины»: тень Василия Васильевича витает над каждой новой попыткой фрагментарно-исповедального письма⁹.

Современное понимание «розановщины» неизбежно включает жанрово-формальный элемент (а порою им и ограничивается). Вот определение, предложенное критиком Сергеем Чуприниным в его словаре литературных понятий:

Розановщина. Одна из наиболее влиятельных традиций, а возможно и самая влиятельная традиция в русской литературе последней трети ХХ века. <…>

Это и вызывающая необязательность (окказиональность) в выборе поводов к высказываниям, и фрагментарность их изложения, отражающая драматическую разорванность, «лоскутность» внутреннего мира писателя, и ситуативная переменчивость позиции, позволяющая автору с утра делать, например, антисемитские заявления, а к вечеру, пренебрегая мотивацией, превращаться в филосемита, и провокативность как средство поддержания диалога с современниками, и, наконец, доходящая до бесстыдства нестеснительность в суждениях о себе, о своем окружении, о мире в целом, когда только магия искренности мешает толковать убеждения автора как имморальные, а его самого подозревать в наклонности к эксгибиционизму. <…> весь комплекс этих творческих идей и настроений был подхвачен нашими современниками, проявившись, — разумеется, очень даже по-разному: в «Прогулках с Пушкиным» Абрама Терца (Андрея Синявского) и в «Мгновениях» Юрия Бондарева, в «Жизнемыслях» Георгия Гачева и в «Камешках на ладони» Владимира Солоухина, в «Бесконечном тупике» Дмитрия Галковского и в книгах Андрея Сергеева, Бориса Парамонова, Сергея Боровикова, Михаила Безродного, Александра Жолковского, Владимира Гусева, Гриши Брускина. Вплоть до бесконечно, казалось бы, далеких и от розановщины и друг от друга Виктора Астафьева («Затеси») и Михаила Гаспарова («Записи и выписки»)…

В проницательном описании Чупринина формальные и жанровые категории соседствуют с тематическими и семантическими — что, в общем, неудивительно, жанрам свойственно иметь свой набор тем и значений. Тривиален и тот факт, что розановская экспериментальная форма превратилась в клише: это обычная историко-литературная динамика. Интереснее другое. Розановщина моделирует себя как маргинальный текст и автобиографического рассказчика как носителя маргинальной идентичности. Маргинальность героя-повествователя для розановщины принципиально важна: прихотливая структура нарратива служит художественной фиксации неповторимой индивидуальной субъективности автора. Главный историко-литературный парадокс розановщины видится в том, что жанр, построенный на реализации принципа маргинальности, превратился в один из центральных в русской литературе. Заметим, что парадоксальность эта соотносится с другой оксюморонной традицией — разработкой темы «маленького человека» в большой русской литературе.

Однако даже став влиятельнейшим жанровым явлением, своего рода столбовой дорогой в русской словесности, розановщина не утеряла память о идеях-фикс своего прародителя — интимности литературного письма, сексуальности (с особым вниманием к «людям лунного света») и еврействе. Более того, именно из этих тематических пластов зачастую строится идентичность повествователя в новейшей розановщине: филолог, чей мир опосредован литературой (Шкловский, Лидия Гинзбург, Синявский-Терц, М. Л. Гаспаров, Безродный, Жолковский), человек маргинальной сексуальности / гомосексуал (Эдуард Лимонов, Евгений Харитонов, Александр Ильянен, Слава Могутин), русский еврей или, наоборот, патриот-антисемит (оппозиции здесь нейтрализуются и примеров много).

Чупринин справедливо замечает, что розановщина расцвела пышным цветом в интернет-текстах, особенно в «Живом журнале» и прочих блогах. Представляется, что здесь сыграло свою роль структурное сродство между розановским методом и возможностями нового медиума. Отмечу, например, что «делая под страницами примечания и примечания к примечаниям»¹⁰, Розанов предвосхитил возможности гиперлинков и интернет-форумов. И если розановский тип повествования стремится, по выражению М. Л. Гаспарова, передать мысль «многомерно разветвляющуюся в разных направлениях»¹¹ и укорененную в предметно-временном контексте своего порождения — то и в этом он сходен с прагматикой записей в интернете. Интернет драматическим образом расширил возможности бытования литературных текстов «на правах рукописи» и в беспрецедентном масштабе позволил изливать интимное в мир.

Возможно, самый разительный пример жанрово-тематической инерции обнаруживается в русской гомосексуальной прозе, так густо настоенной на Розанове, что, кажется, именно в розановщине и заключается характерная особенность ее поэтики. Кирилл Рогов точно описал этот — вполне розановский — художественный принцип применительно к творчеству Евгения Харитонова: «экзистенциальное понимание прозы, предопределяющее и ее главный принцип: отсутствие дистанции между “героем” и “пишущим”. <…> Оба писателя <Харитонов и Венедикт Ерофеев> эксплуатировали самих себя в качестве предмета и материала своей прозы»¹². Недавно вышедшая талантливая книга Александра Маркина «Дневник 2002–2006» замечательным образом объединяет в себе жанровые черты розановщины, наследуя обширной уже традиции экзистенциальной полуисповеди в коротких разнородных записях¹³. Издатель («Митин журнал/Колонна») предуведомляет нас, что это первая, экспериментальная публикация авторского блога из «Живого журнала» в книжной форме. Автор-герой этого интернет-дневника, ставшего своего рода романом, — филолог-германист, погруженный в мир чужого литературного слова, и человек «лунного света». Последнее — именно в розановско-харитоновском понимании («мы есть бесплодные гибельные цветы»)¹⁴. Нагнетание жанровых признаков розановщины в книге Маркина не ведет к клише, скорее наоборот — автору удается выстроить вполне самобытную интонацию — отзывающуюся подпольным многоголосием русского экзистенциального Ich-Erzählung’а, но с ним не сливающуюся.

Представляется, что розановщина как жанр образует важный отличительный признак, отделяющий русскую гомосексуальную прозу от западного нарративного стандарта. Последнему намного более соответствуют «Крылья» Михаила Кузмина — с его программной апологией однополой любви и, главное, соответствием повествовательным конвенциям Bildungsroman’а. Если бы русская голубая проза последовала по дороге, указанной «Крыльями», то она порождала бы coming-out stories — социо-педагогические генеалогии гомосексуальности, варьирующие тему «как я (или он) стал таким». Розановщина предполагает другой путь — метафизического и экзистенциального переживания собственной половой природы и ее фиксации в письме. Литературно и эстетически — это продуктивный путь, социально-политически — тупиковый, т. к. по унаследованной от самого Розанова традиции подобный тип письма отвергает политические вопросы как несущественные. Они и остаются мало затронутыми в русской гей-литературе.

В заключение следует отметить полезность «розановщины» как жанрово-семантической категории, помогающей описать и интерпретировать обширную, актуальную и малоизученную литературную традицию. Даже в необычном для аналитического термина оценочном суффиксе «-щин» есть свое историческо-культурное значение.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Бердяев Н. А. Христос и мир. Ответ В. В. Розанову // В. В. Розанов: Pro et contra. Кн. 2 / Сост., вступ. ст. и прим. В. А. Фатеева. СПб, 1995. С. 29.

² Струве П. В. Большой писатель с органическим пороком / В. В. Розанов: Pro et contra. Кн. 1. С. 383.

³ О русском вейнингерианстве см.: Берштейн Е. Трагедия пола: две заметки о русском вейнингерианстве // НЛО. 1 (65). 2004. С. 208–228. См. также сравнительный анализ половых теорий Вейнингера и Розанова: Engelstein, Laura. The Keys to Happiness: Sex and the Search for Modernity in Fin-de-Siecle Russia. Ithaca, London, 1992. P. 310–333.

⁴ Бердяев Н. А. О «вечно бабьем» в русской душе // В. В. Розанов: Pro et contra. Кн. 2. С. 41.

⁵ Там же. С. 51.

⁶ Лукиан. Розановщина // Биржевые ведомости. 15543 (7/20 мая  1916). С. 3.

⁷ Розанов В. В. Опавшие листья. Короб второй и последний // Розанов В. В. Уединенное / Сост., вст. ст. и комм. А. Н. Николюкина. М., 1990. С. 332.

⁸ Ховин В. Р. Не угодно ли-с? // В. В. Розанов: Pro et contra. Кн. 2. С. 299.

⁹ Олеша Ю. К. Книга прощаний. М., 1999. С. 37. На связь «розановщины» с попытками Олеши создать дневник-роман указал Борис Вольфсон: Wolfson, Boris. Escape from Literature: Constructing the Soviet Self in Yuri Olesha’s Diary of the 1930s / The Russian Review, 63. (October 2004). P. 609–620.

¹⁰ Гаспаров М. Л. Записки и выписки. М., 2000. С. 171.

¹¹ Там же. С. 171.

¹² Рогов К. Ю. Экзистенциальный герой и «невозможное слово» Евгения Харитонова // Харитонов Е. Под домашним арестом: собрание произведений. М., 2005. С. 8.

¹³ Маркин, Александр. Дневник 2002–2006. Тверь, 2006.

¹⁴ Харитонов Е. Листовка // Указ. соч. С. 312.

Кириллица, или Небо в алмазах: Сборник к 40-летию Кирилла Рогова. Содержание

Дата публикации на Ruthenia 8.11.2006.