СЮЖЕТ И ЖАНР СТИХОТВОРЕНИЯ
ПУШКИНА «ОЛЕГОВ ЩИТ»

РОМАН ЛЕЙБОВ, АЛЕКСАНДР ОСПОВАТ

Стихотворение, о котором пойдет речь, написано во второй половине сентября или 1 октября 1829 г. в Москве, куда Пушкин вернулся из путешествия по Кавказу (см.: [Левкович 1986: 258]). Опубликованный в альманахе «Северные цветы на 1830 год» (СПб., 1829. С. 53–54), «Олегов щит» (ОЩ) был прочтен в ряду многих откликов на русско-турецкую войну 1828–1829 гг., закончившуюся 2/14 сентября 1829 г. подписанием мира в Адрианополе (Эдырне)¹. Ниже этот текст приводится с учетом незначительных исправлений (включая разбивку на строфы), внесенных автором при подготовке третьей части «Стихотворений Александра Пушкина» (1832):

5 10

Олегов щит Когда ко граду Константина С тобой, воинственный Варяг, Пришла Славянская дружина И развила победы стяг; Тогда во славу Руси ратной, Строптиву Греку в стыд и страх, Ты пригвоздил свой щит булатной На Цареградских воротах. Настали дни вражды кровавой; Твой путь мы снова обрели. Но днесь, когда мы вновь со славой К Стамбулу грозно притекли; Твой холм потрясся с бранным гулом,

15	Твой стон ревнивый нас смутил, И нашу рать перед Стамбулом Твой старый щит остановил. ([Пушкин 1997: 218]; ср.: [Пушкин 1937–1949. III: 166])

1.

Заглавие ОЩ отсылает к кульминационному эпизоду летописного повествования о походе Олега на Византию 907 г.: «И повеси щит свой в вратех показуа победу, и поиде от Царяграда» [Библиотека 1767: 26; Шлецер 1816: 667, 669; ПВЛ 1950 I: 25]. Этот мотив был введен в литературу только в конце XVIII в., причем приоритет принадлежал Екатерине II. В финале ее исторической драмы «Начальное правление Олега», написанной в 1786 г., накануне второй русско-турецкой войны, главный герой сначала «укрепляет к столбу ипподрома» в Константинополе «щит Игорев, на котором изображен воин на коне», — а затем изъясняет свои дальние виды: «При отшествии моем я щит Игорев на память оставляю здесь; пусть позднейшие потомки узрят его тут» [Екатерина II 1893: 345].

Намеченная императрицей (в духе ее «греческого проекта») тема нового похода в Константинополь, предсказанного символическим актом Олега, не получила развития в начале XIX в. В 1802 г. Карамзин (в статье «О случаях и характерах в российской истории, которые могут быть предметом художеств») вносит в екатерининскую трактовку Игорева/Олегова щита важное, хотя и малозаметное хронологическое ограничение. Завет воинственного предка адресован не «позднейшим потомкам», но лишь его сподвижникам: «Олег, победитель греков, героическим характером своим может воспламенить воображение художника. Я хотел бы видеть его в ту минуту, как он прибивает щит свой к цареградским воротам, в глазах греческих вельмож и храбрых его товарищей, которые смотрят на сей щит как на верную цель будущих своих подвигов» [Карамзин 1984 II: 156]² (некоторые современные перепевы

этого пассажа указаны в [Виноградов 1934: 160–161, 211. Примеч. 42]).

Экспансионистские обертоны этого мотива не актуализированы и в думе Рылеева «Олег Вещий» (1822):

Объятый праведным презреньем,
Берет князь русский дань,
Дарит Леона примиреньем —
И прекращает брань.

Но в трепет гордой Византии
И в память всем векам
Прибил свой щит с гербом России
К царьградским воротам. [Рылеев 1975: 11]

Пушкин, позднее упрекавший Рылеева за вольное обращение с русской геральдикой в предпоследнем стихе³, лишь походя упомянул интересующий нас летописный эпизод в «Песни о Вещем Олеге» (написанной в том же 1822 г.): «Победой прославлено имя твое; Твой щит на вратах Цареграда» [Пушкин 1937–1949. II: 244]. Опубликованное в 1825 г., это пушкинское сочинение послужило образцом (в первую очередь — метрико-строфическим и жанровым) для баллады Языкова «Олег» (1827). В ее раннем варианте «с гуслями в руках славянин» поет о том,

Как после, водима любимым вождем,
                Сражалась, гуляла дружина
По градам и селам, с мечом и с огнем
                До града царя Константина;
Как там победитель прибил ко вратам
                Свой щит, знаменитый от брани,

И как возвратился к своим племенам
                С богатством и славы и дани. [Языков 1934: 282, 774]

Война 1828–1829 гг., план которой предусматривал вторжение вглубь территории Османской империи, принесла решительное обновление екатерининских коннотаций мотива Олегова щита⁴. Сходство двух маршрутов — Олеговой дружины на Константинополь и русских войск на Стамбул — сформировало инвариантный сюжет: ‘взятие нашим (северным, славянским) воинством чуждой (южной, иноконфессиональной) столицы’. И разумеется, в подавляющем большинстве случаев поход православных русских против турецких магометан «за греков» описывался как рецидив похода язычников-викингов (и примкнувших к ним язычников-славян) «на греки», а Олегов щит аккумулировал в себе идею военной преемственности и становился символом предвкушаемой победы. 4/16 сентября 1829 г., еще не зная о подписании мирного договора, Н. М. Рожалин сообщал из Дрездена А. П. Елагиной:

«Сейчас разнесся слух, будто бы наш щит на вратах Царяграда» [РА 1909. № 8: 583].

Стихотворение Д. И. Хвостова «На выступление лейб-гвардии из Санкт-Петербурга, апреля 15 дня 1828 года», необычно краткое для этого автора, завершалось строфой:

Они <Российские орлы> текут — и Царь свою десницу
К строптивому Босфору обратит;
Увидят вновь победы колесницу,
Царь будет там, где был Олегов щит. [Хвостов 1830: 92]⁵

В анонимном стихотворении «Адрианополь» древняя отечественная эмблема соединена с современной и обе они противопоставлены магометанской луне — символу Оттоманской Порты, давно усвоенному русской риторической традицией:

Луна уж гаснет, ночь сбегает,
Окрест встает развалин прах,
Восток цепями отрясает,
И скоро на Златых Вратах
Орел двуглавый осенит
Олега новгородский щит. [МТ. 1829. Ч. 29. № 18: 260]

Аналогичная геральдическая конструкция развернута в «Шестой фракийской элегии» (1829) В. Г. Теплякова:

К вратам ли тем, где древний щит
Прикован русскою рукою,
Орел двуглавый полетит
И в Византию ль прах Стамбула,
В когтях с перунами Кагула,
Луну низвергнув, превратит…

                          [Тепляков 2003: 143]

Оценку символического ресурса Олегова щита тот же автор дал в первом «Письме из Болгарии» (помеченном 29 марта 1829 г.):

Наконец 29 сентября прошлого 1828 года полки наши <…> сорвали оттоманскую Луну в присутствии своего императора с бастионов расстрелянной Варны. Важный, огромный шаг к Византии! Не из магнита ли скован был древний щит, повешенный Олегом на вратах града Константинова?.. [Тепляков 2003: 244].

Разрыв с прочно утвердившимся клише демонстрируют только два современных стихотворения. Одно из них, принадлежащее Тютчеву, было напечатано под заглавием «Видение» в московском журнале «Галатея» (Кн. VII. № 34. С. 144; цензурное разрешение: 22 августа 1829 г.)⁶. Здесь «молитву» христиан, готовящихся к судьбоносному походу, сменяет «молитва» мусульман, просящих Аллаха о благодати и защите, а завершается стихотворение двусмысленным катреном, в котором обе стороны могут прочитать намек на благоприятный для себя исход дела:

Глухая полночь; все молчит!
Вдруг из-за туч луна сверкнула
И над вратами Истамбула
Зажгла Олегов щит!..

Один из пишущих эти строки уже имел случай заметить⁷, что Пушкин, скорее всего, ознакомился с «Видением» сразу по получении известия об Адрианопольском мире (примерно за месяц до написания ОЩ), и его внимание должен был привлечь

именно способ включения хорошо известного ему мотива в поэтический текст. Следуя Тютчеву, Пушкин отказывается проводить аналогию между походом 907 г. и войной 1828–1829 гг., а также меняет статус Олегова щита. Яркая внесюжетная деталь превращается в агента неожиданной развязки.

2.

В истории истолкования ОЩ различимы несколько этапов. П. В. Анненков назвал ОЩ «патриотической песнью Пушкина, довершившей <…> вдохновенную передачу впечатлений славной войны» [Анненков 1855: 220], однако впоследствии в пушкинистике утвердился противоположный взгляд на ОЩ. Исходя из того обстоятельства, что армия фельдмаршала И. И. Дибича стояла в двух переходах от Стамбула и общество (в основном, московское) ожидало взятия древней столицы Византии, Н. И. Черняев усмотрел в ОЩ сатиру на нерасторопного полководца (см.: [Черняев 1900: 339–364]). Хотя эта интерпретация была доказательно оспорена Н. О. Лернером в комментариях к венгеровскому изданию [Пушкин 1911: XXXIV–XXXV], ее закрепили своим авторитетом Ю. Н. Тынянов (ОЩ — «сатира классического непроницаемого стиля» [Тынянов 1969: 196]) и В. В. Виноградов:

Экспрессия упрека, порицания, которая заключена в этом стихотворении, оказывается символически прикрытой <…>. И самый олегов <sic!> щит в этой смысловой атмосфере выступает и как исторический символ непревзойденной «славы Руси ратной», и как риторический символ «стыда и страха» для современных поэту военачальников (Дибича) [Виноградов 1934: 212, примеч. 51].

Затем, с легкой руки Т. Г. Цявловской (см.: [Пушкин 1974. II: 579–580]), ОЩ перешел в разряд «загадочных текстов». С. А. Фомичев, обративший внимание на «разительное совпадение в датах заключения Адрианопольского мира и договора славян с греками, явившегося следствием похода Олега на Царьград» (2/14 сентября 1829 г. и «месяца сентября 2 <…> в лето создания мира 6420»), — предположил, что эта календарная перекличка «позволяет Пушкину острее почувствовать  77 | 78  сущностное несходство двух исторических событий…» [Фомичев 1986: 188–189]. Здесь, однако, возникает вопрос, откуда автор ОЩ почерпнул данные о дате договора Олега с Византией 912 г. (в лето 6420): соответствующее указание летописца в ряде изданий второй половины XVIII–XIX в. действительно читается как «Месяца сентября 2» (см., напр.: [Библиотека 1767: 32; Шлецер 1816: 745]; ср.: [ПВЛ 1950. I: 29]), но между тем в хорошо известной Пушкину «Истории» Карамзина была предложена и обоснована иная расшифровка: <Месяца> Сент<ября> в 2 Неделю…» [ИГР 1988: 84; Там же, примеч. 317]. Далее, основываясь на этом странном сближении⁸, исследователь приписывает ОЩ статус не одического и не сатирического, но литературно-полемического текста, направленного против чрезмерного увлечения историческими параллелями, в котором он уличает Хомякова, Теплякова и Тютчева [Фомичев 1986: 189].

В штудиях последнего времени ОЩ трактуется как политическое иносказание. По мнению А. К. Гаврилова, Пушкин вспомнил о «давно известном ему мотиве Олегова щита и о том, что мотив этот, льстивший ранее русскому самолюбию, теперь это самолюбие ранит». В пушкинском тексте воспеты русские воинские добродетели: «[п] редок-герой <…> не желает, чтобы ярчайший из его подвигов оказался превзойден; и воинственные потомки признают законность этой и только этой преграды» [Гаврилов 1989: 50–51]⁹. Наличие «неограниченного

количества смысловых вариантов» ОЩ постулирует В. С. Парсамов, который тем не менее склоняется к прочтению текста в символическом ключе:

Щит, прибитый Олегом на Царьград в знак победы языческой Руси над христианской Византией, в новых исторических условиях превращается в средство защиты нехристианского мира от проникновения в него христианства, которое несут потомки Олега [Парсамов: 124–125].

Еще одно толкование добавляют Л. А. Шейман и Г. У. Соронкулов: автор ОЩ исходил из того, что «русская армия в Турции была на волосок от разгрома» и Адрианопольский мир «фактически спасает ее от поражения! <…> «Стон ревнивый» киевского князя <…> оборачивается «Олеговым щитом», который останавливая ее <русскую рать> вовремя, предупреждает от поражения» [Шейман, Соронкулов 2000: 242–243]¹⁰.

Все эти работы, за исключением статьи С. А. Фомичева, объединяет презумпция, согласно которой семантика ОЩ может быть выявлена по сопоставлению с той или иной оценкой итогов русско-турецкой войны 1828–1829 гг. или ее отдаленных последствий. Колебания в жанровых характеристиках (сатира, ода, аллегория) также непосредственно обусловлены реконструкциями политической позиции Пушкина.

Особое место историографии ОЩ занимает статья В. С. Листова. В первом ее разделе, впрочем, предложен еще один вариант расшифровки иносказания: «<…> древний союз славян

и норманнов, когда-то вместе сражавшихся в Причерноморье, ныне распался, уступил место ревнивому противостоянию»; Пушкина «занимает <…> больше, чем простой факт адрианопольской или кавказской победы», — «трагическое противостояние европейских держав». Им, оказывается, владеют «грозные предчувствия», которые «оправдаются потом в Крымской войне, когда Англия и Франция <…> «остановят» ее» (Россию) «куда серьезнее, чем под Адрианополем» [Листов 1999: 189]¹¹. Во втором же разделе этой статьи сюжет и тематика ОЩ впервые вводятся в контекст пушкинских лейтмотивов, и намеченный здесь подход кажется нам более продуктивным.

3.

Уже в первоначальном полуразборчивом наброске — «Олег / Твой старый щит / К вратам Стамбула пригвожденный» [Пушкин 1937–1949. III: 739] — определена его коммуникативная перспектива. Это — обращение к тени древнего вождя, аналогов которому мы не находим в лирике 1828–1829 гг. В наброске сразу возникает и эмблематический атрибут Олега, причем формула «твой старый щит»¹², перешедшая в финальный стих печатной редакции, указывает на то, что идея парадоксального со- и противопоставления походов Олега и Дибича оформилась на самом начальном этапе работы над ОЩ.

В окончательном тексте первая строфа ОЩ — конспективный пересказ летописного сюжета: славянская дружина под водительством варяжского правителя воюет греческую державу. Повествование характеризуется архаической декламационностью и эпической отстраненностью, которая проявляется и в игнорировании деталей. Архаизированная лексика, привлекшая внимание В. В. Виноградова, не сгущена до одической

темноты, напротив — перед нами прозрачный контур исторической миниатюры.

Первая строфа отчетливо членится на две части, граница между которыми подчеркнута и пунктуационно (семиколоном), и синтактико-лексически (подхватом — «когда/тогда»). Описанное в стихах 5–8 легендарное деяние есть прямое следствие воинских подвигов Руси, суммарно описанных в первом катрене: щит превращается в знак, адресованный строптиву Греку — предостерегающее напоминание о позоре поражения (в стыд и страх).

Девятый стих вводит тему «вражды кровавой», отсутствовавшую в первой строфе. Показательно, что эмоционально-оценочные детали, намекающие на вражду между Русью и Византией, представленные в черновой редакции («щит кровавый» и «врагу… в стыд и в страх» [Пушкин 1937–1949. III: 739–740]), Пушкин переносит во вторую строфу, из прошедшего в настоящее («Настали дни вражды кровавой»). Наблюдение за черновиком выявляет еще одну важную деталь. Пушкин отказывается от исторической континуальности, на которую намекал вариант «Прошли века вражды кровавой» [Там же: 740]: окончательный текст характеризует абсолютный разрыв между летописным минувшим и вчерашним днем (ср. ниже о наброске «Опять увенчаны мы славой»); тема многовекового конфессионального/государственного противостояния оказывается в ОЩ элиминированной.

Стихи 9–12 описывают современную брань еще более формульно. Этот катрен распадается на две половины: стих 11, начинающийся с противительного союза, готовит читателя к некоему повороту сюжета, который с одной стороны, должен объяснить причину невзятия Стамбула¹³, а с другой, оправдать

заглавие текста. В финале же выясняется, что завершению военной экспедиции чудесным образом препятствует сам «воинственный варяг», покоящийся под курганом, расположенным довольно далеко от места описываемых событий (о чем пушкинские современники знали если не из «Истории» Карамзина, то хотя бы из «Песни о Вещем Олеге»¹⁴). Его «старый щит», в первой строфе проделавший эволюцию от артефакта к знаку, оказывается магическим предметом, неразрывно связанным со своим хозяином, который принадлежит к иному миру и ревнует к преемникам¹⁵. Таким образом, если придерживаться терминологии В. Я. Проппа, волшебный помощник оборачивается вредителем, «намагниченный», по выражению Теплякова, щит Олега — фатальным препятствием.

По верному замечанию В. С. Листова, сюжет ОЩ отзывается сквозной пушкинской теме, которая манифестирована в сочинениях самого разного рода: «тень умершего выходит из гроба, чтобы утвердить среди живых свои права» [Листов 1999: 189–191]. В данном случае, как нам представляется, последний катрен ОЩ переключает сюжет героического эпоса в балладный или сказочный модус. Связь с балладной традицией, с очевидностью просматривающуюся в черновом автографе («Твой гроб раскрылся с бран<ным> гул<ом>» [Пушкин 1937–1949 III: 740]), автор ослабил в ходе последующей работы; однако сюжетная линия «воскресения Олега», даже лишенная готической пикториальности и державинской звукописи, сохранила ассоциацию с устойчивым балладным топосом (беспокойство покойника), широко представленным в уже канонических к тому времени текстах Жуковского. Укажем, например, на следующие места из «Громобоя» (1810) и «Баллады, в которой описывается, как одна старушка…» (1814):

Но полночь лишь сойдет с небес —
      Вран черный встрепенется,
Зашепчет пробужденный лес,
      Могила потрясется <…> [Жуковский 1956: 370]

И раздалось… как будто оный глас,
      Который грянет над гробами;
И храма дверь со стуком затряслась
      И на пол рухнула с петлями.
      <…>
И тихо труп со стоном тяжким встал,
      Покорен страшному призванью;
И никогда здесь смертный не слыхал
      Подобного тому стенанью. [Там же: 323]

Балладные рефлексы дополнены в ОЩ еще одной жанровой прививкой.

Напомним, что итоги войны Пушкин намеревался подвести в двух текстах, оставшихся незаконченными — «Опять увенчаны  83 | 84  мы славой» и «Восстань, о Греция, восстань…» (по предположению Б. В. Томашевского, они составляли единый замысел [Пушкин 1937–1949 III: 1187]). Эти отрывки корреспондируют с двумя основными пунктами Адрианопольского договора: территориальным приращением России на Черноморье и признанием независимости Греции. Первый отрывок резюмирует долгую историю русско-турецких войн посредством анафоры («Опять увенчаны мы славой, / Опять кичливый враг сражен») и развертывает одическую формулу протяженности [Пушкин 1937–1949 III: 168]¹⁶. Второй набросок вторит радикальной эллинофильской риторике начала 1820-х гг. («Страна героев и богов / Расторгла рабские вериги / При пеньи пламенных стихов / Тиртея, Байрона и Риги» [Там же: 169]). Ни один из этих подступов к теме русской победы (вероятно, предшествовавших созданию ОЩ), не получил внятного завершения. Пушкин, по-видимому, не захотел изготавливать тексты по хорошо известным жанрово-стилистическим лекалам, отвечая социальным запросам, которые сопровождали пребывание поэта в действующей армии (см.: [Тынянов 1969: 193–194]).

Как и в некоторых иных случаях, его поиск шел в направлении гибридизации жанров. При всей условности жанровой дифференциации пушкинской лирики 1820-х гг. следует признать, что конструкция ОЩ ближе всего напоминает эпиграмму. Мы имеем в виду два основных ее признака: относительную краткость текста и неожиданную пуанту. По замечанию Е. Г. Эткинда, шансы читателей предугадать «острие пушкинской эпиграммы» минимальны вплоть до «произнесения самого последнего слова» [Эткинд 1973: 26–27]. Примечательно, что исследователь подразумевал прежде всего эпиграмму на А. Н. Муравьева («Лук звенит, стрела трепещет…»), которая

при всей несхожести прагматики¹⁷ обнаруживает любопытную параллель с ОЩ: в обоих текстах пуанта высекается столкновением баснословного и современного планов. Обыкновенно в задачу эпиграммы входит создание комического и/или сатирического образа, однако отсутствие подобной установки в ОЩ отнюдь не мешает усмотреть здесь черты высокой эпиграммы, отличающейся тем родом остроумия, необходимым условием которого являлась, по Пушкину, «способность сближать понятия» [Пушкин 1937–1949 XI: 125]. Предмет этой эпиграммы — не лица и положения; она не дает оценки ни событиям войны, ни Адрианопольскому миру; в ней речь идет о непредсказуемом, часто играющем парадоксами ходе истории.

Ум ч<еловеческий>, по простонародному выражению, не пророк, а угадчик, он видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправданные временем, но невозможно ему предвидеть случая — мощного, мгновенного орудия провидения [Там же: 127].

Как кажется, эта сентенция Пушкина как бы предварена финалом ОЩ, написанного за год до рецензии на второй том «Истории русского народа». Случай разрушает не только самые глубокие логические предположения, но и расчеты, основанные на соблазнительных аналогиях и древних пророчествах.

Смена начальных одизмов, предуказанных темой, аллюзиями на балладу, которые, в свою очередь, оказываются материалом для эпиграмматической, но не комической коды, — едва ли не уникальный жанровый эксперимент Пушкина в лирическом роде. «Загадочность» ОЩ вытекает не из содержания, а из конструкции. Как показано выше, объявленный в заглавии мотив имел широкое хождение в период войны 1828–1829 гг., но сразу после заключения мира он мог использоваться только в контексте рассуждений о добровольном отказе от легко доступной цели¹⁸.

Один лишь Хвостов с гордостью напомнил о своем пророчестве в стихотворении «На мир с Оттоманскою Портою»:

Когда парили за границы —
На Юг с Невы — орлов станицы,
Я смело первый предвещал
Среди усердных мыслей бега,
Что будут там, где щит Олега,
И Росс предвестье оправдал. [Хвостов 1830: 6]

У Пушкина старый Олегов щит вторгается в современность наподобие кавказского обвала:

И всю теснину между скал
               Загородил,
И Терека могущий вал
               Остановил. [Пушкин 1937–1949 III: 197]

Реинтерпретация шаблонного символа русских побед, предпринятая в ОЩ, — пример того творческого усилия, которое Пушкин вслед за Карамзиным именовал «побежденной трудностью».

ЛИТЕРАТУРА

Анненков 1855: Анненков П. В. Материалы для биографии Александра Сергеевича Пушкина. СПб., 1855.

Артемчук 2002: Артемчук М. «Видение» и «Олегов щит» Тютчева: слитно или раздельно // Русская филология. 13: Сб. науч. работ молодых филологов. Тарту, 2002.

Библиотека 1767: Библиотека Российская историческая, содержащая древние летописи, и всякие записки <…>. СПб., 1767. Ч. 1.

Вацуро 1989: Вацуро В. Э. Эпиграмма Пушкина на А. Н. Муравьева // Пушкин: Исслед. и мат. Л., 1989. Т. XIII.

Виноградов 1934: Виноградов В. В. О стиле Пушкина // Литературное наследство. М., 1934. Т. 16/18.

Гаврилов 1989: Гаврилов А. К. «Видение» Ф. И. Тютчева: История жанрового переосмысления // Жанр и композиция литературного произведения: Истор.-лит. и теоретич. исслед. Петрозаводск, 1989.

Глинка 1830: Глинка Ф. На войну с турками 1828 года // Радуга: Лит.-муз. альм. на 1830 год. М., 1830.

Екатерина II 1893: Сочинения Екатерины II: Произведения литературные / Под ред. А. И. Введенского. СПб., 1893.

Жуковский 1956: Жуковский В. А. Стихотворения. Л., 1956 (БПБС).

ИГР 1988: Карамзин Н. М. История Государства Российского: В 4 кн. М., 1988. Кн. 1. Т. 1.

Карамзин 1984 II: Карамзин Н. М. Сочинения. Л., 1984. Т. II.

Левкович 1986: Левкович Я. Л. Рабочая тетрадь Пушкина ПД № 841 (история заполнения) // Пушкин: Исслед. и мат. Л., 1986. Т. XII.

Листов 1999: Листов В. С. К истолкованию стихотворения А. С. Пушкина «Олегов щит» // Пушкин и мир Востока. М., 1999.

МТ: Московский телеграф.

Осповат 1988: Осповат А. Л. «Олегов щит» у Пушкина и Тютчева (1829) // Третьи Тыняновские чтения. Рига, 1988.

ПВЛ 1950 I–II: Повесть временных лет. М.; Л., 1950. Т. I–II.

Парсамов 1994: Парсамов В. С. К идейной эволюции Пушкина в 1829 г. // Очерки по истории культуры. Саратов, 1994.

Полевой 1997: Полевой Н. А. История русского народа. М., 1997. Т. 1.

Пушкин 1911: Пушкин. СПб., 1911. Т. V (Библиотека великих писателей / Под ред. проф. С. А. Венгерова).

Пушкин 1937–1949 I–XVI: Пушкин. Полн. собр. соч. <Л.>, 1937–1949. Т. I–XVI.

Пушкин 1974 II: Пушкин А. С. Собр. соч.: В 10 т. М., 1974. Т. II.

Пушкин 1997: Стихотворения Александра Пушкина. СПб., 1997 (сер. «Литературные памятники»).

РА: Русский архив.

РБ: Русская беседа.

Розен 1833: Колыванов <Розен Е. Ф.>. Хозяйская дочка // Альциона на 1833 год. СПб., 1833.

РусБиб: Русский библиофил.

Рылеев 1975: Рылеев К. Ф. Думы. Л., 1975 (сер. «Литературные памятники»).  87 | 88 

СП: Северная пчела.

СЯП 1959 III: Словарь языка Пушкина. М., 1959. Т. III.

Тепляков 2003: Тепляков В. Г. Книга странника: Стихотворения. Проза. Переписка. Тверь, 2003.

Тынянов 1969: Тынянов Ю. Н. Пушкин и его современники. М., 1969.

Фомичев 1986: Фомичев С. А. Поэзия Пушкина: творческая эволюция. Л., 1986.

Формозов 1979: Формозов А. А. Заметки о Пушкине (комментарий археолога). 2. К спору Пушкина с Рылеевым о щите Олега // Временник Пушкинской комиссии. 1976. Л., 1979.

Хвостов 1830: Стихотворения графа Д. И. Хвостова. СПб., 1830. Т. 5.

Черняев 1900: Черняев Н. И. Критические статьи и заметки о Пушкине. Харьков, 1900.

Шейман, Соронкулов 2000: Шейман Л. А., Соронкулов Г. У. Пушкин и его современники: Восток — Запад. Очерки. Бишкек, 2000.

Шеремет 1975: Шеремет В. И. Турция и Адрианопольский мир 1829 г. М., 1975.

Шлецер 1816: Нестор. Русские летописи на Древле-Славенском языке / Сличенные, переведенные и объясненные Августом Лудовиком Шлецером <…>. Перевел с немецкого Дмитрий Языков. СПб., 1816. Ч. II.

Эккерман 1981: Эккерман И. П. Разговоры с Гете в последние годы его жизни / Пер. с нем. Н. Ман. М., 1981.

Эткинд 1973: Эткинд Е. Г. Пушкин-эпиграмматист // Ученые записки: Пушкинский сборник. Псков, 1973.

Языков 1934: Языков Н. М. Полн. собр. стихотворений. М.; Л., 1934.