 |
 |
 |
 |
|
Пушкинские чтения в Тарту 4: Пушкинская эпоха: Проблемы рефлексии и комментария: Материалы международной конференции. Тарту: Tartu Ülikooli Kirjastus, 2007. С. 318–331. ЖУКОВСКИЙ ТИМУР ГУЗАИРОВ Целью нашей статьи является осмысление историософской позиции Жуковского в отношении Бородинских торжеств 1839 г. и избранной им стратегии поведения. Комментарий к текстам, созданным по случаю этого праздника и ориентированным как на узкую, так и на широкую читательскую аудиторию, позволяет проследить напряженный внутренний диалог между разными «ипостасями» Жуковского: частным человеком, наставником цесаревича и идеологом. Бородинские торжества 1839 г. стали заключительным аккордом в праздничном сценарии 1830-х гг., посвященном прославлению русской монархии и армии1. Очередная Бородинская годовщина не являлась юбилейной и как будто не должна была превратиться в грандиозное празднество. К тому же две юбилейные даты — 20-летие взятия Парижа и 25-летие Бородинской битвы — были уже широко отпразднованы 1 Напомним хронику этих торжественных событий. В 1832 г. возобновились прерванные работы по сооружению храма Христа Спасителя; 30 августа 1834 г. была открыта Александровская колонна. В том же году в Петербурге и Москве возведены Триумфальные арки. В 1837 г. перед Казанским собором в Петербурге были установлены памятники Кутузову и Барклаю-де-Толли. «В августе 1837 г. уже непосредственно по случаю 25-летия Отечественной войны <…> на юге России, близ Вознесенска, при скоплении колоссальных масс войск, в присутствии царской семьи, высшего генералитета, дипломатов проводятся столь же демонстративные маневры, долженствовавшие напомнить Европе о русских военных традициях эпохи 1812 г.» [Тартаковский: 200–201]. 318 | 319 в 1834 и 1837 гг. Но летом 1837 г. наследник престола во время своего ознакомительного путешествия по России посетил памятные места, связанные с Бородинским сражением, и был огорчен увиденной картиной. Цесаревич поделился своими грустными наблюдениями с императором: Вообще жалко смотреть, как у нас мало обращают внимания на сохранение всего того, что имеет какое-либо историческое воспоминание и предание <…> надобно, по крайней мере, чтобы высшее начальство обратило на это свое внимание и строго запретило трогать и уничтожать все то, что имеет какое-либо воспоминание [Венчание с Россией: 98]. Размышления сына, по-видимому, подтолкнули Николая I или укрепили в нем идею организовать еще одни грандиозные торжества, приуроченные к годовщине Отечественной войны. Государь подарил великому князю Бородинское Село, что послужило поводом именовать Александра Николаевича «Бородинским помещиком». Именно 1839 год оказывался очень выгодным для чествования побед русских войск. 19 августа 1839 г. исполнилось сто лет со дня взятия русскими войсками Хотина. 26 августа праздновался памятный день Бородинского боя. На 9 сентября — день рождения великого князя Константина Николаевича — пришлось воспоминание о победе на Куликовом поле. В 1839 г. отмечался также 25-летний юбилей со дня входа русских войск в Париж. Таким образом, Бородинские торжества 1839 г. выстраивались на дополнительном идеологическом фундаменте — на исторических пересечениях с датами из военного календаря. Жуковский приехал в Бородино, по-видимому, 25 августа. 26 августа был открыт Бородинский памятник и совершена тризна. 27 августа поэт уехал в Москву, по дороге сочинил стихотворение «Бородинская годовщина» и обдумывал письмо к великой княгине Марии Николаевне. Опубликованные в «Современнике», эти два текста стали известны широкой публике. В читательской памяти 319 | 320 стихотворение Жуковского «Бородинская годовщина» актуализировала его тексты эпохи 1812 и 1831 гг. Вечером 26 августа 1839 г., после открытия памятника, многие из участников торжеств читали стихотворение «Певец во стане русских воинов». В отличие от текста 1812 г., начинавшегося строкой «На поле бранном тишина» [Жуковский: I, 225], «Бородинская годовщина» 1839 г. провозгласила окончательное примирение, наступление гармонии: «А теперь их тишина, / Небом полная, объемлет» [Там же: II, 321]. В стихотворении вслед за воспоминанием о сражении и его участниках Жуковский перечислил победы нового императора, подчеркнув, тем самым, неиссякаемую мощь русского царя и армии:
Дней блистательных и трудных С новым зрели мы Царем [Там же: II, 320]. Для поэта слава николаевского оружия стала частью общей истории русской доблести. Николай I как продолжатель александровой военной славы подтвердил, таким образом, право на преемственность престола. Перечисление военных достижений при Николае Павловиче предшествует описанию праздничного молебна на Бородинском поле. По Жуковскому, тризна по павшим воинам поставила точку в военной истории России. Обратим внимание на заключительные (посвященные николаевской эпохе) строки стихотворения:
Русский сторож на Босфоре, Отразясь в заветном море, Мавзолей наш говорит: «Здесь был Русский стан разбит» [Там же: II, 321]. История повторилась и закончилась, так как «заветная» историческая цель была достигнута. Идея о наступлении «вечного мира» организует композицию стихотворения. В 320 | 321 центральной части текста поэт выстроил пантеон участников Отечественной войны (начало ему было положено в «Певце во стане русских воинов» в 1812 г.)2. Таким образом, был подведен итог периода «боевого создания». Не случайно во второй части письма к великой княгине Жуковский процитировал заключительный, историософский отрывок из своей программной статьи об открытии Александровской колонны: «<…> завоевательный меч в ножнах <…> наступило время создания мирного» [Жуковский 1902: X, 31]. В текстах для широкой публики Жуковский, таким образом, подтверждал свою репутацию приверженца официальной идеологии — но только частично. Как мы уже отмечали, «метеорологические» образы (гроза/тучи ↔ солнце) активно использовались в описаниях дня открытия Александровской колонны. Данная риторика (хотя в меньшей степени разработанная) характерна и для сюжета о Бородинском празднике. Булгарин поместил в «Северной пчеле» некое «Солдатское письмо», в котором сообщалось о торжестве 1839 г.: День был светлый, солнышко однако ж не выглядывало, но лишь Святые иконы <…>, Государем Императором встречанные, приблизились к памятнику, оно показалось и спряталось опять. После панихиды начался молебен, а когда Царь и все каре стали на колени, солнце снова во все небо просияло. Чудная, беспримерная, брат, была картина! [Солдатское письмо: 1008]. Для нас важно подчеркнуть два аспекта: первый — описание праздника 1839 г. словесно разрабатывалось по модели описаний торжества 30 августа 1834 г., тем самым как бы подтверждалось наступление всеобщего благоденствия. 2 Примечательно, что Жуковский вслед за пушкинским «Полководцем» реабилитировал опального Барклая: «Где герой, пример смиренья, / Введший рать в Париж, Барклай?» [Жуковский: II, 318] (см. о репутации Барклая и о стихотворении Пушкина: [Вацуро, Гиллельсон]). Для нас здесь важно подчеркнуть, что Жуковский выделяет в Барклае качества не воина, а именно человека. 321 | 322 Второй аспект касается непосредственно Жуковского, который в описании праздника 1839 г. не полностью использовал уже выработанный риторический арсенал. Выбор поэтом знакового названия — «Бородинская годовщина» — актуализировал в сознании современников тексты Пушкина и самого Жуковского 1831 г. После подавления польского восстания вышла книжка «На взятие Варшавы» с тремя стихотворениями, авторами которых были Пушкин («Клеветникам России», «Бородинская годовщина») и Жуковский («Старая песнь на новый лад»). В седьмом томе «Сына Отечества» 1838 г. было опубликовано стихотворение С. И. Стромилова «Завистникам России». Характерное название текста отсылало к известному «польскому» стихотворению Пушкина. Приведем важные для нашего сюжета строки из текста 1838 г.:
Он дрожать заставил свет. Он могуч: одно лишь слово — Встанут вмиг леса штыков <…> Что ж вам надо? Ваши крики Уж ни чуть не страшны нам, И у Русского Владыки Есть на все ответы вам! [Стромилов: 95–96] Царская власть, опирающаяся на военную мощь как средство обращения с западными «витиями»-«завистниками», — такой образ «росса» активно разрабатывался в текстах, приуроченных к Бородинскому торжеству 1839 г. Ф. Менцов, автор стихотворения «Певец, к славянам перед отъездом на войну», выделил воинственность как главное достоинство славянина:
Давно уже ратные кони вас ждут! <…> Себе отобьем мы — вина и коней, Вам — камни драгие, узорные ткани … [Менцов: 95–96]. 322 | 323 Трудно однозначно установить событие, на которое намекает автор. Речь могла идти, например, о продолжавшейся кавказской войне, косвенно вписавшейся в канву Бородинской годовщины. 23 августа 1839 г. войсками генерал-лейтенанта П. Х. Граббе была одержана важная победа — был взят аул Ахульго. Подчеркнем, что увлечение военной риторикой, незаметно для автора, искажало образ русского воина. Солдат из стихотворения Менцова наделен чертами не защитника отечества, а, наоборот, завоевателя-«разбойника», война для которого стала образом жизни, источником дохода. Другой яркий пример воинственной лирики — стихотворение А. Якубовича «Герой», напечатанное в «Журнале для чтения воспитанникам военно-учебных заведений» за 1839 г.:
Я не хочу влачить бездействия оков! Я жажду бурь и имени героя! И жить хочу воинствен и суров!» Услышаны его желанья и молитвы: Уже под знаменем Румянцева герой, Дитя побед и бурь, любимец грозной битвы, Он, как на пир летит из боя в новый бой [Якубович: 371–372]. Посвященные Бородинскому торжеству «манифесты» Жуковского о конце эпохи военной славы не вписывались в главный официальный сценарий праздника, который должен был продемонстрировать прежде всего военное превосходство и силу русских войск. Напомним, что в ночь на 17 августа 1839 г. император прибыл в Бородино и в течение десяти дней наблюдал за военными учениями, в которых участвовало около 140 000 солдат и офицеров. 29 августа была устроена инсценировка Бородинского сражения. Жуковский был убежден, что провозглашенная новая эпоха — это время мира. В 1800 г., год спустя после завершения Итальянского похода, он создал стихотворение «Мир»: «Но стой, Росс! опочий — се новый век грядет! / Он 323 | 324 мирт, не лавр тебе приносит» [Жуковский: I, 40]. Зрелые размышления поэта продолжали его собственные ученические опыты. Не случайно в стихотворении «Русская слава» (1831), написанном после разгрома польского восстания, он выделил курсивом слова «Нам времена являй иные» [Там же: II, 225]. Хотя мысль Жуковского и не являлась оригинальной, его «миротворческие» тексты, на фоне «военных» произведений 1839 г., приобретали неожиданную полемическую заостренность. В конце стихотворения «Бородинская годовщина» поэт, как отметил Н. Серебренников, перефразировал царский манифест, содержание которого вызвало неудовольствие у французского посла А. Г. П. Баранта. Разгоревшаяся вокруг слов Николая I полемика показала, что время всеобщего примирения еще не наступило3. Жуковский не упомянул в 3 Бородинская годовщина встраивалась в актуальнейшие дипломатические баталии. Входивший в прусскую свиту подполковник Гагерн оставил интересное свидетельство: «14 сентября <по новому стилю>. Во время моего пребывания в Бородино, в день Александра Невского, 11 сентября, случилось обстоятельство, обратившее на себя всеобщее внимание и о котором я забыл упомянуть. После парада император подозвал английского посла лорда Clanircarde и проговорил с ним добрых полчаса, хотя в отдалении, но на глазах собравшейся толпы. Можно было заметить, что разговор шел о важных делах и велся с обоюдным удовольствием. Это подало повод к разного рода догадкам, тем более, что было известно, что в настоящее время император крайне недоволен Францией и ее политикой на Востоке. При этом случае я разговорился с одним очень компетентным лицом, уверявшим меня, что у императора Николая есть своя idée fixe — войти еще раз в Париж во главе войск, подобно брату своему Александру <здесь и далее выделено нами. — Т. Г.>; quod deus avertat, так как дорога туда идет через Германию. Николай Павлович питает сильную ненависть к Луи-Филиппу и его политике» [Гагерн: 3]. Почти через год, 3 июля 1840 г. между Россией, Австрией, Пруссией, Великобританией была заключена Лондонская конвенция об оказании помощи турецкому султану против египетского паши. Документ был подписан без участия Франции, против восточных интересов которой направлялось соглашение. 324 | 325 письме к Марии Николаевне о вызвавшем скандал приказе императора, что было, возможно, неслучайно. Поэт стремился сохранить идеальный взгляд на Бородинское торжество как на (очередное) начало новой эпохи. Пробыв на торжествах только один день, Жуковский уехал в Москву и 29 августа написал письмо к цесаревичу, в котором поделился своими впечатлениями по поводу открытия 26 августа Бородинского монумента. Рассказ о своих впечатлениях поэт закончил напоминанием Александру Николаевичу о том, что «человек во всяком сане есть главное». Эти слова поэта восходят к его программному посланию «Императору Александру» (1814). Схожая мысль была выражена поэтом и в послании «Государыне великой княгине Александре Федоровне на рождение в. кн. Александра Николаевича» (1818), отрывок из которого поэт процитировал в письме к великой княгине. Подчеркнем, что в послании «Императору Александру» монарха-человека характеризует особое отношение к войне:
Хвала! Хвала, наш Царь! Стыдливо отклоняет Рука Твоя побед торжественный венец! [Жуковский: I, 367; 372; 374] Не героизация воина, а воспевание человеческой (христианской) добродетели в государе — в этом заключается задача поэта. Главный сюжет послания — описание поэтом молитвы монарха. Не случайно, что Жуковский в стихотворении «Бородинская годовщина», в письмах к членам императорской семьи не привел сцены приема царем парада. Поэт изобразил Николая Павловича как государя-человека, участника всеобщего молебна на Бородинском поле, символом которого стал крест, венчающий монумент. Образ креста в «Бородинской годовщине», появляющийся в начале и в конце 325 | 326 стихотворения («Всех решитель браней — крест. / <…> И сияет перед ратью / Крест небесной благодатью» [Там же: II, 317; 321]), отсылает, в том числе, к Александровской колонне, увенчанной фигурой ангела с крестом4. В отличие от описания Жуковского, в центре рассказа о Бородинском празднике офицера Мещерского были как раз военный парад и государь-полководец: В это время Государь Николай Павлович перед своей грозной армией действительно изображал собою одного из тех легендарных героев-великанов, которых все воинственные народы любят воспевать в своих народных песнях. Лучше сказать: Государь Николай Павлович в эту минуту представлял собою по истине идеальный тип Царя могущественной державы в Европе, каким он в то время и был в действительности [Мещерский: 494]. В своем описании торжества Жуковский не объединил, а столкнул, не нарушив рамок официальной идеологии, две концепции: монарха-человека и монарха-воина. Именно на этой антиномии построена композиция письма Жуковского к цесаревичу от 29 августа, когда был инсценирован Бородинский бой. В тот день возглавлял войска генерал-фельдмаршал Паскевич, но в командование постоянно вмешивался император5, активно участвовал и великий князь Александр Николаевич. Напомним, что 1839 год — это время окончания цесаревичем курса обучения (осенью он начал посещать 4 Об участии Жуковского в торжестве 30 августа 1834 г. см. в нашей работе «Жуковский — историк и идеолог николаевского царствования» [Гузаиров: 58–66]. 5 Гагерн отметил: «Император вмешивается во все, и хотя при самом начале маневров и говорил, что предоставляет все генералам, но не пройдет и часа, как он фактически принимает командование на себя; c’est plus fort que lui» [Гагерн: 3]. Николай Павлович так увлекся, что приказал русским войскам перейти в символическую атаку. 326 | 327 Сенат). Бородинское торжество стало демонстрацией наследником престола своей готовности к царскому званию. Экзамен на государственную зрелость заключался для него теперь в проявлении перед русским войском и иностранными представителями способности командовать армией. Единение цесаревича с русским войском стало кульминацией преподававшейся ему «царской науки». Настроение своему воспитаннику подпортил, однако, его наставник В. А. Жуковский, писавший: … мне было жестоко больно, что ни одного из этих главных героев дня я после не встретил за нашим обедом. Они, почетные гости этого пира, были забыты, воротятся с горем на душе восвояси, и что скажет каждый в стороне своей о сделанном им приеме, они, которые надеялись принести в свои бедные дома воспоминание сладкое, богатый запас для рассказов и детям, и внукам? [Жуковский 1885: VI, 402] Чтобы загладить оплошность, поэт предложил отлить памятную медаль, а в день тезоименитства цесаревича или закладки храма Христа Спасителя раздать хотя бы ленточки к будущей медали. Он добивался, таким образом, проявления человеческого участия со стороны цесаревича в судьбе приглашенных ветеранов. На Бородинском празднике Жуковский также хотел увидеть проявление высоких чувств и в императоре-человеке. Главной характеристикой, определяющей сущность монарха, должно было стать его человеческое отношение к простым подданным, с одной стороны, и к политическим оппонентам — с другой. В письме к цесаревичу Жуковский обращался с просьбой и к Николаю I: … дело милосердия, прибавлю и царской признательности, этому дню столь приличное! <…> день Бородинский громко вопиет к царю: помяни милосердием храброго Коновницына! Знаменательно, что тема отношения монарха к мятежникам стала точкой пересечения между Жуковским, сторонником Николая, и противниками царя. Французский путешественник А. де Кюстин незадолго до Бородинского торжества записал: «Будь он воистину великим человеком, он давно бы простил князя Трубецкого; но, вменив себе обязанность играть заранее отведенную роль, он чужд милосердия…» [Кюстин: II, 21]. Кюстин использовал судьбу Трубецкого как один из предлогов для непосещения Бородинского торжества. Точные причины незамедлительного отъезда Жуковского из Бородина в Москву нам неизвестны. Для нас важно подчеркнуть, что Жуковский, пропустив инсценировку Бородинского боя, даже не поинтересовался в письме к цесаревичу этим грандиозным военным событием. Более того, поэт в этом письме позволил себе высказать критические замечания в адрес «Бородинского помещика». Начатый освящением на Пасху обновленного Зимнего дворца, продолженный празднованием 25-летнего юбилея входа русских войск в Париж и 5-летнего юбилея открытия Александровой колонны, затем торжествами на Бородинском поле, праздничный цикл был закончен 10 сентября закладкой храма Христа Спасителя. Включение в праздничную канву дня рождения потенциального наследника престола великого князя Константина Николаевича (9 сентября) поддерживало общую идею стабильности русской монархии. Несмотря на проживание в Москве, Жуковский не упомянул в письмах о закладке храма; в своем дневнике он лаконично констатировал этот факт. Однозначно объяснить молчание поэта невозможно. Мы не исключаем, что оно было маркированным. Согласно Жуковскому, полного единения между царем, наследником престола и народом не могло быть без исполнения минимальной программы, о которой поэт писал цесаревичу в письме по поводу Бородинского праздника. 328 | 329 В сценарии власти посещение государем Москвы было знаковым событием, для Жуковского оно служило мерилом оценки свершений монарха6. Напомним строки из его стихотворения «Певец в Кремле» (1816), актуального в контексте Бородинского и Московского торжеств: «Будь жизни благ и тишины / И вечных прав хранитель» [Жуковский: II, 50]. Жуковский назвал те требования и условия, при которых монарх и его деяния заслужат будущую свободную хвалу поэта. Дважды упомянутая поэтом тема государя-человека (в письмах 1839 г. к наследнику, затем к великой княгине) — это также своеобразный экзамен на государственную зрелость, предложенный наставником великому князю. Жуковский надеялся на исполнение личной просьбы со стороны цесаревича, но ожидаемых знаков внимания он, по-видимому, не получил. Поэт сомневался, что его миссия — воспитание человека на троне — была завершена успешно. Торжественный молебен по случаю закладки храма Христа Спасителя не скрасил, вероятно, тяжелых раздумий Жуковского. В частном письме к цесаревичу поэт коснулся болевых точек, так как оно служило наставлением будущему монарху. 6 В архиве Жуковского хранится папка «Записи о учении. Планы», в которой мы обнаружили черновики речей, составленных поэтом для цесаревича по поводу его совершеннолетия. Для подтверждения нашей мысли выделим отрывок из московской речи: «Москва есть любезная моя родина, Бог дал мне жизнь в Кремле: да позволит Он, чтобы <сие счастливое> предзнаменование <совершилось> [что я со временем не остался без успеха в моих усилиях заслужить] одобрение <моего> Государя Родителя, как сын верноподданный, и уважение России, как Русский, всем сердцем привязанный к ее благу» [Записи об учении]. Ср. с концовкой петербургской речи: «Да молят они Всевышняго вместе со мною и со всеми нашими соотечественниками, чтобы Он благоволил сохранить нам долгие дни нашего Государя и утвердил благоденствие Российского Государства» [Там же]. 329 | 330 Балансирование между текстами, созданными для широкой аудитории, и текстами «для немногих» не привело Жуковского к созданию системы двойных стандартов. Поэт отказался воспевать монарха-воина, в описаниях он придерживался своего идеала монарха-человека. В дни военного торжества Жуковский развивал менее актуальную и востребованную линию официальной идеологии. ЛИТЕРАТУРА Вацуро, Гиллельсон: Вацуро В. Э., Гиллельсон М. И. Сквозь «умственные плотины»: Очерки о книгах и прессе пушкинской поры. М., 1986. Венчание с Россией: Венчание с Россией: Переписка великого князя Александра Николаевича с императором Николаем I. 1837 год / Публ. Л. Г. Захаровой и Л. И. Тютюинина. М., 1999. Гагерн: Полковник Гагерн. Россия и русские в 1839 году // Русская старина. 1891. № 1. Гузаиров: Гузаиров Т. Жуковский — историк и идеолог николаевского царствования. Dissertationes Philologiae Slavicae Universitatis Tartuensis 19. Тарту, 2007. Жуковский: Жуковский В. А. Полн. собр. соч. и писем: В 20 т. М., 1999. Т. I: Стихотворения 1797–1814 годов; М., 2000. Т. II: Стихотворения 1815–1852 годов. Жуковский 1885: Жуковский В. А. Собр. соч.: В 6 т. / Под ред. П. А. Ефремова. СПб., 1885. Жуковский 1902: Жуковский В. А. Полн. собр. соч.: В 12 т. / Под ред. А. С. Архангельского. СПб., 1902. Записи об учении: Жуковский В. А. Записи об учении. Планы // ОР РНБ. Архив В. А. Жуковского. Ф. 286. Оп. 1. № 124. Кюстин: Кюстин А. Россия в 1839 году: В 2 т. / Под общ. ред. В. Мильчиной. М., 2000. Менцов: Менцов Ф. Певец, к славянам перед отъездом на войну // Библиотека для чтения. СПб., 1839. Т. 36. Мещерский: Мещерский А. В. Из моей старины. Воспоминания // Русский архив. 1900. № 8. Солдатское письмо: Солдатское письмо из Бородина // Русский Инвалид. 1839. № 248. 330 | 331 Стромилов: Стромилов. Завистникам России // Сын Отечества. 1838. Т. 7. Тартаковский: Тартаковский А. Г. 1812 год и русская мемуаристика. М., 1980. заведений. СПб., 1839. Т. 20. № 80.Дата публикации на Ruthenia — 25/01/2008 |
