КАК СДЕЛАТЬСЯ ДВОРЯНИНОМ?
ПОПРИЩИН ГОГОЛЯ КАК НЕСОСТОЯВШИЙСЯ HONNÊTE HOMME

ИРИНА РЕЙФМАН

В Европе до наступления Нового времени основные занятия аристократа (военная служба, охота, турниры) требовали прежде всего физических качеств и умений, важнейшими качествами считались отвага, ловкость и сила. Образование и интеллектуальная деятельность имели сравнительно малое значение для репутации аристократа. Ситуация начала меняться в XV–XVII вв. Само представление об аристократии подверглось кардинальным изменениям. Размеры владений и богатство, а не личные сила и смелость начали определять его статус. Богатство давало досуг и способствовало появлению новых занятий и типов поведения. Аристократ начал уделять значительное внимание таким предметам, как манеры и декорум, что позволяло ему демонстрировать свою «способность к праздности»¹. Как указывает Домна Стантон, единственным трудом, достойным аристократа, стали усилия, направленные на саму его персону².

Значительная часть этих усилий была нацелена на внешность: прическу, одежду, жесты. Их продуктом явился аристократ как эстетический объект: honnête homme, petit maître, щеголь. Однако в конце концов идея хорошего аристократического воспитания начала включать и внутренние качества: образованность, остроумие и в особенности правильную, изящную

речь. Для английской аристократии образованность становится необходимой с середины XVI в.³ Во Франции, как отмечает Стантон, интеллектуального или цивилизованного дворянина создал XVII в.⁴ Джонатан Девалд в своей книге о французском дворянстве XVII в. подчеркивает особую важность умения писать: «Дворяне обращались к писательству в разнообразных и неожиданных обстоятельствах, как в публичной, так и в личной жизни. Они писали политические рассуждения и любовные письма; многие начали анализировать в письменной форме собственную жизнь, создавая мемуары для своего развлечения или для поучения потомков. Они внимательно следили за современной им поэзией и участвовали в спорах о чистоте языка. Наиболее замечательно то, что в XVII в. умение хорошо писать стало прямо ассоциироваться с самим понятием аристократизма»⁵.

В XVIII в. русское дворянство также обратилось к писательству как средству формирования благородного сословия нового типа. Хорошо известно, что дворяне послепетровского времени с увлечением занялись писанием путевых записок, мемуаров и дневников⁶. Самый продуктивный из них,

А. Т. Болотов, видел в писательстве (которому он предавался со страстью всю жизнь, до того времени, когда полностью потерял зрение) важный аспект партикулярного дворянского поведения, модель которого пытался создать личным примером⁷. Более того, в XVIII в. правильный язык стал «одним из самых важных признаков истинного русского джентельмена»⁸. К концу века дворяне начинают доминировать и в литературной сфере⁹.

Для русского дворянства формирование нового поведения осложнялось тем, что оно не просто приспосабливалось к требованиям нового времени, но фактически создавало себя заново. Новый дворянский класс был гетерогенным, он включал бывших бояр и дворян, а также разночинцев, получивших дворянское достоинство благодаря как Табели о рангах, так и институту фаворитизма. Отсутствие гомогенности создавало напряженные отношения внутри дворянского класса: те его члены, которые считали себя потомками допетровской аристократии, зачастую относились к новым дворянам с подозрением и враждебностью. Фавориты интегрировались быстрее, чем дворяне по выслуге, но и за ними долго сохранялась репутация выскочек.

Многое разделяло формирующееся русское дворянство. Так, разные его группы по-разному относились к службе, которая, будучи обязательной до 1762 г., и позже в значительной мере оставалась таковой. Частная жизнь и досуг были, таким образом, идеалом, поэтической мечтой даже для дворян, имевших желание и средства не служить. Поступок Болотова,

который вышел в отставку вскоре после указа 1762 г., был не правилом, а смелым экспериментом. Для этой группы служба, особенно статская, была долгом, нередко тягостным. Новые же дворяне, как известно, ценили статскую службу, поскольку она не только позволяла дослужиться до чинов, дававших потомственное дворянство, но и давала средства к жизни.

Другое разногласие касалось образования и воспитания: представители старого дворянства считали дворян по выслуге необразованными и невоспитанными. Ирония заключалась в том, что эти «неграмотные выскочки» обыкновенно были чиновниками, чье основное занятие состояло в писании.

Напомним, что первые примеры русской светской поэзии дала так называемая «приказная школа». Приказные также были первыми переводчиками светских книг на русский язык. Члены приказного сословия, получавшие дворянство по Табели о рангах, также в основном происходили из исторически грамотных слоев, чаще всего из духовенства¹⁰. Однако выдвинувшийся в XVIII в. новый культурный класс, дворянство, не признавал их заслуг. Вспомним критику Сумароковым приказных и подьячих и их якобы неграмотного и неизящного языка. Подозрительное отношение к образованности и воспитанию разночинцев сохранялось долгое время и отчетливо видно, например, в отношении Пушкина к Надеждину.

На этом фоне поучительно выглядит история гоголевского Поприщина, наследственного подьячего и нового дворянина. Многократно отмечалось, что Поприщин профессионально занят писанием бумаг. Его менее способный двойник, Акакий Акакиевич Башмачкин, их только переписывает. Поприщин к тому же ведет дневник. Роберт Мэгвайр в своей монографии «Исследуя Гоголя» отмечает, что, ведя дневник, Поприщин создает «документ о самом себе», формируя для себя личное пространство, отличное от того, которое полагается ему по чину¹¹. Согласно Девалду, создание личного пространства было

одной из целей, которой служили для французского дворянства письменные занятия: они помогали им отделить «себя от их окружения, утвердить себя как личность»¹².

Какую же личность пытается создать Поприщин, ведя дневник? Как представляется, он стремится обозначить свою принадлежность к дворянству. Точнее, он представляет себя хорошо воспитанным и образованным дворянином, honnête homme. Поприщин, как мы знаем, терпит неудачу, и не только из-за неадекватности той роли, которую он стремится играть: Табель о рангах, альтернативная и более грубая система создания дворян, является не менее важной причиной провала его попытки.

Хотя дворянский статус Поприщина может показаться подозрительным, сам он не сомневается в своей принадлежности к благородному сословию. Во всяком случае, он неоднократно упоминает о своем дворянском достоинстве (см., например, записи от 3 и 4 октября, от 12 ноября и от 3 декабря). Более того, Поприщин утверждает, что его дворянство — наследственное. Протестуя в записи от 4 октября против грубого обращения с ним лакея, он восклицает: «Да знаешь ли ты, глупый холоп, что я чиновник, я благородного происхождения»¹³. В записи от 6 ноября Поприщин прямо говорит о своем дворянском происхождении: «Разве я из каких-нибудь разночинцев, из портных, или из унтер-офицерских детей. Я дворянин» (113).

Некоторые исследователи Гоголя сомневаются в обоснованности этих утверждений. Действительно, чин Поприщина, титулярный советник, в современной ему России давал личное, но не наследственное дворянство, которое требовало производства в следующий чин коллежского асессора. Гоголь мог дать своему герою чин титулярного советника, чтобы подчеркнуть его сомнительный статус как дворянина¹⁴. Однако и многие наследственные дворяне не продвигались по службе

выше чина титулярного советника (напомним случай Пушкина). Таким образом, служебный чин Поприщина сам по себе никак не унижает его и не определяет его статус как дворянина.

Очевидно, однако, что если дворянство Поприщина и является наследственным, оно недавнего происхождения. Его имя и фамилия сигнализируют об этом: в отличие от другого литературного чиновника с незначительным чином, Евгения из «Медного всадника», имя которого маркирует его как старинного дворянина, и «Аксентий», и «Поприщин» характеризуют гоголевского героя как недавнего члена дворянского сословия. Аксентий (от Авксентий) происходит от греческого «увеличиваться», «расти», а Поприщин, как многократно отмечалось, отсылает к идее карьеры, поприща. Поприщин — выскочка, новый дворянин, обязанный своим дворянством службе, своей собственной или своего отца. Именно его неуверенность в своем статусе и заставляет его так настойчиво заявлять о нем. Ричард Густафсон справедливо называет заявления Поприщина о своем дворянстве агрессивными¹⁵.

Если Поприщин и чувствует уязвимость своего статуса незначительного чиновника и недавнего дворянина, он этого открыто не признает. Напротив, как мы помним, его сравнение чиновников, спешащих по улицам Петербурга, с офицерами едва ли не отдает преимущество чиновникам. Более того, Поприщин разделяет презрение наследственной аристократии к новым дворянам. Он хвалит водевиль, высмеивающий выскочек: «Был еще какой-то водевиль с забавными стишками на стряпчих, особенно на одного коллежского регистратора, весьма вольно написанные <…>, а о купцах прямо говорят, что они обманывают и что сынки их дебошничают и лезут в дворяне» (114). Неслучайно, конечно, презрение Поприщина вызывает именно коллежский регистратор, чиновник четырнадцатого

класса, т. е. самого низшего, дававшего личное дворянство¹⁶.

Поприщин не только разделяет аристократическое презрение к новым дворянам, но и заполняет свою жизнь занятиями, которым, согласно Стантон и Дювалду, предавались французские аристократы XVI–XVII в., претендовавшие на статус honnête homme. Он читает стихи и прозу и регулярно посещает театр, осуждая тех своих коллег, которые этого не делают. Более того, его влюбленность развивается по законам галантного ухаживания: он издали любуется своей возлюбленной, гуляет вечерами под ее окнами, предается мечтам о ее красоте и останавливается в тот момент, когда его мечты становятся слишком смелыми. Наконец, Поприщин всегда готов услужить своей возлюбленной, даже с риском для жизни (вспомним эпизод с оброненным платком). Конечно, его галантное поведение всегда снижено: поэзия, которой он увлекается, старомодна; проза, которой он восхищается, принадлежит перу Фаддея Булгарина, в театре он предпочитает водевили, а его попытки ухаживания неуклюжи и бесплодны. Даже опасность, которой он себя подвергает, чтобы услужить своей возлюбленной, комична: «Я кинулся со всех ног, подскользнулся на проклятом паркете и чуть-чуть не расклеил носа, однако же удержался и достал платок» (112). Но, с точки зрения самого Поприщина, он ведет себя как истинный джентльмен.

Небрежное отношение Поприщина к служебным обязанностям также можно интерпретировать как черту аристократического поведения. Известно, что многие молодые дворяне служили номинально, появляясь на службе поздно и ненадолго или не появляясь совсем. «Архивны юноши», упомянутые Пушкиным в седьмой главе «Евгения Онегина», — только один из возможных примеров такого поведения. Сам Пушкин, в годы своей ранней службы в Петербурге, а затем в Кишиневе и Одессе, как известно, относился к своим служебным обязанностям крайне небрежно. Главной мотивацией службы

в таких случаях был статус: не имея чина, русский дворянин не имел места в социальной иерархии¹⁷. Знаменательно, что уже в первой дневниковой записи Поприщин заявляет, что он служит только потому, что служба дает ему статус: «Да, признаюсь, если бы не благородство службы, я бы давно оставил департамент» (110). Напомним, что, в отличие от Акакия Акакиевича, Поприщин пренебрегает службой задолго до того, когда такое поведение можно объяснить его болезнью.

Однако самое главное, что маркирует Поприщина как истинного дворянина, — это его способность писать. По его мнению, оно не является чем-то случайным и доступным каждому. Уже в первой дневниковой записи Поприщин определяет умение писать как исключительное свойство дворянина: «Правильно писать может только дворянин» (111). Недворянин же писать неспособен: «Оно, конечно, некоторые и купчики-конторщики и даже крепостной народ пописывает иногда; но их писание большею частью механическое: ни запятых, ни точек, ни слога» (111). Критика Поприщиным «слога» Фидели также свидетельствует о том, что он считает себя умелым и талантливым писателем.

Поприщин, таким образом, делает все необходимое для того, чтобы быть настоящим дворянином. И ему кажется, что он добивается успеха: он уверен, что рука генеральской дочери может принадлежать ему. Но в этот момент все рушится: Софи предпочитает камер-юнкера, и тщательно выстроенный Поприщиным образ себя как дворянина оказывается химерой. Почему?

Поприщин винит чин Теплова. Но действительно ли Теплов выше его чином? С 1809 г. камер-юнкер, который до того был придворным чином девятого класса (как титулярный советник был чином девятого класса в статской службе), сделался всего лишь почетным званием. С этого времени каждый камер-юнкер был обязан состоять в военной или гражданской службе. Только в 1836 г., т. е. через два года после того, как

рассказ Гоголя был написан, представленный к званию камер-юнкера обязан был иметь чин не ниже титулярного советника. Это позволяет нам предположить, что чин Теплова мог быть равным чину Поприщина или даже быть ниже его. Когда Поприщин уравнивает звание камер-юнкера с генеральским чином («Все, что есть лучшего на свете, все достается или камер-юнкерам, или генералам» — 119), он ошибается в своей интерпретации Табели о рангах.

Проблема, конечно, состояла в том, что Табель о рангах не только создала внутри дворянского класса жесткую иерархию, но также закрепила неравенство родов службы. Кроме того, она не стерла разницы между наследственным дворянством и дворянством по службе. Наследственный дворянин камер-юнкер Теплов был лучшим дворянином, чем титулярный советник Поприщин, несмотря на значительные служебные успехи последнего. Напомним, что Поприщин — не Башмачкин: как мы узнаем из его описания своего последнего визита в департамент, он занимает должность столоначальника, а это значит, что «в его подчинении <…> находились по меньшей мере десять чиновников»¹⁸. Служебные же успехи Теплова не упомянуты вовсе, и его превосходство над Поприщиным обозначается исключительно камер-юнкерством: согласно указу 1809 г., это звание давалось как «знак особенного внимания Царского к роду или заслугам предков», т. е. оно маркировало Теплова как дворянина высшего разряда, чем Поприщин.

Как известно, Поприщин обдумывает и другие пути превращения себя в дворянина, достойного руки Софи, используя альтернативные модели, завещанные XVIII в. Одна из них — возвышение фаворита; другая — самозванчество. В записи от 3 декабря он пишет: «Ведь сколько примеров по истории: какой-нибудь простой, не то уже чтобы дворянин, а просто какой-нибудь мещанин или даже крестьянин, — и вдруг открывается, что он какой-нибудь вельможа, а иногда даже и государь» (119). Очевидно, что Поприщин имеет в виду такие

случаи, как возвышение А. Д. Меншикова или А. К. Разумовского. Последний пример, который приводит Поприщин (превращение крестьянина в государя), конечно, отсылает к Емельяну Пугачеву¹⁹. В конце концов, Поприщин выбирает последний путь и, как Пугачев, терпит неудачу.

Почему Поприщину не удается сыграть роль государя, понятно, но почему ему не удалось утвердить себя как дворянина с помощью писательской деятельности? Здесь важно не только то, что, несмотря на претензии, он плохой писатель. Не менее существен и неправильный выбор жанра: дневник, несомненно, создает личное пространство, но, одновременно, вместо соединения автора с миром (как в жанрах, имеющих адресата: мемуарах, предназначенных для публикации или даже обращенных к потомкам, и особенно письмах) он изолирует его. Дневниковому жанру в целом, по нашему мнению, не свойственна функция изменения авторского статуса в глазах других.

Как кажется, Гоголь привлекает внимание читателя к ограниченным возможностям дневника, противопоставляя ему переписку. Оставим в стороне тот факт, что Поприщин сам придумывает пишущих собак, но заметим, что он представляет их неравными. Разный статус собак подчеркивается при первом их появлении на страницах рассказа, когда Фидель упрекает Меджи за то, что та ей не пишет, подозревая высокомерие с ее стороны. Далее, в первом же письме, которое нам позволено прочесть, Меджи, выказывая недовольство мещанским именем Фидели, напоминает ей о ее низком социальном статусе. Как отмечает Ксана Бланк в заметке «По заколдованным местам Гоголя», владелицей Фидели, вероятно, является служанка, так как Поприщин изымает письма из кухни шестого этажа дома Зверкова, в котором «белый» ход имел пять этажей, а «черный» — шесть²⁰. Вопросы социальной иерархии занимают важное место в письмах Меджи. Она рассуждает о породе

и благородном поведении; она делится с Фиделью рассказом о том, как она отвергла ухажеров низкого разбора и предпочла «кавалера» Трезора. И тем не менее, собаки пишут друг другу, и их переписка демонстрирует их неравенство. Дружба, которая их связывает, поднимает статус Фидели.

Дневник Поприщина не связывает его ни с кем. Никто не знает, что он ведет дневник. Никому не известны его представления о себе как о honnête homme. Его усилия по созданию своей дворянской идентичности никем не ратифицируются. Более того, личное пространство, которое Поприщин создает посредством дневника, оказывается ловушкой, поскольку оно мешает ему увидеть, как воспринимают его другие, и произвести необходимые поправки в своем поведении. Как замечает исследователь дневникового жанра Томас Маллон, «в дневнике всегда возможно описать вещи так, как хочется; легко верить, что собственная авторизованная версия действительности и является правдой»²¹. Неслучайно Поприщин легко объясняет попытку начальника отделения вразумить его завистью последнего к его успехам у Софи (113). Также легко он отвергает и комическое описание самого себя, которое обнаруживает в письме Меджи (и которое можно интерпретировать как минутное осознание истинного положения вещей): «Врешь ты, проклятая собачонка!» (118).

Ложный образ самого себя, который создает Поприщин и в который он предпочитает верить, в конце концов становится инструментом саморазрушения, доводя его до сумасшедшего дома. Только в самом конце рассказа, и то ненадолго, Поприщин вырывается из западни, которую сам для себя создал: он отвергает все иерархии, внутри которых пытался утвердиться. Этот жест открывает его человеческую природу, не определяемую чином и титулом и не защищенную ими.