Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение. VI (Новая серия): К 85-летию Павла Семеновича Рейфмана. Тарту: Tartu Ülikooli Kirjastus, 2008. С. 218–230.

ВОПРОС О «РУССКОМ ВЛИЯНИИ»
В ЛИТЕРАТУРНО-КРИТИЧЕСКОМ
НАСЛЕДИИ ФР. ТУГЛАСА^*

ЛЕА ПИЛЬД

В настоящей статье мы коснемся одного из вопросов, занимавших и занимающих многих эстонских литераторов в течение, по крайней мере, полутора веков. Это вопрос о функции русской словесности в процессе эволюции эстонской литературы. Особенно много внимания уделил ему лидер литературной группировки «Молодая Эстония» — известный эстонский прозаик, критик и историк литературы Фридеберт Туглас. Своеобразный итог спорам о «русском влиянии» Туглас подвел в своем эссе о Валерии Брюсове, опубликованном в девятом номере журнала «Лооминг» за 1924 г.

Эссе о Брюсове выросло из доклада, прочитанного писателем в актовом зале Тартуского университета в год смерти русского символистского лидера. При поверхностном приближении этот текст может показаться некрологом (ср. подзаголовок — «по поводу его смерти»). Однако при более пристальном погружении в статью обнаруживается ее тесная взаимосвязь со многими литературно-критическими и публицистическими сочинениями Тугласа, в которых он полемизирует с противниками эстетической программы литературной группировки «Молодая Эстония». Как известно, эта полемика велась не только в 1900–1910-е гг., но была продолжена в последующие десятилетия: «Туглас был вынужден защищать позиции “Молодой Эстонии” и в 1920–1930-е гг., когда сторонники зарождающегося нового реализма, в свою очередь, выступили с критикой эстетических

взглядов младоэстонцев» [Arusoo, Haug: 74; перевод с эстонского здесь и далее — мой].

Одной из основных тем полемики была тема литературных «влияний» («заимствований»). Многочисленные недоброжелатели «младоэстонцев» обвиняли их в литературной и культурной несамостоятельности, зависимости от «чужих» мнений. Наиболее остро, уже с самого начала существования «Молодой Эстонии», стоял вопрос об отношении к русской литературе.

Попытаемся проанализировать, как интерпретирует Туглас контакты между эстонской и русской литературами в начале ХХ в.

Еще в статье «Молодая Эстония 1903–1905» (1915) Туглас предлагал объяснение механизма «влияний» в условиях зарождения модернистской литературы в Эстонии: «Поэтому несущественны все разговоры о чужом влиянии, которое якобы способно пересоздать целое литературное поколение и вписать новую главу в историю литературы. Не заимствование является причиной зарождения нового течения, а само новое течение, следуя некой железной логике, вырастает из общественных условий, органически тяготея к родственным явлениям в прошлом или ближайшем окружении» [Tuglas 2001a: 16].

В этом высказывании недвусмысленно подчеркивается, что первоначальным толчком к восприятию «чужого влияния» становятся процессы, происходящие в самой воспринимающей литературе, сам характер которых обусловливает выбор «чужого» материала. О том, что интерес «младоэстонцев» к западноевропейской и русской литературе был во многом «сознательным выбором», а не бессознательным, подчиняющимся чужой традиции копированием, Туглас писал неоднократно и в разное время. Ср., например, в статье «Зарождение модернистской литературы в Эстонии» (1935): «Тогда особое значение приобрел вопрос о сравнениях, образцах и влияниях. Наше прежнее подчинение культурным влияниям было случайным, несознательным, зависящим в основном от соседских  219 | 220  взаимоотношений. <…> Молодое поколение находилось в навязанной ему зависимости от русского влияния, но оно носило официозный характер и не давало возможности увидеть многогранность славянского духа, как в общественной, так и артистической сферах. Последствия этого были в большей степени разрушительными, чем возвышающими» [Tuglas 2001d: 331].

Таким образом, по Тугласу, возникновение в Эстонии модернистской литературы побудило новое литературное поколение обратить внимание на сходные процессы в других литературах, и этот сознательный интерес, в свою очередь, породил целый ряд литературных «влияний». Описанный механизм, как считает писатель, принципиально отличается от контактов между «своей» и «чужими» литературами в ХIX в., когда рецепция, например, русской литературы целиком зависела от навязанных «сверху» стандартов и не регулировалась сознательным выбором. Помимо этого, Туглас в некоторых своих статьях наводит читателя на мысль о том, что иногда зарождение родственных друг другу литературных тенденций происходит в сходной культурно-общественной ситуации, как бы вне любых влияний. Таково, по Тугласу, творчество участника «Молодой Эстонии» Яана Окса, охарактеризованное им в статье 1918 г.: «Так, например, Окс в своем “местечке пониже Европы” самостоятельно и едва ли под воздействием каких-то внешних влияний пришел к тем же эстетическим убеждениям, что и его современники, находившиеся в гораздо более благоприятных условиях» [Tuglas 2001b: 341].

В эссе «Валерий Брюсов» Туглас характеризует процесс зарождения русского символизма не только как заведомо родственное эстонскому литературному модернизму явление, но и как культурный феномен, возникший при сходных условиях. По мнению автора, в русской словесности, несмотря на большое число одаренных художников слова, отсутствовала «литературная культура» (в частности, культура литературного стиля): «Эта литература, которая явила миру столько видных талантов, но была сравнительно бедна  220 | 221  культурными традициями, лишилась одного из выдающихся представителей этих традиций»; ср. также: «Он был кабинетным поэтом и ученым, который лишь пытался приспособиться к новым обстоятельствам. Как до этого, так и после <Октябрьской революции. — Л. П.> он продолжал свой культурный труд в области словесности» [Tuglas 2001c: 224]. Именно Брюсов, с точки зрения Тугласа, закладывает основы литературной культуры в русской словесности¹.

Напомним, что понятие «литературной культуры» является одним из ключевых не только для Тугласа, но и для эстетических установок «Молодой Эстонии» в целом. Так, например, в докладе 1917 г. «О литературных перспективах» Туглас утверждает: «“Молодая Эстония” вовсе не является каким-либо литературным течением. Она не провозглашала непогрешимость реализма, романтизма или символизма. Ее задачей было только углубление литературной культуры и воспитание сознательного отношения ко всем течениям. Однако как в политике, так и в культуре только сознательность делает возможным существование любой группировки» [Tuglas 2001g: 63].

В понятие «литературной культуры» включается сознательное и толерантное отношение к традиции (а также к другим

современным литературным направлениям и группировкам), культура стиля, издательская культура.

Таким образом, по мысли Тугласа, русские символисты, возглавляемые Валерием Брюсовым, осуществляли аналогичную младоэстонцам миссию — обращаясь к чужим литературам, они формировали отсутствующую пока в России литературную культуру.

Характеризуя процесс вхождения Брюсова в литературу, Туглас останавливается на характеристике ниспровергателей первых русских декадентов: «Можно себе представить, какой издевательский смех и насмешку пробудила столь невинная шутка <речь идет об изданных Брюсовым в 1893–1895 гг. сборниках “Русские символисты”> среди тогдашней критики и публики, привыкшей воспринимать все с сугубой серьезностью! Владимир Соловьев, не отрицавший, впрочем, поэтического дара начинающих стихотворцев, тут же написал удачную пародию о “вертикальных горизонтах”. Как сообщает сам Брюсов, после публикации “Русских символистов” его имя якобы стали считать коллективным псевдонимом наподобие Козьмы Пруткова, задачей же этого нового Пруткова должно было стать всего лишь осмеяние символизма» [Tuglas 2001c: 228].

Очевидно, что это описание прямо отсылает к сходным отзывам о произведениях Тугласа и его коллег по группировке в 1900-е гг. Ср., например, отзыв Отто Петерсона о рассказах Тугласа в 91-м номере газеты «Вирулане» за 1909 г.: «<…> о чем там на самом деле говорится — не понимает никто, почему именно так говорится — поймут, может быть, психиатры» (цит. по: [Tuglas 2004: 184]).

Помимо соотнесения литературной деятельности Брюсова с особенностями литературной эволюции и установками эстетической программы младоэстонцев, Туглас, возможно, проецировал облик Брюсова-организатора символистского  222 | 223  направления на себя как лидера и теоретика «Молодой Эстонии»² [Tuglas 2004: 456].

С названной проекцией могут быть связаны некоторые историко-литературные неточности в статье Тугласа. Демонстрируя в целом прекрасное знание литературной ситуации в России начала ХХ в., он в некоторых (редких) случаях все же ошибается. Например, он приписывает Брюсову руководство символистским движением на протяжении всего его существования (1890–1900-е гг.), независимо от эстетических расхождений внутри этого направления: «Под сенью этого движения зародились и развились такие дарования, как Бальмонт, Блок, А. Белый, В. Иванов, М. Кузмин, отчасти Мережковский, Сологуб, Ремизов и много других. Но зачинателем и вождем направления вплоть до окончания его существования перед Мировой войной был Валерий Брюсов» [Tuglas 2001c: 227].

Однако уже в самом начале ХХ в. было хорошо известно (и не только в России), что «младшее» поколение русских символистов, которое представляли А. Блок, А. Белый, В. Иванов и др., выдвинуло иную, отличную от «декадентской», эстетическую программу, к осуществлению которой Брюсов отношения не имел³.

Очевидно, что Туглас не мог об этом не знать. Следовательно, преувеличение заслуг Брюсова перед русским символизмом в статье вполне намеренное. Вообще здесь ощущается сильное желание автора защитить Брюсова от нападок русских критиков и литераторов, напрямую соотнесенное все с тем же отстаиванием эстетических

установок «Молодой Эстонии», которое Туглас продолжал осуществлять уже третье десятилетие подряд.

Особо подчеркивается многоплановость, многосоставность литературной деятельности Брюсова: его выступления в ипостасях поэта, прозаика, переводчика, критика, историка литературы, издателя, педагога, руководителя литературных и эстетических объединений. Ср., например: «Особенно велики заслуги Брюсова в области мастерских переводов. <…> Эти переводы сопровождались исследованиями, статьями, комментариями. <…> Чтобы дать начатой переоценке ценностей полный ход, в 1904 г. Брюсов начал издавать журнал “Весы”, который сначала включал в себя только литературную критику, но позднее и художественную литературу. <…> Особенно велик авторитет Брюсова в области исследования Пушкина. <…> Благодаря своим критическим сочинениям и многочисленным лекциям, а также деятельности на посту председателя “Общества свободной эстетики” и директора “Литературно-художественного кружка”, Брюсов существенно способствовал повышению уровня русской литературной культуры» [Tuglas 2001c: 229].

С точки зрения Тугласа, настоящий организатор литературного процесса, стремящийся внедрить в родную культуру, с целью ее внутреннего обогащения, «чужой» литературный опыт, должен быть именно таким, как Брюсов. Почти все упомянутые сферы деятельности Брюсова перекликаются с аналогичными занятиями самого Тугласа сначала на посту вождя младоэстонцев, а позже (в 1920-е гг.) в качестве организатора и вдохновителя литературного процесса в Эстонии.

Характерно, что, несмотря на столь многочисленные заслуги Брюсова перед русской литературой, литературные критики самых различных лагерей (включая и некоторых символистов) обвиняли Брюсова в сухости, холодности, рационализме, неспособности к выражению  224 | 225  непосредственных эмоций в поэзии, а также в недостатке художественного дара⁴.

Туглас приводит в статье цитату из книги Юлия Айхенвальда «Силуэты русских писателей» (1910), где о Брюсове говорится именно в подобной тональности, однако, ему как знатоку русской литературной жизни было известно и то, что примерно такие же упреки предъявляли символистскому лидеру и другие русские литераторы: «Брюсова настойчиво осуждали за то упорство, с которым он создавал даже свою лирику, за холодность формы и содержания, которыми веет от его стихов. Брюсов не тот работник, который похоронил талант, полученный от господина, пишет о нем Юлий Айхенвальд. Он не получил от господина вообще никакого таланта, и, напротив, сам выкопал его из земли, упорно трудясь. Тот же критик называет Брюсова рабом, профессором поэзии, поэтом без поэзии, пророком без вдохновения» [Tuglas 2001c: 232].

Даже Андрей Белый, хвалебный отзыв которого о Брюсове приводится Тугласом, с самого начала относился к Брюсову-художнику двойственно, упрекая его в преобладании формы над содержанием, под которым подразумевался «прорыв»

в метафизическую реальность. Ср., например: «Классический принцип в поэзии Брюсова вполне определился. На это указывает дышащий пламень демонизма из-под железной брони, в которую закована его муза. Но мы не знаем, овладел ли Брюсов всем строем мыслей, сопровождающих творчество классика или, наоборот, этот строй мыслей овладел Брюсовым? Куда пойдет Брюсов, если он достиг уже льдистых венцов своего творчества? Здесь, на вершинах, предлагается мир сей. Здесь начинается третье искушение Христа дьяволом: искушение царством. Нужно преодолеть земную косность власти: нужно лететь на крыльях религии. Или наоборот, не поняв неба, отвернуться от неба» [Белый: 398].

Нетрудно заметить, что похожие недостатки (излишнее внимание к формальным аспектам художественных произведений и известная «бедность» их содержания) критики видели и в литературном творчестве самого Тугласа. Так, например, А. Х. Таммсааре в «Письме Феликса Ормуссона из Парижа Ф. Тугласу» (1915) отмечал: «Твой язык, который ты вложил мне в уста, является образным, зачастую пластичным, ясным, иногда даже кристально-ясным, но я сам, как ты меня представил, — безoбразный, с неуловимыми чертами, неопределенный»; «<…> у нас больше рождается слов, чем соответствующих им тем; у нас гораздо больше разнообразных украшений, чем образов, которые можно было бы украшать» [Tammsaare: 359–360].

О том, что Туглас неоднократно размышлял об особенностях своего художественного дара и, возможно, частично склонялся к мнению собственных критиков, свидетельствуют некоторые его маргиналии, где говорится о разновидностях и возможностях таланта. По-видимому, писатель осознавал, что между программными формулировками в его критике и его же собственным художественным творчеством существует определенное расхождение. Иными словами: не все требования к художественному произведению, заявленные в теоретических манифестах «Молодой Эстонии», реализовались в художественной практике самого Тугласа.  226 | 227  «Великий художник мало годится в критики. Подобно тому, как он вместо мира существующего всегда творит свой мир, так он поступает и с художественным произведением, заменяя его другим. Он не может видеть неподдельную реальность подобно тому, как не мог видеть другой мир бог, если бы таковой уж существовал. Чем более выдающимся является художник, выступающий в роли критика, тем дальше отходит он от оцениваемого произведения» [Tuglas 2001f: 160].

Размышляя таким образом, Туглас как бы намекает, что его собственные литературно-критические рецензии отнюдь не далеки от анализируемого произведения, и что, напротив, они нацелены не только на толкование конкретного текста в конкретной историко-литературной ситуации, но и на включение его в более широкий контекст — родной литературы прошлого, зачастую и в контекст мировой литературы. Рецензии Тугласа преследуют цель объяснения литературных явлений, организации литературного процесса, а вовсе не создания нового, «другого мира». Итак, из этой маргиналии как бы подспудно вытекает, что писатель не относит свой дар к категории «больших талантов».

Еще более интересным представляется нам высказывание Тугласа о типе таланта Чехова в «Критическом интермеццо» (1915): «Как много культуры, помимо таланта, как кажется, необходимо для создания корректного и поистине художественного произведения. Как мало тех, кто никогда не ранит, ни разу не споткнется. Вечный пример в этом отношении — Чехов. Великие гении «первого разряда» редко бывают столь целомудренными. Таковыми не являются Ницше, Ибсен или Толстой. Они чересчур непогрешимы, слишком удовлетворены собой, чтобы быть скромными и тактичными. Они всегда, так или иначе, проповедовали банальные истины или вели грубое наступление. Но все, что наступает, что слишком уверено в своей правоте и непоколебимости ведет к фальши в искусстве» [Tuglas 2001f: 25].

Чехов противопоставляется здесь литературным гениям «первого ряда», в чьих произведениях зачастую отсутствует  227 | 228  подлинная литературная культура. Вполне очевидно, что и собственный талант Туглас не относит к числу «перворазрядных», однако в своем творчестве он стремится, подобно, Чехову, к выверенному стилю, лаконичности, к соответствии формы содержанию⁵.

В индивидуальной литературной судьбе Брюсова Туглас, возможно, усматривает некие родственные собственному литературному пути совпадения: символистский лидер, не будучи «талантом от Бога» (т.е., не имея выдающегося, редко встречающегося, «перворазрядного» литературного дара), добился высоких результатов литературным трудом. Его деятельность имела огромное значение для углубления и развития многогранности стилистических направлений в русской литературе, способствовала организации журнальных изданий на современном европейском уровне и осмыслению русской литературы на фоне мировой и отечественной словесности.

В конце статьи Туглас указывает на особое положение не только Брюсова, но, по-видимому, и символистского направления в целом в истории русской литературы: преимущественное внимание некоторых русских символистов к вопросам литературной «формы», аналитическое («рациональное») отношение к процессу творчества позволяют приблизить их к ряду романских литератур и, таким образом, подчеркнуть процесс «европеизации» самой русской литературы в конце ХIX – нач. ХХ вв.: «Брюсов, с точки зрения русской литературы, — не типичное для нее явление. Рациональная подоснова брюсовского творчества и присущая

ему дисциплина формы противоречат общему облику этой литературы. В Брюсове было нечто, характеризующее литературу романских народов. Таким образом, Брюсов представлял собой общеевропейское явление. Именно поэтому его эстетическое наследие должно быть приемлемым и для нас» [Tuglas 2001c: 239].

«Молодая Эстония», с точки зрения Тугласа, ориентировавшаяся, в первую очередь, на западноевропейскую литературу, стремилась увидеть в русском литературном модерне тот же процесс «европеизации», который происходил в эстонской словесности преимущественно с середины 1900-х до середины 1910-х гг. При таком подходе к литературному процессу вопрос о пресловутом «русском влиянии» на «Молодую Эстонию» оказывался решенным в пользу самостоятельности ее литературного пути. Понятие «подражательности» заменялось понятиями «выбора» литературных ориентиров и типологического параллелизма историко-литературных явлений.

Конечно, выстроенная в статье Тугласа концепция относится к сфере самоописания литературных явлений и далеко не исчерпывает всех сторон контактов «Молодой Эстонии» с русской и другими «чужими» литературами.  229 | 230 

ЛИТЕРАТУРА

Белый: Белый А. Брюсов // Белый А. Символизм как миропонимание. М., 1997.

Мережковский: Мережковский Д. С. Эстетика и критика. СПб., 1994. Т. 1.

Минц: Минц З. Г. Об эволюции русского символизма. К постановке проблемы. Тезисы // Минц З. Г. Поэтика русского символизма СПб., 2004.

Цветаева: Цветаева М. Герой труда / Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. М., 1994. Т. 4.

Arusoo, Haug: Arusoo M., Haug T. Tuglase kirjanduslik paevaraamat // Tuglas F. Kogutud teosed 10. Kriitika VII. Kriitika VIII. Tallinn, 2004.

Hansen-Löve: Hansen-Löve А. Der russische Symbolismus und Entfaltung der poetischen Motive. Wien, 1984. 1. Band: Diabolischer Symbolismus.

Tammsaare: Tammsaare A. H. Felix Ormussoni kiri Pariisist Friedebert Tuglasele // Tammsaare A. H. Kogutud teosed 16. Publitsistika II (1914–1925). Tallinn, 1988.

Tuglas 2001: Tuglas F. Kogutud teosed 9. Kriitika V. Kriitika VI. Tallinn, 2001.

Tuglas 2001a: Tuglas F. Noor-Eesti 1903–1905 // Tuglas F. Kogutud teosed 9. Kriitika V. Kriitika VI. Tallinn, 2001.

Tuglas 2001b: Tuglas F. Jaan Oks. Tema surma puhul // Tuglas F. Kogutud teosed 7. Kriitika I. Kriitika II. Tallinn, 1996.

Tuglas 2001c: Tuglas F. Valeri Brjussov. Tema surma puhul // Tuglas F. Kogutud teosed 9. Kriitika V. Kriitika VI. Tallinn, 2001.

Tuglas 2001d: Tuglas F. Moodsa kirjanduse algus Eestis // Tuglas F. Kogutud teosed 9. Kriitika V. Kriitika VI. Tallinn, 2001.

Tuglas 2001e: Tuglas F. Kriitiline intermezzo // Tuglas F. Kogutud teosed 9. Kriitika V. Kriitika VI. Tallinn, 2001.

Tuglas 2001f: Tuglas F. Marginaalia // Tuglas F. Kogutud teosed 9. Kriitika V. Kriitika VI. Tallinn, 2001.

Tuglas 2001g: Tuglas F. Kirjanduslikke valjavaateid (Kõne, peetud “Siuru” õhtul Viljandis “Koidu” saalis 10. novembril 1917) // Tuglas F. Kogutud teosed 9. Kriitika I. Kriitika VI. Tallinn, 2001.

Tuglas 2004: Tuglas F. Kogutud teosed 10. Kriitika VII. Kriitika VIII. Tallinn, 2004.

Undusk: Undusk J. Sissejuhatuseks Tuglase kriitikasse // Tuglas F. Kogutud teosed 7. Kriitika V. Kriitika VI. Tallinn, 1996.