Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение. VI (Новая серия): К 85-летию Павла Семеновича Рейфмана. Тарту: Tartu Ülikooli Kirjastus, 2008. С. 337–344.

О НЕВЫШЕДШЕМ УЧЕБНИКЕ
РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ XVIII–XIX вв.
ПОД РЕДАКЦИЕЙ Д. С. ЛИХАЧЕВА

БОРИС ЕГОРОВ

Мирно существовало в Москве приличное издательство «Радуга». Главной сферой его деятельности были переводы отечественных книг на иностранные языки. И вот на заре 1980-х гг. (или даже в конце 1970-х) руководство издательства задумало выпустить для студентов Старого и Нового света учебник по русской литературе на английском языке и уговорило академика Д. С. Лихачева возглавить это интересное и почетное мероприятие. Нужно было представить книгу на русском языке, переводчиков обеспечивала «Радуга». Ранее с Д. С. Лихачевым уже велись переговоры об издании учебника по древнерусской литературе, и «древний» сектор Пушкинского Дома, который возглавлял академик, был готов приступить к работе. Поэтому «Радуга» пожелала, чтобы под одним крылом создавался и учебник по русской литературе нового времени.

Любопытно, что из «пушкинодомцев» Д. С. Лихачев к этому второму учебнику привлек лишь Н. Д. Кочеткову (она должна была писать о всем XVIII в.) и Л. М. Лотман (ей предназначались главы о романах Чернышевского, о поэтах середины XIX в., кроме Некрасова, об Островском, Тургеневе, Гончарове, о драмах Чехова и обзорные главы от середины века до конца). Остальной текст делился между Е. А. Майминым (вся первая половина XIX в., от Жуковского до Герцена, затем Достоевский и Л. Толстой) и автором этих строк (Чернышевский-критик, Добролюбов, Писарев, Некрасов, Салтыков-Щедрин, Лесков, проза Чехова). Но так как Е. А. Маймину выпала слишком большая нагрузка, то для работы над первой половиной века была еще привлечена Е. И. Анненкова.  337 | 338 

Меня Д. С. Лихачев назначил ответственным редактором издания, ибо сам он уже в те годы чувствовал, что слишком перегружен различными обязательствами, и стремился освободиться от целого ряда должностей. Конечно, мы в любом случае нашли бы способ отметить участие Лихачева в издании («под руководством», «под наблюдением» и тому подобное).

Через полтора года черновой вариант учебника был написан, но тут началось горбачевское время, стремительно перешедшее в ельцинское. Бурные социально-политические события и экономический кризис привели к тому, что деятельность издательств ухудшилась, а некоторые вообще начали рассыпаться. Увы, рассыпалась и «Радуга». Было очень жаль, что наш учебник не состоялся. Ряд глав авторы потом использовали для школьных учебников, но многое осталось в личных архивах. Не пришлось иностранным студентам штудировать российский учебник, а он, пожалуй, был бы полезен занимающимся русской литературой. В качестве методического и стилистического образца тех лет могу продемонстрировать мою главу о Лескове. Д. С. Лихачев прочитал ее и одобрил без замечаний.

Н. С. ЛЕСКОВ

Каждый крупный писатель самобытен. Но Лесков и среди самобытных выделяется совершенно исключительной оригинальностью — и мировоззрения, и жанров своих произведений, и виртуозных стиля и лексики, особенно трудно переводимых на другие языки (впрочем, В. Эджертон блестяще перевел рассказ «Левша» на английский язык).

Лесков был плохо понят современниками, при жизни он получил лишь малую толику той писательской славы, которой он по справедливости заслуживал. Это хорошо осознавал Лев Толстой, заявляя: «Лесков — писатель будущего». Одним из постоянных пропагандистов Лескова был А. М. Горький, оставивший весомую характеристику его творчества: «Как художник слова Н. С. Лесков вполне достоин встать рядом с  338 | 339  такими творцами литературы русской, каковы Л. Толстой, Гоголь, Тургенев, Гончаров. Талант Лескова силою и красотой своей немногим уступает таланту любого из названных творцов священного писания о русской земле, а широтою охвата жизни, глубиною понимания бытовых загадок ее, тонким знанием великорусского языка он нередко превышает названных предшественников и соратников своих».

Лесков, конечно, сын своего времени, он отобразил его черты, его идеи, его заблуждения, отобразил, как никто, пестро и многолико, но значение его творчества непреходяще, оно осознается все больше и больше в перспективе последующих эпох, а это, видимо, и есть настоящая ценность писателя.

Изумительно широкое и глубокое знание русской жизни во многом объясняется биографией Лескова. Среди его родственников были представители чуть ли не всех сословий XIX века: дед — священник, бабка — купчиха, отец — чиновник, мать — дворянка… Кажется, только крестьян не было среди ближних родных, но трудящийся класс Лесков очень хорошо знал, так как родился в деревне: «Я не изучал народ по разговорам с петербургскими извозчиками, а я вырос в народе на Гостомельском выгоне… Публицистических рацей о том, что народ надо изучать, я не понимал и теперь не понимаю. Народ просто надо знать, как саму нашу жизнь; не штудируя ее, а живучи ею». Гостомля — речка в Орловской губернии. Там, в сельце Горохове, в небольшом отцовском имении, и родился Николай Семенович Лесков в 1831 году.

Обучался будущий писатель в Орловской гимназии (да был некоторое время вольнослушателем Киевского университета), ибо с молодых лет должен был зарабатывать себе на хлеб: мелким чиновником, коммерческим служащим, репортером и журналистом… Он изъездил вдоль и поперек всю европейскую Россию, долго жил на Украине, поэтому и ее хорошо знал. Сведений, бытового материала ему, наверное, хватило бы на несколько писательских жизней, а писать Лесков, к сожалению, начал поздно, тридцатилетним, да и прожил не так уж много (умер он в Петербурге в 1895 году).  339 | 340 

* * *

В шестидесятых годах Лесков становится профессиональным писателем. С самых ранних произведений его творческое наследие отличается неизменным этическим пафосом. Ученик Карамзина и Гоголя, соратник Достоевского и Толстого, Лесков постоянно ратует за духовную и душевную чистоту, честность, за нравственное усовершенствование. В этом смысле он, до мозга костей демократ, был плохим союзником революционных демократов в их борьбе за радикальное социально-политическое преобразование страны, ибо считал более первостепенным внутреннее преображение человека. «Не хорошие порядки, а хорошие люди нужны нам», — формулировал Лесков одну из главных своих идей. Это не значит, что он пренебрегал общественными аспектами жизни, нет, он был весьма злободневным публицистом, следил за всеми основными этапами реформ шестидесятых годов, но все-таки главное внимание уделял характеру, нравственности отдельного человека.

В нашумевших «антинигилистических» (т.е. воспринятых радикальными современниками как направленные против «нигилистов», революционеров) романах «Некуда» (1864) и «На ножах» (1870) Лесков отделяет хороших, честных, благородных представителей радикальной молодежи от проходимцев, эгоистов, злодеев: и внутри этого лагеря авторская классификация проводится не по политическому, а по нравственному принципу.

Роман не был любимым жанром Лескова, он предпочитал, в духе его времени, цикл очерков, рассказы, повести. Да и роман его по жанру необычен, он скорее чем-то напоминает крупные произведения Салтыкова-Щедрина.

Самый значительный роман Лескова — «Соборяне» (1872), уникальный и честный очерк жизни русского духовенства, — представляет собой причудливый сплав обычного романа с очерковой хроникой и дневником. Присутствует такая жанровая смешанность, размытость и в менее крупных по объему лесковских произведениях. Подобная «чресполосица» наблюдается и в области стиля. Лесков, вслед за Гоголем,  340 | 341  является одним из создателей особой формы рассказывания, получивший название сказ. Сказ — это ведение повествования от лица, далеко отстоящего от автора по мировоззрению и уровню образования, по речевой манере. У Лескова такими рассказчиками выступают и крестьяне, и мастеровые, и крепостные интеллигенты, и провинциальные чиновники.

Наиболее известным «сказовым» произведением писателя является «Левша» (1881), рассказ о тяжелой судьбе тульского оружейного мастера, гениального самоучки, «косого левши», сумевшего с товарищами подковать английскую заводную мини-игрушку — блоху (впрочем ироничный автор не преминул заметить, что подкованная блоха уже не могла танцевать…). Рассказ ведется якобы тоже от лица некоего самоучки из народа, но в его речь постоянно вклиниваются слова-понятия и даже целые фразы, явно принадлежавшие другому человеку, близкому по уровню к автору, а последнюю главу рассказа, 20-ю, автор уже прямо повествует от себя. И это в произведении самом «сказовом», заведомо созданном и предложенном читателю именно как сказ. Но даже в чисто сказовую речь человека из народа Лесков вклинивает каламбурные слова, явно сочиненные образованным персонажем, двойником автора: «буреметр» (барометр), «клеветон» (фельетон), «нимфозория» (инфузория), «мелкоскоп» (микроскоп) и т.д. Некоторые каламбуры как бы сливают познания образованного повествователя с народной этимологией: «Аболон полведерский» (Аполлон Бельведерский), «укушетка» (кушетка) и т.п. В других рассказах и повестях смешение стилей еще более сложное.

Не просто сложны, а даже и непонятны заглавия некоторых лесковских произведений: «Овцебык», «Шерамур», «Заячий ремиз», «Амур в лапоточках»… Не очень-то ясны и подзаголовки: у «Шерамура» — «Чрева ради юродивый», у «Отборного зерна» — «Краткая трилогия в просонке». Автор как бы с самого первого слова предлагал не развлекательное чтиво, а вдумчивое чтение, как бы обязывал читателя в процессе познания возвращаться к началу рассказа, чтобы уяснить глубинную идею.  341 | 342 

Очень непростыми были и характеры героев. Остановимся на одной из самых популярных повестей Лескова — «Очарованный странник» (1873), тоже в значительной своей части представляющей собой сказ, повествование от лица главного героя, Ивана Северьяновича Флягина.

Флягин — русский богатырь, напоминающий Илью Муромца, человек огромного роста, огромной силы и выносливости. Но мозаика его рассказов вначале создает несколько странное представление о его нравственном облике: служа у графа форейтором, Флягин-подросток норовил «какого-нибудь встречного мужика кнутом по рубахе вытянуть»; эта «забава» кончилась непредумышленным убийством монаха. Молодой человек мог изувечить кошку, таскавшую голубей, мог воровать лошадей и т.д. Кстати сказать, многие современники воспринимали композиционное построение лесковских произведений, в том числе и «Очарованного странника», как хаотический набор эпизодов (например, именно так трактовал рассказы Флягина известный критик Н. К. Михайловский). А Лесков, видимо, нарочито создавал такую якобы бессвязность и неожиданность. В декларации, открывающей повесть «Детские годы», он писал: «Я не стану усекать одних и раздувать значение других событий: меня к этому не вынуждает искусственная и неестественная форма романа, требующая закругления фабулы и сосредоточения всего около главного центра. В жизни так не бывает. Жизнь человека идет, как развивающаяся со скалки хартия, и я ее так просто и буду развивать лентою». Под хартией Лесков подразумевал средневековый рулон-свиток текста, наматывающийся на «скалку».

Конечно, здесь усматривается принцип нарочитой естественности, создание иллюзии потока жизни — подобный внешний хаос событий и предметов будет характерным приемом в рассказах Чехова и Бунина. Но как и младшие писатели, Лесков, разумеется, совсем не бездумно развивал со «скалки» хартию жизни: он отбирал то, что было ему важно и нужно. Скорее уж Лескова можно обвинить в противоположном: в чрезмерной концентрации  342 | 343  изображаемого, в создании густой эссенции самых разных черт — человеческих свойств (для героев Лескова типичны безмерные, незаурядные страсти), событий, причудливо громоздящихся одно вслед за другим, стиля и языка рассказчика и персонажей: автор всегда усиливал социально-типическую и индивидуальную характеристику речи.

В «Очарованном страннике» тоже весьма плотно расположены события, и цель этого отнюдь не бессмысленная. Автору важно показать становление личности: из недалекого паренька, а затем и взрослого «недоросля» — благодаря страшным жизненным испытаниям, нечеловеческим страданиям и горестям — вырастает праведник и философ. Создается как бы современное житие святого, но эпический и героический жанр смешивается автором с признаками плутовского, авантюрного романа. Лесков считал, что в украинских народных преданиях преобладает героический пафос, а современная петербургская «фольклорная» легенда демонстрирует «находчивость, бойкость и тонкость плутовского пошиба». Лесков, несомненно, сливал оба этих начала. Но за три века до него подобное смешение произвел на другом краю Европы великий Сервантес — в «Дон-Кихоте».

Лескова очень привлекали типы праведников, несгибаемых людей, ратоборцев за благородные идеалы, современных русских Дон-Кихотов. А искал он их среди весьма необычных общественных слоев: в «Соборянах» это непокорный мыслитель протопоп Савелий Туберозов, своеобразный духовный правнук знаменитого Аввакума; в рассказе «Однодум» (1879) — квартальный Рыжов; в повести «Несмертельный Голован» (1880) — пастух Голован.

Стоит обратить еще внимание на необычность последнего заглавия: оно в духе лесковского стиля и лесковской лексики предлагает читателю многозначное истолкование образа: слово «несмертельный» означает и «не боящийся смерти», смелый, отважный; и «бессмертный», т.е. обладающий посмертной славой; и вообще «выдающийся», «особенный».

Тяга Лескова к «житийности» дает основание сравнивать его художественную манеру с методом древнерусской  343 | 344  живописи, с «клеймами» икон. Писатель прекрасно знал иконопись; его повесть «Запечатленный ангел» (1873) является своеобразной художественной энциклопедией русской иконы (тут еще большое значение приобретает описание старообрядческой иконописи и драматической судьбы старообрядчества). Житие святого, изображенное в «клеймах» иконы, вероятно, служило Лескову неким эстетическим наследием, по которому он мог изучать «вершинный» композиционный принцип создания произведения (когда отбираются и концентрируются лишь самые важные эпизоды). Но Лесков использовал еще и другой народный вид живописи — лубок, с его анекдотичностью, балаганностью, грубоватостью. Писатель как бы смешивал икону и лубок…

Интерес Лескова к «безмерностям» в характере и поступках героев, к праведникам, мужественным искателям правды и борцам за идеалы сложно отображает некоторые важные черты русской жизни шестидесятых и семидесятых годов, в том числе и мучительные поиски интеллигенции в области «правды-истины» и «правды-справедливости» (выражение Н. К. Михайловского), трагические революционные подвиги, этический пафос.

Лесков оказал большое влияние на последующие поколения русских писателей. Особенно заметно творческое использование его художественных принципов и языкового новаторства у Чехова, Горького, раннего Алексея Толстого, Ремизова, Замятина, Шишкова.