Чичерин А. В.
Образ времени в поэзии Тютчева
Чичерин А.В. Образ времени в поэзии Тютчева // Чичерин А.В. Ритм образа. Стилистические проблемы. – М., 1980. – С. 161–169.
С. 161
Барокко – смятенность мысли и чувств, динамическая сломленность образа свойственны и родственной Достоевскому трагедийной лирике его времени, лирике Тютчева.
Былое и то, что будет «чрез много, много лет», и это хрупкое, неуловимое, вечно ускользающее – сейчас. Во времени, в сознании, что всегда скользишь над «всепоглощающею бездной», что «на роковой» стоишь «очереди», пронизывает все творчество этого поэта.
В сознании человека со жгучей силой живут призраки былого. Но сохраняется ли оно реально или исчезает бесследно?
«Природа знать не знает о былом» – в этом восклицании звучат и досада, п недоверие к тому, чтобы так действительно могло быть. Ведь это бы значило, что никакой «Загадки нет и не было у ней». В смятении и блуждании духа поэт постоянно приходит к такого рода утверждениям, не только недоуменным, но и заключающим в себе подлинное отрицание отрицания. Окончательное их признание было бы переходом на позиции тех, кто «не видят и не слышат, живут в сем мире, как впотьмах». Наперекор скептическому позитивизму через всю лирику романтика Тютчева проходит повелительно звучащий мотив:
Не то, что мните вы, природа:
Не слепок, не бездушный лик –
В ней есть душа, в иен есть свобода,
В ней есть любовь, и ней есть язык. ..
За сорок один год до того, как были написаны стихи «От жизни той, что бушевала здесь. ..», уже мною цити-
С. 162
рованные, было создано молодым поэтом другое стихотворение, совершенно соответствующее этому:
Через ливонские я проезжал поля.
Вокруг меня все было так уныло...
Бесцветный грунт небес, песчаная земля –
Вес на душу раздумье наводило.
В этой первой строфе природа говорит о былом, она сохранила если не следы здесь происходившего, то некоторый трагический отсвет всей совокупности событий. Но этого мало, поэт жаждет услышать исчерпывающий рассказ:
И, глядя на тебя, пустынная река,
И на тебя, прибрежная дуброва,
«Вы, – мыслил я, – пришли издалека,
Вы – сверстники сего былого!»
Так! вам одним лишь удалось
Дойти до нас с брегов другого света.
О, если б про него хоть на одни вопрос
Мог допроситься я ответа!
В заключительном аккорде и сходное, и все-таки иное решение, чем в стихотворении «От жизни той...»:
Но твой, природа, мир о днях былых молчит
С улыбкою двусмысленной и тайной...
Только поверхностно, обобщенно и неполно проникает человек в живую память природы, но скрытые ее глубины не могут не существовать, они хранят безмолвие. В письмах Тютчева эта недоуменная досада приобретает житейский характер: «На сен раз по крайней мере стены, которые видели тебя страдающей, имели скромность исчезнуть, а это, по-моему, более сносно для человеческого чувства, нежели бесстрастная устойчивость материальных вещей, которые видели наш жизненный путь и больше о нас не вспоминают» [1].
Мысль о том, что прошлое неистребимо, что оно продолжает существовать, что в давно покинутых родных местах мы встречаем неутраченное время, появляется и
С. 163
в более ранних письмах Тютчева (от 31 августа 1846 года) и выражена в его стихах:
Итак, опять увиделся я с вами,
Места немилые, хоть и родные,
Где мыслил я и чувствовал впервые
И где теперь туманными очами,
При свете вечереющего дня.
Мой детский возраст смотрит на меня.
Постоянно занятый свойствами времени, Тютчев потому так ценит сумерки, что «при свете вечереющего дня» особенно ощутимо течение времени: ускользают солнечные блики, сгущаются, смешиваются тени. Во многих стихотворениях глагольные, причастные формы обозначают не прошлое, не настоящее и не будущее, а самый переход от того, что было, к тому, что будет, или самый уход будущего в прошлое: «День вечереет, ночь близка...», «Густеет ночь», «...В тихом свете гаснущего дня», все стихотворение «Молчит сомнительно Восток...».
Особенная сила глагола в длительности, а нередко и в упорстве выражаемого им действия: «.. .меркнет день», «...хаос шевелится», «Струя воздушная течет», «Тени сизые смесились», «Цвет поблекнул, звук уснул...», «...взор изнемогал», «Все в зарницах трепетало», «Вот броду я... замирают ноги...», «Еще на ветви шелестит», «Они вертела, как хотела...», «.. .толпа. .. вломилась...», «. . в грязь втоптала...» и пр.
Условно употребляемая форма будущего времени выражает характерно тютчевское вбирание и... преодоление времени: «Наступит ночь... вольет елей...» Или:
И опрометчиво-безумно
Вдруг на дубраву набежит,
И вся дубрава задрожит
Широколиственно и шумно...
Все же для поэзии Тютчева не так характерно течение, времени, тем более то плавное движение, которое в эпосе возникает в смене событий, более характерно жгучее ощущение данного мгновения времени с его неизбежной обреченностью: то, что происходит сейчас, стоит над пропастью, еще миг, и его не будет. Мнимая устойчивость, час, день, год не отменяют катастрофической природы времени:
С. 164
Дни сочтены, утрат не перечесть,
Живая жизнь давно уж позади,
Передового нет, и я, как есть,
На роковой стою очереди.
Время, космическое, историческое, личное, не только реально, оно по-своему могуче. В «Бессоннице» сознание первоистоков бытия совмещается с обращением к будущему, к конечному его краю. Бесконечная перспектива от первобытного хаоса к пределу бытия.
Постоянно возникают глагольные формы будущего времени, как прорывы в неведомое и скрытое:
Душа, увы, не выстрадает счастья,
Но может выстрадать себя...
Может – в длительной борьбе, в постоянном преодолении горя – утвердить и возвысить свое сокровенное и лучшее в себе. Когда это будет? Это бесконечная задача.
В сплошных временных сопоставлениях и перекличках такие стихотворения, как «Есть в осени первоначальной. ..», «В небе тают облака...», «Обвеян вещею дремотой. ..». Острый конфликт времени и пространства в двух стихотворениях, объединенных названием «На возвратном пути»:
Ах, и в этот самый час,
Там, где нет теперь уж нас,
Тот же месяц, но живой...
Как больно сознавать отторжение от места, к которому прильнула душа, от ставшего родным жизненного строя, от любимого человека, все вокруг наполнившего собою. Там все то же, а я – далеко. И все-таки: «В разлуке есть высокое значенье», в ней страшное предвосхищение той, по чувству поэта, неизбежной утраты, того одиночества, которое настигает ранее или позднее.
В письмах поэта и в его лирике разлука, расторжение во времени и пространстве, слитых в одно, родственных человеческих душ расценивается как тягостная трагедия, нарушающая самую сущность природы человека.
«В разлуке с тобой, – пишет Тютчев жене, Эрнестипе Федоровне, 16 августа 1852 года, – я страдаю не только потому, что лишен присутствия любимого мною человека, я до такой степени оторван от своего прошлого, до того
С. 165
затерян в небытии моей собственной мысли, что я дохожу до полной утраты тождества своей личности, и это в самом точном значении слова, нисколько не в метафизическом смысле, и никакого преувеличения в этом нет» [2].
Невозможно не оговориться, что письма Тютчева, которые опубликованы очень неполно, – необыкновенно интересны. Это подробный философский комментарий к его поэзии, дающий историю формирования каждой его мысли, в них – предварительная жизнь его поэтических образов. В то же время письма поэта необычайно насыщены фактами и идеями, критикой, это – страницы политической истории России и Европы XIX века. Написанные в большинстве своем по-французски, они крайне интересны и для истории французского языка в составе русской литературной культуры. А это тема немалого удельного веса.
Читателя особенно поражает в этих письмах и странная раздвоенность их автора и необычайная его цельность. Не удивительно ли, что приведенные выше строки, а в них сквозной, повторный мотив многих писем, появились в то время, когда разлуку с любимой женой порождало не что иное, как другая любовь – к Е. А. Денисье-вой? При такого рода раздвоенности цельность заключалась в том, что прежнее чувство не исчезало, не умалялось, даже не убывало. Мысли и чувства такого рода постоянно занимали Тютчева. Особенно поражает случай, когда мы слышим голос поэта не в мелодии стиха, не в страстности эпистолярного слога, а в рассказе собеседницы, только что слышавшей к ней обращенную речь: «Как передать невыразимую грусть его голоса, когда он перечислял столько далеких воспоминаний и столько горьких печалей!» Это – заключительное восклицание восемнадцатилетней в то время дочери поэта Анны Федоровны. В своем пересказе того, что она услышала от отца, она выразила эту «невыразимую грусть»: «.. .годы промелькнули быстро, все исчезло навеки... Ах, как ужасна смерть! Как ужасна! Существо, которое любил., в течение двенадцати лет, знал лучше себя самого, которое было твоей жизнью и твоим счастьем, – женщи-
С. 166
на, которую видел молодой, прекрасной и смеющейся, неясной и любящей, – и вдруг... мертва, недвижима, обезображена тлением... И так одно поколение следует за другим, не зная друг друга...» К. В. Пигарев, который полностью воспроизводит эти страницы из дневника А. Ф. Тютчевой [3], тут же говорит по поводу смерти первой жены поэта: «Если бы не эта «мюнхенская» любовь, которой за несколько месяцев до того поэт сказал «последнее прости», он, возможно, и не вынес бы тяжести понесенной им утраты». Это подтверждается и ссылкою на позднейшее письмо, обращенное к Эрнестине Федоровне, второй жене поэта.
Однако в сознании поэта было нечто еще более болезненное и обоюдоострое. У гроба вечнолюбимой первой жены больно терзало душу и раскаяние, и несовместимость все же совместившихся чувств. Среди многих фактов, поражавших и Жуковского, и позднейших исследователей, отмечу один: и в 1848 году, и в 1858-м, через девять и через девятнадцать лет после смерти первой жены, Элеоноры, Тютчев пишет: «Еще томлюсь...» и «В часы, когда бывает...», полные живой любви, живого горя. «Еще ловлю я образ твой. .. незабвенный... везде, всегда, недостижимый, неизменный».
Эпитеты Тютчева через не, отрицая, утверждают в брожении времени неслышное, невидимое, неуловимое. В поэтическом изображении время отвергается и утверждается чувство, стоящее выше времени. Истребляющая сила времени и противостоящая, побеждающая его жизнь человеческого сердца:
О, сколько жизни было тут,
Невозвратимо пережитой!
Его любимые эпитеты: «незримый», «непостижимый», «недвижимо», «невнятно», «С недостижимой высоты», «Места немилые, хотя родные», «немощный и смутный», «немощен и гол», «неистощимые», «неисчислимые», «звук неуловимый», «как тень внизу скользит неуловимо», «В чуждом, неразгаданном...», «На недоступную прохладу», «На недоступные громады...», «Здесь фонтан неутомимый...», «Невыносимое...», «Своей неразреши-
С. 167
мой тайной...», «А в покое нерушимом...», «.. .пророчески-неясный...», «Их непорочные снега...», «.. .не одолевшей... не давшей победить...», «.. .во мраке незаметный...», «неотразимы... нетерпимы», «неравный бон. ..», «Есть нескудеющая сила, / Есть и нетленная краса». Из этих все пронизывающих не возникло в одном из последних стихотворений самое сильное, самое страшное его не: «Бесследно все – и так легко не быть».
Во времени – своя уничтожающая сила: «Чрез бездну двух или трёх дней.;.» Но это – сила суетная и враждебная человеку, ее можно и нужно одолеть.
Эта позиция утверждения и отрицания ведет к запе чатлению вещественной плотности силы времени («глухие времени стенанья») и к отважному его преодолению к выходу из времени. Какой неожиданный ход мысли в стихотворении «В небе тают облака...». Восемь строк – тонкий лирический пейзаж и быстрый полет времени, то «.. .лучистая на зное, / В искрах катится река», то возрастает жар, то «Тень ушла к немым дубровам», и уже по-вечернему «веет запахом медовым», и главное – внезапный крутой переход в третьем, последнем четверостишии:
Чудный день! Пройдут века –
Так же будут, в вечном строе,
Течь и искриться река
И поля дышать на зное.
В стихотворении «Вот бреду я...» душевное состояние данной минуты так полно вмещает прошлое целого периода жизни, так обращено к завтрашнему дню, так выходит из берегов и возможностей времени, что эти простые, скорбно-житейские строки едва ли не самые тютчевские во всей поэзии Тютчева.
И в отдельных словах – «гаснущего дня», «замирают ноги», «все темней, темнее...», «улетел последний отблеск...», «завтра память рокового дня» – и в композиции стихотворения все основано на временных сдвигах, то мельчайших, то захватывающих всю жизнь, то выходящих за ее пределы.
Сила трех вопросительных предложений, завершающих каждое из четверостиший, – в попытке прорвать временной ряд прошлого, настоящего и будущего, вырваться из него. Глубокое чувство выше времени, для него времени нет: «Не знаю я, коснется ль благодать...»,
С. 168
«В часы, когда...», «Эти бедные селенья...», «О, вещая душа моя» и др.
С отрицательными эпитетами внутренне созвучны и двойные эпитеты Тютчева, в них не переливы красок, как у Тургенева, а резкое столкновение далекого будущего с далеким прошлым («пророчески-прощальный глас») или внутреннего с внешним («грустно-молчалив», «болезненно-греховный», «пасмурно-багровый»), столкновение противоречащих друг другу тонов и красок («над волной темнолазурной»). Характерны и эпитеты, горько противоречащие озаренному ими предмету. Целые трагедии в сочетании двух слов: «Подвиг бесполезный», «миротворной бездны», «обморок духовный», «В осенней беспредельной мгле...»
Еще два стихотворения на разных концах творческой жизни (1836 и 1870 годы), вполне соответствующие друг другу: «Я помню время золотое. ..» и «Я встретил вас – и все былое...» В сочетании этих двух стихотворений не менее наглядно, чем в денисьевском цикле, утверждается мысль, что над временем стоит всякое истинное чувство, даже и не имевшее особенного значения в действительной жизни:
Как после вековой разлуки,
Гляжу на вас, как бы во сне, –
И вот – слышнее стали звуки,
Не умолкавшие во мне. ..
Молодого Тютчева в далеком будущем ужасало забвение:
А нас, друзья, и наше время
Давно забвеньем занесло.
14 октября 1867 года на заседании Совета главного управления по делам печати он пишет и небрежно оставляет на столе такие трагические строки:
Как ни тяжел последний час –
Та непонятная для нас
Истома смертного страданья, –
Но для души еще страшней
Следить, как вымирают в ней
Все лучшие воспоминанья...
Взаимоотрицание того, что навеки утверждено в сердце, и забвения, как противопоставление жизни и смерти,
означает либо преодоление времени, либо торжество его все сметающей силы. В этом одна из трагических антиномий поэзии Тютчева.
Разные аспекты времени прошли перед нами. Время космическое в «Бессоннице», «О чем ты воешь, ветр ночной?», «Как сладко дремлет...» и др., время историческое: «Через ливонские я проезжал поля...», «От жизни той...», «Цицерон». Какое удивительное пересечение отрезка исторического времени со вневременной, всеобъемлющей позицией автора в известных словах:
Блажен, кто посетил еей мир
В его минуты роковые!
Его призвали всеблагие
Как собеседника на пир.
Он их высоких зрелищ зритель,
Он в их совет допущен был...
Преобладает все же в лирике Тютчева конкретное житейское время, изнутри напоенное трагической силой космических катастроф и крутых поворотов истории человечества. В слиянии того, другого и третьего – высокая значительность поэтических образов, их участие в жизни человека, общества и вселенной.
Многое весьма реалистично в поэзии Тютчева, точные детали из жизни природы, точное изображение бушующих в душе человека страстей. Это – реализм того же типа, что и реализм Достоевского с крутыми, в духе барокко, переходами от усталости пешехода, бредущего вдоль большой дороги, к высшим порывам в жизни человеческого духа, от грязноватого трактира с его половыми к трагическому сказу о Великом инквизиторе.
[1] Ф. И. Тютчев. Стихотворения. Письма. Под ред. К. В. Пигарева Письмо к дочери, Д. Ф. Тютчевой, 6/21 апреля 1868 г. М., 457, гтр, 465 (подлинник по-французски).
[2] Из неопубликованных писем Тютчева (подлинник по-французски).
[3] К. Пигарев. Жизнь и творчество Тютчева. М., Изд-во АН СССР, 1902, стр. 99 – 100.
|
