Лейбов Р. Г. Воспоминания о воспоминаниях в Царском Селе:
два пейзажа Тютчева
1
Два «царскосельских» стихотворения, о которых пойдет речь в нашей заметке, не относятся к числу самых известных текстов Тютчева. Впервые сопоставил их Л. В. Пумпянский в связи с вопросом о державинских традициях и ориентацией на барочную визуальность:
У Тютчева в обоих царскосельских его стихотворениях <...> тон дается отражением архитектурного пейзажа в воде <...>. Тем интереснее постоянство темы отражения, что сами отражения разные: одно en blanc, другое en or; одно осенним вечером, другое летом и в полдень. Царское Село Тютчева именно этой ролью в нем цвета и отражения в воде и отличается от пушкинского Царского Села, отличается <...> в направлении архитектурных пейзажей Державина [Пумпянский: 463].
Первое стихотворение написано 22 октября 1858 г. (датировка в автографах – рукой Э. Ф. Тютчевой) и впервые было опубликовано в «Русской беседе» в 1859 г.
Осенней позднею порою
Люблю я царскосельский сад,
Когда он тихой полумглою
Как бы дремотою объят,
И белокрылые виденья
На тусклом озера стекле
В какой-то неге онеменья
Коснеют в этой полумгле…
И на порфирные ступени
Екатерининских дворцов
Ложатся сумрачные тени
Октябрьских ранних вечеров –
И сад темнеет, как дуброва,
И при звездах из тьмы ночной,
Как отблеск славного былого,
Выходит купол золотой...
[Тютчев: 199]
Второе стихотворение написано в 1866 г. и опубликовано впервые в сборнике 1868 г.:
Тихо в озере струится
Отблеск кровель золотых,
Много в озеро глядится
Достославностей былых.
Жизнь играет, солнце греет,
Но под нею и под ним
Здесь былое чудно веет
Обаянием своим.
Солнце светит золотое,
Блещут озера струи...
Здесь великое былое
Словно дышит в забытьи;
Дремлет сладко, беззаботно,
Не смущая дивных снов
И тревогой мимолетной
Лебединых голосов...
[Тютчев: 226]
На промежуток между написанием этих стихотворений приходится исключительно много важных событий как в истории России (реформы Александра II, польское восстание, смерть наследника престола и – скорее всего – первое покушение на императора [1]), так и в биографии автора (смерть Е. А. Денисьевой).
Эти два единственные обращения Тютчева к царскосельской теме образуют типичную тютчевскую «двойчатку», их соположенность становится очевидной при сопоставлении словарей текстов: прежде всего обращает на себя внимание присутствие в обоих субстантивированного прилагательного «былое» – в первом стихотворении оно появляется как сравнение в предпоследнем стихе заключительного восьмистишия, в момент кульминации, во втором – вводится уже как субстантивированное прилагательное в предпоследнем стихе первого восьмистишия, чтобы затем стать своеобразным персонажем второй строфы.
Заметим, что лексема «былое» у Тютчева достаточно частотна, она маркирует значимые высказывания о времени, одной из центральных тем лирики Тютчева (см. об этом: [Лотман]). Как видно из приведенных в примечаниях примеров, «былое» у Тютчева означает
– «абстрактное личное прошлое» (удел людей, противопоставляющий их миру природы) [2];
– «конкретное личное прошлое» (связываемое в поздних текстах исключительно с миром положительным), воспоминания о «золотом времени», включающие в жанре посланий адресата и адресанта в общую сферу, более или менее явно противопоставленную настоящему [3];
– «историческое прошлое», конкретное или абстрактное: маркированные события или завершившиеся периоды. В первом случае былое связывается с темой воспоминаний, во втором – с темой беспамятства природы. Особый случай словоупотребления дает стихотворение «Над русской Вильной стародавной...» – здесь «позднее былое» выступает как разобщающая и злая сила, вторгающаяся в гармоничный мир настоящего (см. об этом подробнее: [Лейбов 1992]) [4].
Рассматриваемые нами тексты дают единственные у Тютчева случаи употребления лексемы «былое» с отсылкой не к конкретному событию (как в ст. «Неман»), но к целому периоду русской истории, причем «былое» оказывается в обоих случаях приурочено к конкретному пейзажу и определенному периоду: екатерининской эпохе.
Думается, этот поворот темы можно связать с возрождением «екатерининского мифа» в начале царствования Александра II. Интерес к этому периоду русской истории отражается в широком круге публикаций, как отечественных, так и зарубежных, которые могли находиться в поле внимания Тютчева [5]. Известная нелюбовь Николая I к бабке активизировала в конце 1850-х гг. инерцию противопоставления «гуманных монархов» (Екатерина, Александр I, Александр II) и «деспотов» (Петр III, Павел I, Николай Павлович). Разумеется, эта схема была крайне далека от реальности, но, вопреки своей исторической недостоверности, она воздействовала на историю, определяя ожидания и действия современников великих реформ [6].
Отметим, что ни ранее, ни позже Тютчев екатерининской эпохе никакого специального внимания не уделял. В ранней «Урании» (<1820>) упомянут «певец Фелицы», в стихотворении «Нет, карлик мой, трус беспримерный...» (1850) появляется фрондерский в контексте николаевской внешней политики намек на «греческий проект»: «То, что орел Екатерины Уж прикрывал своим крылом». Еще одна косвенная отсылка к екатерининскому времени содержится в инвективе «Его Светлости князю А. А. Суворову» (1863). Несомненно, обращение к екатерининскому времени мотивировано в рассматриваемых текстах, прежде всего, их локусом. Тютчев подключается к традиции «царскосельской лирики», уже установившейся в русской поэзии и дает свои вариации на темы «царскосельского текста» [7].
2
Имеет смысл кратко перечислить тексты, на которые Тютчев мог опираться, создавая свои царскосельские стихотворения. Ландшафтно-парковая визуальная царскосельская тема, которую Пумпянский возводил к Державину, конечно, присутствует уже в ранних стихотворениях о Царском Селе. Так, описание сада и золотого купола южного корпуса Большого царскосельского дворца (и/или пяти куполов Дворцовой церкви) мы находим уже у Ломоносова («На Сарское Село. Августа 24 дня 1764 года») [8]:
Луга, кустарники, приятны высоты,
Пример и образец эдемской красоты,
Достойно похвалить я ныне вас желаю,
Но выше по чему почтить, еще не знаю.
Не тем ли, что везде приятности в садах
И нежны зефиры роскошствуют в цветах?
Или что ради вас художеств славных сила
Возможность всю свою и хитрость истощила?
Или что мещет с вас златая блеск гора,
Откуда видим град Великого Петра?
Гора, или то дом, богам земным пристойной,
К отдохновению величества спокойной?
Всех больше красит сей Екатерина край:
При ней здесь век златой и расцветает рай.
Она все красоты присутством оживляет,
Как свет добротами и славой восхищает.
[Ломоносов: 234]
Позднее в поэзию проникает также мотив исторических монументов: Богданович вводит его в «Стихи к музам на Сарское Село» (1790-е гг.)
<...>
О Муза! если ты своим небесным даром
Могла животворить тогда мои черты,
Наполни мысль мою подобным ныне жаром,
Чтоб Сарского села представить красоты;
Великолепие чертогов позлащенных,
Которых гордый верх скрывается меж туч;
Различный вид гульбищ, садов и рощ сгущенных,
Где летом проницать не смеет солнца луч.
Екатерине там послушны элементы
Порядок естества стремятся превзойти:
Там новые водам открылися пути
И славных росских дел явились монументы.
[Богданович: 181]
«Прогулка в Cарском Cеле» (1791) Державина осложняет «водный» мотив любовным сюжетом и темой творчества. Здесь появляются и знаменитые царскосельские лебеди:
<...> между столпов
И зданиев Фемиды,
Сооруженных ей
Героев росских в славу,
При гласе лебедей,
В прохладу и забаву,
Вечернею порой
От всех уединяясь,
С Пленирою младой
Мы, в лодочке катаясь,
Гуляли в озерке
<…>
Какая пища духу! –
В восторге я сказал, –
Коль красен взор природы
И памятников вид,
Они где зрятся в воды
И соловей сидит
Где близь и воспевает,
Зря розу иль зарю!
Он будто изъявляет
И богу и царю
Свое благодаренье:
Царю – за память слуг;
Творцу – что влил стремленье
К любви всем тварям в дух.
И ты, сидя при розе,
Так, дней весенних сын,
Пой, Карамзин! – И в прозе
Глас слышен соловьин.
[Державин: 81–83]
Как известно, при Павле I Царское Село находилось в запустении [9]. Оплакивание эпохи «великия жены» начинается сразу после смерти императрицы; ср. в «Развалинах» Державина (1797):
Вот здесь, на острове Киприды,
Великолепный храм стоял:
Столпы, подзоры, пирамиды
И купол золотом сиял.
<…>
Но здесь ее уж ныне нет, Померк красот волшебных свет,
Всё тьмой покрылось, запустело;
Всё в прах упало, помертвело;
От ужаса вся стынет кровь, –
Лишь плачет сирая любовь.
[Державин: 137–140]
В описания царскосельского парка вводятся элегические ноты, связанные с темой vanitas. Это, несомненно, связано с закреплением за Царским Селом екатерининского ореола и с общей тенденцией к идеализации екатерининского времени, проявившейся во многих фрондерских текстах начала XIX в. (ср., например, басню Д. Давыдова «Орлица, турухтан и тетерев» (1804), открыто противопоставляющую правление «царицы-орлицы» и Павлу-турухтану, и тетереву-Александру).
Однако то, что могло высказываться в неподцензурной басне, было невозможно в предназначенных для печати текстах. Так, вставляя описание царскосельского парка в свой перевод «Садов» Делиля (1806–1815, отдельная публикация – 1816; в оригинале этот фрагмент отсутствует, что оговорено переводчиком в примечании), А. Ф. Воейков закрепляет за локусом связь с екатерининской эпохой:
Забуду ли тебя, сад Царскосельской славной!
Отдохновение жены, героям равной,
Где не зарос ея любезный Россам след,
Где каждый памятник есть памятник побед,
Где эхо имя сей царицы не забыло?
Но ах! Все пусто здесь, все мрачно и уныло!
Увы, давно ли здесь дымились олтари,
Дивиться мудрости стекалися цари?
Давно ль гремела здесь Екатерины слава,
И первою была Российская держава?
К этому месту Воейков делает примечание, важное для нашей темы и указывающее на явную современникам связь царскосельского локуса с темой александровского царствования, продолжающего екатерининское: «Облака застлали было горизонт нашего отечества; но Российское солнце воссияло ярче прежнего. Теперь мы не вздыхаем ни о времени Петра Великого, ни о счастливых днях Екатерины Великой: век Александра есть век славы!» [Воейков: 103].
Тема преемственности современности по отношению к екатерининской эпохе в «Воспоминаниях в Царском Селе» (1814) Пушкина продолжает линию XVIII века; подхватывая элегический сюжет, Пушкин завершает текст восхвалением внука Екатерины:
С холмов кремнистых водопады
Стекают бисерной рекой,
Там в тихом озере плескаются наяды
Его ленивою волной;
А там в безмолвии огромные чертоги,
На своды опершись, несутся к облакам.
Не здесь ли мирны дни вели земные боги?
Не се ль Минервы Росской храм?
<…>
Увы! промчалися те времена златые,
Когда под скипетром великия жены
Венчалась славою счастливая Россия,
Цветя под кровом тишины!
Здесь каждый шаг в душе рождает
Воспоминанья прежних лет;
Воззрев вокруг себя, со вздохом Росс вещает:
«Исчезло всё, Великой нет!»
И в думу углублен, над злачными брегами
Сидит в безмолвии, склоняя ветрам слух.
Протекшие лета мелькают пред очами,
И в тихом восхищеньи дух.
<…>
Достойный внук Екатерины!
Почто небесных Аонид,
Как наших дней певец, славянской Бард дружины,
Мой дух восторгом не горит?
[Пушкин 1937: 78–83]
Ближайшими по времени к тютчевским текстам были два стихотворения, созданные в николаевскую эпоху.
Во-первых, это «Царскосельский лебедь» Жуковского (1851), к которому обращена заключительная строфа пушкинских «Воспоминаний...».
Жуковский резко смещает акценты, интимизируя царскосельский локус и одновременно сдвигая текст от элегии к аллегорической балладе, напоминающей, скорее, об опытах Лермонтова, чем о балладном наследии самого Жуковского. Интимно-лирическое здесь прячется за аллегорией, в результате историческая и личная темы оказываются объединенными: «век Екатерины» не противопоставлен «веку Александра» и «веку Николая», индивидуальное угасание обставлено антуражем общего процветания:
Но не сетуй, старец, пращур лебединый:
Ты родился в славный век Екатерины,
Был ее ласкаем царскою рукою, –
Памятников гордых битве под Чесмою,
Битве при Кагуле воздвиженье зрел ты;
С веком Александра тихо устарел ты;
И, почти столетний, в веке Николая
Видишь, угасая, как вся Русь святая
Вкруг царевой силы, – вековой зеленой
Плющ вкруг силы дуба, – вьется под короной
Царской, от окрестных бурь ища защиты.
[Жуковский: 342]
Во-вторых, это еще одни пушкинские «Воспоминания в Царском Селе» (1829); первая, четвертая и пятая их строфы опубликованы П. И. Бартеневым в 1854 г., полностью первые пять строф были помещены Анненковым в «Материалах для биографии А. С. Пушкина» в 1855 г. Здесь элегическая екатерининская царскосельская тема также получает интимно-лирическую мотивировку, соединяясь с сюжетом возвращения. Царское Село предстает как одновременно «екатерининский» и «александровский» («лицейский») локус:
Воспоминаньями смущенный,
Исполнен сладкою тоской,
Сады прекрасные, под сумрак ваш священный
Вхожу с поникшею главой.
Так отрок библии, [безумный] расточитель,
До капли истощив раскаянья фиал,
Увидев наконец родимую обитель,
Главой поник и зарыдал.
<…>
Воображаю день счастливый,
Когда средь вас возник лицей,
И слышу наших игр я снова шум и<гривый><?>
И вижу вновь семью друзей.
Вновь нежным отроком, то пылким, то ленивым,
Мечтанья смутные в груди моей тая,
Скитаясь по лугам, по рощам молчаливым,
Поэтом забываюсь я.
И въявь я вижу пред собою
Дней прошлых гордые следы.
Еще исполнены Великою Женою,
Ее любимые сады
Стоят населены чертогами, вратами,
Столпами, башнями, кумирами богов
И славой мраморной, и медными хвалами
Екатерининских орлов
[Пушкин 1948: 189–190].
Подводя итог, укажем на комплекс поэтических тем, связанных с Царским Селом:
– имперская история (эпоха Екатерины с ее «греческим проектом» и – позднее – эпоха Александра I);
– царская тема, мотив «земных богов»;
– архитектура (описание дворца с почти обязательным употреблением эпитета «золотой/златой»);
– парковый пейзаж (включающий описания деревьев, колористические детали, упоминания освещения и золота, монументов, вод и отражений в них, царскосельских лебедей);
– память/воспоминание;
– творчество/вдохновение (Державин, Пушкин: тема, которая получит развитие как «пушкинская» в поэзии XX в., в первую очередь – у А. Ахматовой).
3
Два тютчевских текста, о которых идет речь, противопоставлены не только как «темный» и «светлый», «осенний» и «летний» пейзажи.
Прежде всего, обращает на себя внимание при сходстве строфической композиции (два восьмистишия, каждое – из двух четверостиший с перекрестной рифмовкой) различие размеров: нейтральный в лирике Тютчева четырехстопный ямб стихотворения 1858 г. сменяется в 1866 г. маркированным четырехстопным хореем [10].
Со сменой размера связана и смена интонации: первый текст тяготеет к размеренности (предложения распределены по строфам симметрично), второй – к отрывистости периодов (ср. внутристрофический параллелизм в первом и третьем четверостишиях и внутристиховой – в пятом стихе), первый текст тяготеет к «протяжному» стиху, второй – к «частому» [11] (разумеется, дело тут не только в лишнем слоге ямбической анакрусы). Это различие согласуется с принципиальным различием сюжетов и двух типов высказывания, которое демонстрируют «Осенней позднею порою» (далее – ОПП) и «Тихо в озере струится» (далее – ТВОС).
Как мы уже отмечали, тема воспоминания объединяет эти стихотворения. При этом в ОПП воспоминания появляются лишь во второй строфе, где также педалированы тема историческая («екатерининские дворцы») и царская («порфирные ступени», появившиеся во втором варианте текста). Первое восьмистишие ОПП симметрично делится на два сегмента: общее описание дремоты сада (4 стиха) и описание озера и лебедей (4 стиха). Второе восьмистишие также симметрично (ст. 9–12: тени ложатся на ступени дворцов – наступает ночь; ст. 13–16: зажигаются звезды и в темноте высвечивается купол дворца; взгляд движется снизу вверх [12]).
ОПП представляет вариацию тютчевского сюжета внезапного выявления сущности при временном изменении: откровение, наступающее в урочный час наступления ночи, заставляет вспомнить такие стихотворения, как «Видение» (<1829>), «Как сладко веет сад темно-зеленый» (<1835>), «Рим, ночью» (<1850>) и «Обвеян вещею дремотой...» (1850), связанные с ночным/осенним колоритом и темой воскрешения прошлого (внеиндивидуального в первом случае, исторического – во втором и в последнем – посредством сравнения – индивидуального).
Следует обратить внимание на мотив внезапного (солнечного, лунного или звездного) освещения среди общего затенения, представленный как в ОПП, так и в двух последних текстах. Во всех этих текстах воскрешение былого может трактоваться двусмысленно: на одном полюсе здесь находится пророчество о будущем («Лишь музы девственную душу В пророческих тревожат боги снах» – «Видение»), на другом – мнимое воскресение прошлого, прощальная улыбка («Как увядающее мило! Какая прелесть в нем для нас, Когда, что так цвело и жило, Теперь, так немощно и хило, В последний улыбнется раз!..» – «Обвеян вещею дремотой...» [13]).
ОПП представляет собой компромисс между двумя описанными типами. Зачин текста указывает на повторяемость описываемой картины, отсылая к циклической временной модели: в лучах звезд воскресает былая слава екатерининского времени, но это воскресение, как можно понять, – ненадежно и временно. Текст не развертывает сюжета дальше, обрываясь на кульминации – воскрешении славного былого, но былое является здесь в отблеске купола, как призрак (см. выше о ст. «Над русской Вильной стародавной...», в котором также появляется «призрак»).
Второй текст бессюжетен, в ТВОС нет развития действия, временного изменения, как нет и указания на циклическую повторяемость. Настоящее время текста здесь отсылает не столько к редкому «мгновению», которое нужно «ловить», сколько к постоянному качеству локуса: былое не пробуждается, а дремлет под зримой оболочкой жизни, причем эта дрема связана не с семантикой неподвижности (о коннотациях сна/дремы у Тютчева см.: [Левин]), но с глаголом «веять», отсылающим у Тютчева к темам дыхания, жизни, игры, любви.
Характерно, что в ТВОС не вводится вообще частотный у Тютчева мотив изменения (ср. в ОПП метаморфозу, превращение культурного пространства в природное в момент кульминации: «И парк темнеет, как дуброва»).
Ближайший по времени написания к ТВОС хореический текст Тютчева – «Небо бледно-голубое...» – представляет собой вариацию той же темы чудесного воскрешения дремлющего прошлого (см. об этом подробнее: [Лейбов 1999]). Отметим связь этой темы у Тютчева с любовным сюжетом в ранних ст. «Как порою светлый месяц...» и особенно «По равнине вод лазурной...».
ОПП и ТВОС могут быть описаны как варианты реализации некоторого инвариантного архисюжета, в котором былое присутствует (воскресает/дремлет) в настоящем. В первом случае предпосылкой пробуждения прошлого является приуроченность к определенному (и повторяющемуся) моменту (ср. значимое множественное число существительного «вечеров»). Во втором случае локальное преобладает над темпоральным (ср. дважды повторенное в ТВОС наречие «здесь»). Это особенно очевидно на фоне отчетливой статичности пейзажа в ОПП и динамичности – в ТВОС [14].
В связи с приведенными выше параллелями между рассматриваемыми текстами и другими фрагментами тютчевского корпуса обращает на себя внимание подобие сюжетов пророчества, исторического воспоминания и воспоминания о первой любви. Екатерининская эпоха предстает в царскосельских текстах Тютчева и как неясное пророчество о грядущем величии России, и как первая любовь (в первом тексте очевидны переклички с такими развивающими тему воспоминания о первой любви тютчевскими стихотворениями, как «К. Б.», «Я помню время золотое...», во втором – с хореическим стихотворением «На Неве», где представлен сюжет «любви в челноке»).
Выделенная нами выше курсивом формула, единственный раз примененная Тютчевым в стихотворении на смерть Пушкина, позволяет нам разглядеть как в ОПП (наглядно отсылающем к оссианическому зачину первых пушкинских «Воспоминаний...»), так и в ТВОС (с лебедиными голосами в финале, прямо напоминающими о «Царскосельском лебеде» Жуковского) аллюзии не только на екатерининскую эпоху, но и на «дней Александровых прекрасное начало», активизирующие в памяти читателя «поэтические» обертоны царскосельского мифа; воспоминания о воспоминаниях, связывающие две «александровские» эпохи.
Если, по замечанию А. Л. Осповата, для Тютчева характерны отсроченные отклики на события [Осповат], то в случае царскосельских текстов мы имеем отсроченные отклики на отклики, эхо эха.
Тютчев участвует в создании царскосельского мифа, объединяющего ретроспективно екатерининский «золотой век» русской государственности и «золотой век» русской поэзии в образе царскосельского парка как Элизиума. Этот миф возродится в поэзии русских модернистов, воспринявших у Тютчева не только тематическое развитие, но и форму «царскосельского фрагмента», новаторскую по отношению к монументальным претекстам.
ПРИМЕЧАНИЯ
[1] Хотя стихотворение в автографе не датировано, а в списке указан лишь год, текст традиционно относится к лету 1866 г., таким образом, вполне вероятно, что он написан после апрельского покушения Каракозова. Выше и далее цитаты из Тютчева и датировки его текстов даются по изданию: [Тютчев].
[2] С тоскою мыслю о былом И слов в унынии моем Не нахожу. Былое – было ли когда? Что ныне – будет ли всегда? Оно пройдет («Сижу задумчив и один…», <1835> ); Не о былом вздыхают розы И соловей в ночи поет; Благоухающие слезы Не о былом Аврора льет (Весна, <1838>).
[3] Как порою светлый месяц Выплывает из-за туч, – Так, один, в ночи былого Светит мне отрадный луч («Как порою светлый месяц…», 1825–1829); Нет дня, чтобы душа не ныла, Не изнывала б о былом («Нет дня, чтобы душа не ныла…», 1865); Во имя милого былого, Во имя вашего отца (Графине А. Д. Блудовой, 1866), Как этих строк сочувственная сила Всего меня обвеяла былым! («Как этого посмертного альбома...», 1867); Я встретил вас – и все былое В отжившем сердце ожило (К. Б., 1870).
[4] Я вспомнил о былом печальной сей земли; «Вы, – мыслил я, – пришли издалека, Вы, сверстники сего былого!» («Через ливонские я проезжал поля…», 1830); Ты помнишь ли былое, Неман? (Неман, 1853); И только позднее былое Здесь в царство отошло теней («Над русской Вильной стародавной…», 1870); Природа знать не знает о былом, Ей чужды наши призрачные годы («От жизни той, что бушевала здесь…», 1871).
[5] 20 декабря 1858 г. (1 января 1859) Е. Ф. Тютчева в письме к сестре Дарье пишет: «<…> ты рассказывала мне, что император читал вам вслух записки Екатерины. Не могла бы ты прислать мне их <…>. Я уверена, что пап? мог бы их иметь благодаря своему положению в цензурном комитете». Речь идет о лондонском издании с предисловием Герцена [Тютчев в письмах…: 298]. 23 февраля (7 марта) 1863 г. Екатерина передает через Дарью Ф. И. Тютчеву: «Скажи папá, что Соболевский спрашивает, получил ли он книгу "Екатерина II и ее двор", которую разрешил отправить в свой адрес». Здесь имеются в виду мемуары французского посланника при дворе Екатерины Сабатье де Кабра (берлинское издание 1862 г.) [Там же: 324].
[6] Пример более позднего прямого сопоставления эпох – статья В. П. Мещерского «Праздник в Петербурге. 26 ноября», опубликованная в «Московских ведомостях» (1869. № 262. 2 декабря). См. об этом: [Тютчев в письмах…: 407].
[7] Термин «царскосельский текст» был введен и обоснован в работе: [Топоров]. О Царском Селе в русской поэзии см.: [Анненский; Голлербах 1922; Голлербах 1993; Лихачев]. Тексты о Царском Селе собраны в антологии: [Царское Село...].
[8] Отметим, что первые описания Царского Села и набор общих мест, характерных для «царскосельского текста», мы находим у Ломоносова еще в эпоху Елизаветы Петровны («Ода, в которой Ее Величеству благодарение от сочинителя приносится за оказанную ему высочайшую милость в Сарском Селе августа 27 дня 1750 года», «Надпись на новое строение Сарского Села», 1756).
[9] Об истории парка и дворцов Царского Села в XVIII–XIX вв. см.: [Свиньин; Летопись...; Яковкин 1829; Яковкин 1830; Дубяго; Лихачев].
[10] О семантике последнего размера у Тютчева см.: [Лейбов 2006].
[11] Термины «частый» и «протяжный», терминологически применимые обычно к русскому фольклору, используются тут метафорически.
[12] О пространственной композиции пейзажей Тютчева см.: [Гаспаров].
[13] Ср. аналогичную аллегорию в другом тексте, также описывающем внезапное и кратковременное оптическое явление – радугу: «Смотри – оно уж побледнело, Еще минута, две – и что ж? Ушло, как то уйдет всецело, Чем ты и дышишь и живешь» («Как неожиданно и ярко...», 1865).
[14] Ср. резкий и ощутимый читателем контраст глагольности ОПП и ТВОС: в первом тексте глаголы и отглагольные формы составляют 11,1% от значимых частей речи, во втором – 27,7%. Редкость глаголов в ОПП (отметим, что все они тут употребляются исключительно как личные формы) маркирует их употребление, повышая удельный вес каждого. Мир ТВОС насыщен действиями, но эти действия могут быть описаны как синонимические (что подчеркивается параллелистичностью синтаксических конструкций), мир ОПП – статичен, но на фоне статики нагляднее глаголы, связанные с описанием изменений, сосредоточенные во второй строфе. Ср. также контрастность текстов по присутствию в них соединительных союзов в начале стихов (3 – в ОПП, 0 – в ТВОС, единственный случай употребления «и» в начале стиха «И тревогой мимолетной» здесь связан с выражением не соединительных, но уступительных отношений).
ЛИТЕРАТУРА
Анненский: Анненский И. Ф. Пушкин и Царское Село // Анненский И. Ф. Книги отражений. М., 1979.
Богданович: Богданович И. Ф. Стихотворения и поэмы. Л., 1957.
Воейков: Жак Делиль. Сады. Пер. А. Ф. Воейкова // Делиль Ж. Сады. Л., 1987.
Гаспаров: Гаспаров М. Л. Композиция пейзажа у Тютчева // Тютчевский сборник: Статьи о жизни и творчестве Ф. И. Тютчева. Таллинн, 1990.
Голлербах 1922: Голлербах Э. Ф. Детскосельские дворцы-музеи и парки. Путеводитель. Пб., 1922.
Голлербах 1993: Голлербах Э. Ф. Город муз. Царское Село в поэзии. СПб., 1993.
Державин: Державин Г. Р. Стихотворения. М., 1983.
Дубяго: Дубяго Т. Б. Русские регулярные сады и парки. Л., 1963.
Жуковский: Жуковский В. А. Полн. собр. соч. и писем: В 20 т. Т. 2: Стихотворения 1815–1852 годов. М., 2000.
Левин: Левин Ю. И. Инвариантный сюжет лирики Тютчева // Тютчевский сборник: Статьи о жизни и творчестве Ф. И. Тютчева. Таллинн, 1990.
Лейбов 1992: Лейбов Р. Стихотворение Тютчева и Русская Вильна А. Н. Муравьева // В честь 70-летия профессора Ю. М. Лотмана: Сб. ст. Тарту, 1992.
Лейбов 1999: Лейбов Р. «Дагмарина неделя»: очерк контекстов одного стихотворения Тютчева // Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение (Новая серия). 3. Тарту, 1999.
Лейбов 2006: Лейбов Р. Семантика четырехстопного хорея Тютчева: к постановке проблемы // Собрание сочинений: К шестидесятилетию Льва Иосифовича Соболева. М., 2006.
Летопись...: Краткая летопись о Селе Царском. СПб., 1827.
Лихачев: Лихачев Д. Пушкин и «сады Лицея» // Лихачев Д. Поэзия садов. Л., 1982.
Ломоносов: Ломоносов М. В. Избранные произведения. Л., 1986.
Лотман: Лотман Ю. М. Поэтический мир Тютчева // Тютчевский сборник: Статьи о жизни и творчестве Ф. И. Тютчева. Таллинн, 1990.
Осповат: Осповат А. Л. Послание Тютчева автору «Вольности» и дело Лувеля // Тезисы докл. науч. конф. «Великая Французская революция и пути русского освободительного движения». 15–17 декабря 1989 г. Тарту, 1989.
Пумпянский: Пумпянский Л. В. Поэзия Ф. И. Тютчева // Ф. И. Тютчев: pro et contra: Личность и творчество Тютчева в оценке русских мыслителей и исследователей: Антология. СПб., 2005.
Пушкин 1937: Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 16 т. Т. 1: Лицейские стихотворения. М.; Л., 1937.
Пушкин 1948: Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 16 т. Т. 3, кн. 1: Стихотворения, 1826–1836. Сказки. М.; Л., 1948.
Свиньин: Свиньин П. Достопамятности Санкпетербурга и его окрестностей. Тетр. 2. СПб., 1817.
Топоров: Топоров В. Н. Поэзия и проза В. А. Комаровского. Глава из истории русской литературы начала века // Василий Комаровский. Стихотворения, проза, письма, материалы к биографии. СПб., 2000.
Тютчев в письмах…: Тютчев в письмах и дневниках современников / Вст. ст. Т. Г. Динесман. Публ. К. В. Пигарева и Т. Г. Динесман при уч. К. М. Азадовского, А. Л. Осповата и В. Н. Сажина. Комм. Т. Г. Динесман при уч. А. Л. Осповата // Литературное наследство. Т. 97. Ф. И. Тютчев. Кн. 2. М., 1989.
Тютчев: Тютчев Ф. И. Полное собрание стихотворений. Л., 1987.
Царское Село...: Царское Село в поэзии. СПб., 1922.
Яковкин 1829: Яковкин И. История Села Царского. СПб., 1829.
Яковкин 1830: Яковкин И. Описание Села Царского. СПб., 1830.
|
